События и факты жизни, подвергаясь эмоциональному осмыслению и обобщению, отражаются в художественных произведениях в различных формах. В теории литературы этот феномен обозначается и как тип художественного содержания (И.Ф. Волков), и как вид пафоса (Г.Н. Поспелов), и как модус художественности (В.И. Тюпа), и как тип авторской эмоциональности (В.Е. Хализев), что свидетельствует о сложности, неоднородности и многогранности данной проблемы. В центре внимания нашего исследования — трагизм как одна из форм художественного освоения разных сторон жизни в их противоречивой взаимосвязи.
И.Ф. Волков определяет трагизм, как «один из сложных типов художественного содержания, представляющих собой творчески освоенные существенные противоречия между разными сторонами внутренней и внешней, личной и общественной жизни людей»1. Художественное освоение жизненной реальности, выявление противоречий между личной и общественной жизнью людей происходит путем заострения конфликтов и отражения их в поступках и переживаниях героев.
Традиционное представление о трагизме связано с судьбой героических личностей. Но трагический герой может быть лишен героического ореола и может предстать как человек обыкновенный. По мнению В.Е. Хализева,
[...] литература последних двух столетий запечатлела и иного рода трагизм: бессмысленное мученичество людей, которому сопутствует ломка не только судеб, но и душ, — людей смятенных и растерянных, не сумевших устоять перед лицом жестоких испытаний, сохранить и проявить твердость духа2.
Очевидно, что литература XX столетия отразила многообразие художественного постижения человеческой личности.
Анализируя литературный процесс 20-х годов XX века, современный исследователь Л.Н. Дарьялова отмечает, что «противоречие, двойственность, амбивалентность — характерная примета времени»3. Ею выделены следующие тенденции литературного процесса: 1) возникновение двойственности мироощущения и мировосприятия русских художников; 2) возвращение к нравственно-религиозным идеалам; 3) решение «вопроса о возможности изменения природы человека через его культуру, то есть труд и творчество»4. Целесообразно упомянуть и мнение Н.М. Малыгиной, которая считает, что «трагическое ощущение собственной ненужности становится главной чертой многих мыслящих героев русской литературы 1920—1930-х годов»5.
Нами предпринята попытка анализа особенностей трагизма на примере ранней автобиографической прозы Михаила Булгакова и повести Андрея Платонова Котлован. Исторические события начала XX века и изменения в общественно-политической сфере повлияли на жизненную и творческую судьбу писателей. В рассказах М. Булгакова Необыкновенные приключения доктора, В ночь на третье число и Красная корона (опубликованы в 1922 году), Звездная сыпь (в 1926 году), Морфий (в 1927) описываются события, реально пережитые автором. Писатель-врач М. Булгаков, наблюдая за происходящим, создает особый художественный мир, который отразился в его ранней автобиографической прозе, написанной от первого лица в форме дневниковых записей — и как история болезни, и как рассказ очевидца.
Для безымянного героя — доктора N из рассказа Необыкновенные приключения доктора — под влиянием внешних обстоятельств жизнь становится невыносимой. Внутренние переживания доводят героя до отчаяния:
За что ты гонишь меня, судьба? Почему я не родился сто лет тому назад? Или еще лучше: через сто лет. А еще лучше, если бы я совсем не родился6.
Жестокие испытания, выпавшие на долю героя — врача-интеллигента, приводят к негодованию, а затем и к потере чувства самосохранения, иногда к совершенному безразличию. «Ну и зарежут. Какая разница...»7 — рассуждает в полусонном состоянии смертельно усталый доктор. Утрата иллюзий, дисгармония, ненависть к войнам и подвигам, ужас, доводивший до безумия, страдания от безысходности — характерные черты состояния героя. Герой ощущает страх в ситуации побега при очередной смене власти и стыдится собственных поступков:
Стреляют в переулке. Меня мобилизовала пятая по счету власть. [...] Я — доктор, готовлю диссертацию, ночью сидел, как крыса притаившись, в чужом дворе!8
Противоречия, возникающие между убеждением и поступками, вызывают внутренние переживания героя, так как негативные чувства появляются у него из-за несоответствия поступков, совершенных под влиянием реальных жизненных трудностей, имеющимся представлениям о героических поступках исключительных личностей. Из уст героя звучит проклятие: «Проклятие войнам отныне и вовеки!». Определенный диссонанс наблюдается между названием и содержанием рассказа (в названии заявлены «приключения», при этом содержание лишено развлекательности, а герой — образцового совершенства).
Герой рассказа В ночь на третье число — «будущий приват-доцент и квалифицированный специалист доктор Бакалейников», как называет его М. Булгаков, — осознает свою беспомощность и бессилие. Писатель подробно описывает поведение и чувства героя, увидевшего и испытавшего бесчинства петлюровцев:
В пролом стены вдавился доктор Бакалейников. С минуту ждал смерти от разрыва сердца и глотал раскаленный воздух. [...] еще что-то хотел сказать Бакалейников, но вместо речи получилось неожиданное. Он всхлипнул звонко, всхлипнул еще раз и разрыдался, как женщина, уткнув голову с седым вихром в руки9.
Так герой дает суровую оценку собственным поступкам в ситуации, когда он становится свидетелем жестокой расправы и убийства: «— Бандиты... Но я... я... интеллегентская мразь! — и тоже неизвестно к чему...»10.
Тема страдания и душевной боли отразилась и в трагическом рассказе Красная корона с подзаголовком История болезни. Безымянный герой обладает определенными качествами сильного, принципиального, совестливого человека:
— Господин генерал, вы — зверь! Не смейте вешать людей! [...] я не труслив, о печати заговорил не из страха перед смертью. О, нет. Я ее не боюсь. Я сам застрелюсь, и это будет скоро, потому что Коля доведет меня до отчаяния11.
Казнь человека — причина, которой объясняется болезненное состояние героя:
[...] нашли у него в сапоге скомканную бумажку с печатью. [...] Она его загнала на фонарь, а фонарь стал причиной моей болезни (не беспокойтесь, я прекрасно знаю, что я болен)12.
Душевные переживания — основа разлада не только с окружающим миром, но и с самим собой. Трагическое усиливается за счет внутренней морально-этической оценки:
С тебя я снимаю вину за себя — за то, что послал тебя на смертное дело. Тяжесть того, что был повешен, тоже кладу на себя. [...] Да, я безнадежен. Он замучит меня13.
Сильная душевная боль, вызванная гибелью близкого человека, переживания, доведенные до морального внутреннего суда, приводят к безысходности, к предвидению собственной гибели.
В рассказах М. Булгакова есть сильные личности. Это люди, увлеченные своим делом, честно выполняющие свою работу, несмотря на трудности, готовые вступить в борьбу с внешними силами, победить невежество. Например, герой рассказа Звездная сыпь о себе говорит так: «я — врач, прямо с университетской скамеечки брошенный в деревенскую даль в начале революции»14. М. Булгаков обращает внимание читателей на наличие у героя профессиональных способностей, выражая это через монолог самого героя:
Я обнаружил у себя громаднейшие познания в области сифилидологии и недюжинную сметку15.
Старик. В чем ты виноват? Ни в чем. В общей чашке! Внеполовое, внеполовое. Свет ясен16.
Усилия молодого доктора направлены на то, чтобы по многочисленным симптомам определить болезнь, найти причины заражения. Герой отстранен от собственного страха, осознает свою нужность, убежден в том, что болезнь можно победить.
Уходя в спальню, зевал, бормотал: — Я буду с «ним» бороться. [...] бывало, что ко мне приезжало 100 человек в день. [...] но большая часть утекала у меня из рук, как песок в песочных часах, и я не мог разыскать их в снежной мгле. Ах, я убедился в том, что здесь сифилис тем и был страшен, что он не был страшен17.
Желание доктора помочь пациентам и нежелание пациентов следовать предписаниям врача, страх доктора за судьбы людей и отстранение от страха — все эти противоречия формируют внутреннее беспокойство героя, который осознает, что приходящее на прием население не понимает всей опасности для окружающих страшной болезни.
Я возмужал, я стал сосредоточен, порой угрюм. Я мечтал о том, когда кончится мой срок и я вернусь в университетский город, и там станет легче в моей борьбе18.
Обнаруживается мотив конфликта между более низкими социальными слоями и интеллигенцией. Причина — в отсталости, непросвещенности простых людей, в их необразованности. Образная оценка непросвещенности и ее последствий дается через такую формулировку: сифилис «являлся отраженным наказанием за тьму отцов на ребятах с носами, похожими на казачьи седла»19. В ситуации конфликта врач-интеллигент проявляет свою несдержанность в оценке действий и слов пациентов, равнодушных не только к собственному здоровью, но и здоровью детей. За использование бранного слова он не раскаивается, так как брань, по мнению врача, не страшнее болезни:
— Скудова — не интересно, — отозвался я, закуривая пятидесятую папиросу за этот день, — другое ты лучше спроси, что будет с твоими ребятами, если не станешь лечить.
— А что? Ничаво не будет, — ответила она и стала заворачивать младенца в пеленки20.
Разговор разгорелся, как костер. Кончился он так:
Ты... ты знаешь, — заговорил я и почувствовал, что багровею, — ты знаешь... ты дура!..21
Все же герой добивается своего: оставляет пациентку и ее ребенка на лечение, получает разрешение на открытие стационарного отделения для сифилитиков. Даже спустя годы он мысленно возвращается туда, где началась его врачебная практика. У героя нет внутреннего диссонанса по поводу прошлого, нет угрызений совести за свои поступки, так как его действия были согласованы с его убеждениями.
Проблема слабых и сильных сторон характера личности исследуется Михаилом Булгаковым в разных вариантах. Доктор Бомгард и доктор Поляков, герои рассказа Морфий, — в прошлом товарищи по университету. У каждого есть место работы: больница в уездном городе и в деревенской глуши. Доктор Бомгард после перевода с участка в уездную больницу испытывает радость:
Тяжкое бремя соскользнуло с моей души. Я больше не нес на себе роковой ответственности за все, что бы не случилось на свете. [...] Я почувствовал себя впервые человеком, объем ответственности которого ограничен какими-то рамками22.
Сильной личности противопоставлена слабая личность. Так, радость доктора Полякова иная:
[...] и очень рад. И слава богу: чем глуше, тем лучше. Видеть людей не могу, а здесь я никаких людей не увижу, кроме больных и крестьян. [...] Не желаю видеть и слышать людей23.
Одиночество и страдание, вызванные личной драмой в отношениях с женщиной, усугубляются привязанностью к морфию. Непобедимая зависимость от наркотического средства приводит к гибели героя: сначала к нравственному распаду личности (грубость по отношению к коллегам, клевета на фельдшера, безразличие к пациентам и работе, кража лекарства из аптеки), а затем к самоубийству.
Я ушел и, клянусь, всю дорогу дергался от боли и стыда... Почему?24
Я погиб, надежды нет. Шорохов пугаюсь, люди мне ненавистны во время воздержания. Я их боюсь25.
Мучившие доктора Полякова угрызения совести сменяются оправданиями собственных поступков. «Я никому ничего не должен»26. Страшная история болезни — история зависимости — становится не только рассказом-предостережением, но и анализом психического состояния и поступков слабой личности, утратившей смысл деятельности и жизни.
Общность системы взглядов на мир у Михаила Булгакова и Андрея Платонова основана на утверждении ценности человеческой личности. Труд и творчество определены ими как смысл человеческого существования. Эта тема своеобразно раскрыта в повести Андрея Платонова Котлован, написанной в начале 1930-х годов. Герои произведения — люди, работающие на износ, до изнеможения, до полусмерти, замученные голодом и непосильным трудом, усталые от такого существования. Писатель показывает бессмысленность и обреченность механического труда, утверждает, что при такой работе происходит расстройство сознания, которое проявляется в нарушении адекватного отражения объективной реальности: от затрудненного восприятия и равнодушия к окружающему миру до утраты осознания своей личности. Так, например, рабочие относятся к рытью котлована:
Чиклин без спуску и промежутка громил ломом плиту самородного камня, не останавливаясь для мысли или настроения27.
Истомленный Козлов сел на землю и рубил топором обнажившийся известняк, он работал, не помня времени и места, спуская остатки своей теплой силы в камень, который он рассекал, — камень нагревался, а Козлов постепенно холодел28.
Лишь бы не тревожить своего сознания, в котором он установил особое нежное равнодушие, согласованное со смертью29.
Такое расстройство сознания сопровождается сильным аффектом, страхом, злобой, тоской, равнодушием, утратой смысла жизни, смысла деятельности и жертвенного труда. А. Платонов, выявляя конфликты, заостряет их в поступках и переживаниях героев, доводит их судьбы до критического состояния, обрисовывает их внешний облик:
[...] погладил за пазухой свою глухую ветхую грудь, ему приходилось во время работы гладить себя изредка поверх костей и уговаривать шепотом терпеть30.
[...] пригорюнился руками к костяному своему лицу31.
Бесцельными мучениками, у которых терпение вместо надежды, называет Андрей Платонов своих героев.
В платоновском художественном мире моделируются различные способы и средства преобразования жизнеустройства, спасения человечества. Так, инженер-строитель Прушевский направляет все силы на создание «общепролетарского дома», однако испытывает слабость, безверие, страх.
Инженер Прушевский уже с двадцати пяти лет почувствовал стеснение своего сознания и конец дальнейшему понятию жизни, будто темная стена предстала в упор перед его ощущающим умом. Дом должен быть населен людьми, а люди наполнены той излишней теплотой жизни, которая названа однажды душой. Он боялся воздвигнуть пустые здания — те, в каких люди живут из-за непогоды32.
Герой беспокоится о том, что в итоге будет построено, смогут ли люди воспользоваться этим по назначению. Обеспокоенность судьбой народа и государства в целом — черта платоновских героев, которые находятся в постоянном поиске смысла существования, в поиске ответов на возникающие вопросы. По мнению Е.А. Яблокова,
[...] тип человека, не имеющего готовых ответов на все вопросы, но ощущающего бытие как постоянное «Вопрошание», является у Платонова важнейшим, психологически наиболее близким автору33.
Автор Котлована попытался показать мир через восприятие обыкновенного человека, человека из народа. По словам Н.П. Хрящевой, у Платонова
[...] зарождается новый подход к принципам изображения человека. Типичный человек традиционного реализма оказывается соотнесенным с фольклорно-мифологическими, изначальными основаниями. Суд над современностью совершается с позиций вечных архетипов34.
В работах современных литературоведов отмечается парадоксальность произведений А. Платонова, которая заключена в своеобразии мышления и языка писателя. Например, Т.Б. Радбиль выделяет «мифологизм как метод эстетического освоения действительности в адекватных эпохе, согласно эстетической позиции писателя, формах»35, утверждает, что в произведениях А. Платонова присутствует «сложная диалектика конкретного и отвлеченного», «характерное для мифа ослабление субъективного, личностного начала», «опредмечивание, овеществление абстракции и буквальное переосмысление отвлеченных смыслов»36. По словам А.А. Дырдина, «странничество как неповторимый феномен русской жизни определяет конкретно-идейную и жанрово-стилевую структуру платоновского текста»37. По мнению В.Ю. Вьюгина,
[...] сосуществование и борьба мнений на уровне композиции и стиля воплощает гносеологический принцип сомнения. [...] в устоявшихся предрассудках и представлениях, включая собственные. [...] Платоновское творчество оказывается способом познания для себя и поэтому помогает в познании другим38.
Приведенные выше высказывания исследователей помогают понять специфику платоновского способа художественного освоения жизненных противоречий.
В повести Андрея Платонова Котлован отображена ужасающая действительность: быт рабочих, голод, смерть, коллективизация. Писателем утверждается бессмысленность подобного существования, подчеркивается глубина людских страданий, ставятся под сомнение и способности людей, призванных к преобразованию мира, и необходимость их жертвенности.
Если булгаковские герои — интеллигенты с точки зрения происхождения и образования, то платоновским героям присуща интеллигентность души. Но какими бы разными ни были герои произведений обоих писателей, их объединяет одна эпоха, одно историческое время, наполненное трагическими событиями и обстоятельствами.
Таким образом, произведения и М. Булгакова, и А. Платонова, чьи сомнения воплотились в образах, созданных на основе реальных и биографических событий, отражают авторскую концепцию личности, глубокие размышления о жизни и смерти, об истине и лжи, о человеке и государстве, о культуре и невежестве, что определяет отношение к миру. Трагизм становится условием осмысленной жизни, основой художественного постижения человеческой личности.
Примечания
Венера Ринатовна Галимьянова — кандидат филологических наук, доцент кафедры русской филологии Нефтекамского филиала Башкирского государственного университета.
1. И.Ф. Волков, Теория литературы, Москва 1995, с. 116.
2. В.Е. Хализев, Теория литературы, Москва 2005, с. 83.
3. Л.Н. Дарьялова, Русская литература XX века после Октября: Динамика размежевании и схождении. Типы творчества (1917—1932), Калининград 1998, с. 47.
4. Там же, с. 52.
5. Н.М. Малыгина, Андрей Платонов: поэтика «возвращения»: Научное издание, Москва 2005, с. 284.
6. М.А. Булгаков, Необыкновенные приключения доктора, в кн.: он же, Записки на манжетах. Ранняя автобиографическая проза, сост., вступ. статья и примеч. В. Сахарова, Москва 1988, с. 73.
7. Там же, с. 79.
8. Там же, с. 74—75.
9. М.А. Булгаков, В ночь на третье число, в кн.: он же, Записки на манжетах..., с. 70—71.
10. Там же, с. 72
11. М.А. Булгаков, Красная корона, в кн.: он же, Записки на манжетах..., с. 85.
12. Там же, с. 84.
13. Там же, с. 88—89.
14. М.А. Булгаков, Звездная сыпь, в кн.: он же, Записки на манжетах..., с. 17.
15. Там же, с. 19.
16. Там же, с. 26.
17. Там же, с. 26—27.
18. Там же, с. 27.
19. Там же, с. 26.
20. Там же, с. 28.
21. Там же, с. 29.
22. М.А. Булгаков, Морфий, в кн.: он же, Записки на манжетах..., с. 32.
23. Там же, с. 40.
24. Там же, с. 52.
25. Там же, с. 56.
26. Там же, с. 59.
27. А. Платонов, Котлован: Текст. Материалы творческой истории, Санкт-Петербург 2000, с. 35.
28. Там же, с. 31.
29. Там же, с. 36.
30. Там же, с. 30.
31. Там же, с. 35.
32. Там же, с. 33.
33. Е.А. Яблоков, О типологии персонажей А. Платонова, в кн.: «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества, вып. 1, Москва 1993, с. 201.
34. Н.П. Хрящева, «Кипящая Вселенная» А. Платонова: Динамика образотворчества и миропостижения в сочинениях 20-х годов: Монография, Екатеринбург — Стерлитамак 1998, с. 301.
35. Т.Б. Радбиль, Мифология языка Андрея Платонова: Монография, Нижний Новгород 1998, с. 10.
36. Там же, с. 9.
37. А.А. Дырдин, Потаенный мыслитель. Творческое сознание Андрея Платонова в свете русской духовности и культуры, Ульяновск 2000, с. 95.
38. В.Ю. Вьюгин, Андрей Платонов: поэтика загадки (Очерк становления и эволюции стиля), Санкт-Петербург 2004, с. 426.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |