Одной из актуальных проблем литературоведения является проблема взаимоотношений творческой личности и власти. В связи с этим нам хотелось бы остановиться на одном известном событии, сыгравшем определенную роль в жизни двух писателей — Михаила Булгакова и Бориса Пастернака. Речь идет об их разговоре со Сталиным, нашедшем весьма своеобразное отражение в романах Мастер и Маргарита и Доктор Живаго. О кратких телефонных беседах, о неожиданных и каверзных вопросах вождя и ответах на них обоих писателей написано довольно много, но хотелось бы внести некоторые дополнения.
Ответ Пастернака на вопрос Сталина о Мандельштаме, моментально ставший известным на всю Москву и, по мнению некоторых исследователей творчества Булгакова, способствовавший появлению названия романа Мастер и Маргарита, стал также поворотным и в творческой судьбе самого Пастернака. Существует множество свидетельств о данном разговоре, в первую очередь, А. Ахматовой, З. Пастернак, Н. Мандельштам, З. Масленниковой, И. Берлина, Н. Вильмонта, Л. Чуковской, О. Ивинской. Все воспоминания, по всей вероятности, в точности передают подробности беседы поэта с вождем, так как в своей основе повторяют сказанное собеседниками. Приведем лишь ту часть, которая имеет непосредственное отношение к нашей теме: «Сталин: «Но ведь он же мастер, мастер?» — Пастернак: «Да дело же не в этом...»». Пастернак настаивал на необходимости встречи и более подробного разговора. На вопрос Сталина: «О чем?» прозвучал ответ поэта: «О жизни и смерти»1. Разговор этот так никогда и не состоялся в реальной жизни, но некоторые возможные его отголоски прозвучали в Докторе Живаго, а также в романе Булгакова, поскольку с ним произошла подобная история. Во время телефонного разговора Сталина с Булгаковым речь шла об иных материях, а в конце короткой беседы вновь прозвучало пожелание встретиться и поговорить, но и этой встрече не суждено было сбыться.
Личность Сталина в 1930—1950-е годы завораживала людей, не стали исключением и многие писатели, видевшие в нем мистическую силу. К примеру, Н. Иванова отмечает вариативность внешнего облика Сталина в восприятии Пастернака. В своей книге2 она приводит описание Ивинской, которая — со слов самого Пастернака3 — называет Сталина карликом (в романе Доктор Живаго невзрачной внешностью наделен Евграф, брат Юрия Андреевича), а у самого поэта в стихах идет диалог с человеком, уподобленным «поступку ростом в шар земной»4. По словам Ивинской, Пастернак верил, что в Сталине воплощается время, история и будущее5. На наш взгляд, время и историю в романе Пастернака олицетворяет Стрельников, тогда как будущего у него нет — будущее за Евграфом Живаго, ставшим всесильным генералом в конце романа.
Неоднозначность восприятия личности «кремлевского горца» следует отметить и у Булгакова. В Батуме Сталин предстает романтическим юношей, готовым пойти на смерть ради революционных идеалов и спасения жизни своих друзей. Внешность же его совершенно заурядна. Писатель предпринял тщетную попытку представить вождя выдающейся личностью своего времени, но пьеса не удалась и была запрещена к постановке. Несмотря на то, что в данном произведении Сталин наделен только положительными чертами, все же в некоторых эпизодах сквозит истинное к нему отношение Булгакова, с наибольшей силой проявившееся, конечно же, в романе Мастер и Маргарита: Воланд обладает такой же безграничной властью и карательными функциями, что и Сталин, и так же покровительствует Мастеру, как Сталин, не дававший команды расправиться с Булгаковым и Пастернаком.
Сложные взаимоотношения Сталина с обоими писателями нашли отражение в их главных произведениях. При сопоставлении некоторых героев двух романов, написанных в небольшом временном отдалении друг от друга, образуются схожие в идейном плане пары, хотя с существенной, а порой и определяющей корректировкой. В книге З. Гимпилевич-Шварцман Интеллигент в романах «Доктор Живаго» и «Мастер и Маргарита» предложена следующая классификация героев: в список героев-индивидуалистов включены Свита Воланда — Лесные братья, Иуда — Евграф Живаго, Каифа — Стрельников, члены МАССОЛИТа — Микулицын, Шлезингер, Алоизий Могарыч и др. — Антипов, Самдевятов, Тиверзин и другие6. Все типы интеллигентов поделены на несколько групп: индивидуалисты, творческие индивидуальности и блуждающие индивидуальности. К последним отнесены Пилат — Дудоров, Левий Матвей — Гордон, Бездомный — Тоня7. На наш взгляд, подобное деление героев на группы не всегда оправдано. В частности, трудно согласиться с сопоставлением Каифы — Стрельникова и Пилата — Дудорова. Отнести Дудорова к блуждающим индивидуальностям, вероятно, можно, но Понтий Пилат — личность другого плана. Если Дудоров — человек, полагающий возможным изменение чего-либо в водовороте жизни своей неустрашимостью, твердостью суждений и поступков, то Пилат давно утратил иллюзии (если вообще когда-либо их питал) повернуть ход истории. Он лишь пытается удержать власть, не допустить смуты. Стрельников также не обладает функциями Каифы. Утверждения Гимпилевич-Шварцман о том, что он действует от имени народа, как Каифа оправдывает любые свои деяния служением Богу, не совсем верны. По силе духа Стрельников намного ближе к Пилату и, подобно Каифе, не способен на подлость. Стрельников и Пилат как представители высшей власти ведут нелегкий разговор со своим духовным оппонентом на протяжении всего повествования.
Попытаемся выявить точки соприкосновения и параллели между реальным разговором Пастернака со Сталиным (именно эта беседа является отправной точкой нашего исследования) и диалогами пастернаковских Стрельникова — Живаго и булгаковских Пилата — Иешуа Га-Ноцри, отразившие с поразительной глубиной, в сущности, одну из важнейших проблем жизни и творчества двух писателей — противоположность мышления правителя и творца.
Веденяпинское «сангвинистическое свинство жестоких, оспою изрытых Калигул, не подозревавших, как бездарен всякий поработитель» можно объяснить неприятием Пастернаком сталинской эпохи, в них звучит намек и лично на самого «отца народов». Как отмечает Е. Пастернак8, убеждение писателя в противоположности человека творческого и человека действия, «гения поступка», на протяжении всего его творчества не изменилось, а лишь получило развитие. Еще в одной из ранних статей Пастернак озвучил мысль о «героях отречения», полем сражения которых стало поле вторжения Истории в Жизнь:
Нечеловеческое лежит в основе вашей человечности. Жизнь и смерть, восторг и страдание — ложные эти наклонности особи — отброшены. Герои отречения, в блистательном единодушии признали вы состояния эти светотенью самой истории и вняли сокрушительному ее внушению9.
Данная концепция получила развитие в образе Антипова-Стрельникова. На другом полюсе — рассуждения Юрия Живаго о «гениях самоотречения», ибо, по Пастернаку, «солдатам абсолютной истории» всегда противопоставлена творческая личность. В черновых набросках к роману звучит принципиальное противопоставление двух жизненных позиций:
Как он любил всегда этих людей убеждения и дела, догматиков революции и религии. И как никогда, никогда не задавался целью уподобиться им и последовать за ними. Совсем в другом направлении шла его работа над собой10.
Стрельников, являясь «законченным явлением воли», в некоторой степени уподоблен Сталину, отгородившемуся от остального мира и с высоты своего положения наблюдавшему и часто игравшему людскими судьбами. В романе Лара тонко и глубоко поясняет трагическую предопределенность судеб такого рода людей, принесших в жертву идее — религиозной или революционной — самих себя, совершивших сделку с совестью, ввергнувших в трясину свою бессмертную душу:
Люди, когда-то освободившие человечество от ига идолопоклонства и теперь в таком множестве посвятившие себя освобождению его от социального зла, бессильны освободиться от самих себя, от верности отжившему допотопному наименованию, потерявшему значение, не могут подняться над собою и бесследно раствориться среди остальных, религиозные основы которых они сами заложили и которые были бы им так близки, если бы они их лучше знали11.
Безапелляционность суждений, бегство от самого себя в политику, стремление всеми силами удержать власть — все эти черты в той или иной степени присущи Стрельникову. Он решительно расправляется со своими врагами, как и Сталин, предполагает предательство со стороны своих сторонников, а друзей у него нет. Неожиданное появление Стрельникова на месте бунтов в романе описано скупыми, но емкими штрихами: «Во все места он сваливался, как снег на голову, судил, приговаривал, приводил приговоры в исполнение, быстро, сурово, бестрепетно»12.
Для того чтобы делать добро, его принципиальности недоставало беспринципности сердца, которое не знает общих случаев, а только частные, и которое велико тем, что делает малое [...]. Он считал жизнь огромным ристалищем, на котором, честно соблюдая правила, люди состязаются в достижении совершенства. Когда оказалось, что это не так, ему не пришло в голову, что он не прав, упрощая миропорядок13.
В то время как Живаго ясно осознает, что «спасение не в верности формам, а в свобождении от них»14, Стрельников, как и Сталин, загнал обиду глубоко внутрь и создал вокруг себя тот мир, в котором можно было существовать, но с вечной оглядкой, ожидая удара в спину. Так появилась маска, ставшая впоследствии железной.
Он был умен, очень храбр, молчалив и насмешлив. Временами, глядя на него, Галиуллин готов был поклясться, что видит в тяжелом взгляде Антипова, как в глубине окна, кого-то второго, прочно засевшую в нем мысль, или тоску по дочери, или лицо его жены. Антипов казался заколдованным, как в сказке15.
Те же судьбоносные перемены заметила в Стрельникове и Лара:
Точно что-то отвлеченное вошло в этот облик и обесцветило его. Живое человеческое лицо стало олицетворением, принципом, изображением идеи16.
Разговор Стрельникова с Живаго во многом передает атмосферу и в некоторой степени суть разговора Пастернака со Сталиным. Первая встреча героев романа состоялась в боевых условиях, и из уст Стрельникова прозвучали слова:
Сейчас Страшный суд на земле, милостивый государь, существа из Апокалипсиса с мечами и крылатые звери, а не вполне сочувствующие и лояльные доктора17.
Этот страшный суд творился на земле и в реальной жизни, в эпоху трагических событий, когда в застенках погибали поэты, художники. Стрельникову — «гению поступка» — непонятна позиция Живаго — личности свободной по отношению к окружающей действительности, его смирение перед роком событий, «философия свободного духа», суть которой, по Бердяеву, — «в тесной связи исторического процесса с духовной жизнью»18. Живаго разговаривает со Стрельниковым спокойно, без страха перед карающей рукой. Точно так же, по свидетельству жены, говорил со Сталиным Пастернак — без тени трепета и преклонения. Желание поэта поговорить о жизни и смерти, не осуществившееся в жизни, получило воплощение и интерпретацию во второй беседе двух главных героев его романа. Стрельников поясняет суть своего порыва, своего «поступка, ростом в шар земной»:
А мы жизнь приняли, как военный поход, мы камни ворочали ради тех, кого любили. И хотя мы не принесли им ничего, кроме горя, мы волоском их не обидели, потому что оказались еще большими мучениками, чем они19.
Принеся в жертву свою духовную, да и физическую свободу, такие люди оказались обречены на вечную муку. Они положили свою жизнь к ногам идеи, возможно, ложной, ибо, по мысли Живаго и самого автора романа, «она [жизнь. — Т.А.] сама вечно себя переделывает и претворяет, она сама куда выше наших с вами тупоумных теорий»20. Переделка мира хирургическим путем невозможна. Отсюда и неприятие Живаго революции, несоединимость его со Стрельниковым. Так же несоединимы и Пастернак со Сталиным, взявшим на себя непосильную для человека ношу — решать судьбы других людей, отправлять кого-то на казнь, а кому-то даровать жизнь и держать в золотой клетке. Если у Живаго, как у любой творческой личности, есть выход — искусство, то «гению поступка», достигнувшему цели и осознавшему ее бессмысленность, остается уйти в мир иной, не обретя бессмертия.
Понимание искусства как «рассказа о счастье существования», даже в том случае, если это трагическая история, — один из важнейших моментов философии Живаго-поэта. Он говорит: «Большое, истинное искусство, то, которое называется Откровением Иоанна, и то, которое его дописывает»21. Именно об этом истинном искусстве и говорил Пастернак со Сталиным, отвечая на вопрос о Мандельштаме, но Сталин в силу своего кардинально противоположного склада ума не понял поэта и упрекнул его в пассивности и нежелании спасти товарища.
Таким людям, как Сталин и Стрельников, не дано бессмертие духа, поэтому ужас смерти преследует их до самого конца. Известно, что Сталин панически боялся покушения и всячески пытался избавиться от возможных врагов. Стрельников также долгое время был вынужден скрываться, предупреждать предательство соратников. Свое освобождение он видит в самоубийстве. Картина гибели героя, увиденная глазами Живаго, раскрывает глубину авторского подхода к образу Стрельникова. В черновых набросках к роману мы встречаем:
В самоубийстве Стрельникова взять самоубийство всякого человека, а не отдельное определенное с какими-то причинами22.
«Надземный» взгляд доктора Живаго, как бы абстрагировавшись от суеты и жестокости сиюминутной конкретной действительности (капли человеческой крови кажутся ему ягодами мерзлой рябины), видит сквозную, уходящую в вечность перспективу человеческой жизни.
Стрельников, возомнивший себя судьей всего человечества, не становится победителем, не обретает бессмертия — он уходит обратно в вечную землю, сливаясь навеки с вечной природой, ее красотой.
Брат главного героя романа Евграф Живаго, в описании внешности которого (мальчик в оленьей дохе) и некоторых фактах его биографии (незаконорожденный сын владельца заводов и жившей в Сибири княгини Столбуновой-Энрици) исследователи видят много общего с обликом молодого Сталина, всесилен, неожиданно появляется в самые тяжелые моменты жизни доктора и протягивает руку помощи. Однако демонического начала в нем не наблюдается, он никого не карает, а лишь помогает. В Евграфе воплощена оборотная сторона натуры Сталина — умение ценить талант. Таким образом, Стрельников и Евграф Живаго, по сути, являются двумя половинками одного целого — загадочной личности Сталина.
Герой романа Мастер и Маргарита Воланд наделен демоническим началом, присущим в некоторой степени и Сталину. Воланд обладает как отрицательными, так и положительными чертами. Разоблачение жуликов и нечистых на руку руководящих работников сочетается с покровительством истинному писателю и исполнением просьбы Того, которому он, по идее, всегда должен противостоять.
Как отмечает исследователь творчества Булгакова Б. Соколов, высокий этический идеал Иешуа можно сохранить только в надмирности, в земной жизни гениального Мастера от верной гибели может спасти лишь сатана, этим идеалом в своих действиях не связанный23. В жизни Булгакова именно это и происходит: Сталин спасает его от лагерей и начинающейся травли и своей волей дарует возможность работать, при этом продолжая пристально наблюдать за мастером в его золотой клетке.
Некоторые исследователи творчества Булгакова отождествляют со Сталиным еще и Понтия Пилата. Но прямой связи между ними в произведении не существует. Наиболее верной нам кажется точка зрения Л. Яновской, увидевшей в Пилате скорее отношение Булгакова к Сталину24. Отношение к могуществу и жестокости, понимание собственной беспомощности и зависимости от силы власти. Ведь Пилат, как и Сталин, в случае необходимости, не задумываясь, выносит приговор тысячам, не удосуживаясь разглядеть в этом неисчислимом потоке одну-единственную самоценную жизнь25. Но в конце концов именно из-за одного несправедливо осужденного человека Пилат обрекает себя на вечный суд собственной души.
Л. Яновская в статье Понтий Пилат и Иешуа Га-Ноцри. В зеркалах булгаковедения26, говоря об участи романного Иешуа и реального Мандельштама, проводит интересную и важную параллель между словами Пилата и Сталина. Имеется в виду фраза прокуратора: «Преступник называет меня «добрый человек». Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить»27, являющаяся буквальной аллюзией слов следователя по делу Мандельштама, передававшего распоряжение Сталина: «Изолировать, но сохранить». Именно эти слова прозвучали в горестном рассказе А. Ахматовой об участи Мандельштама и разговоре Пастернака со Сталиным в доме Булгакова и нашли свое отражение в его романе.
И у Булгакова, и у Пастернака два противоположных начала сталкиваются дважды. Булгакову в сцене первой встречи Понтия Пилата с Иешуа удалось незримо, на подсознательном уровне передать обстановку собственного разговора со Сталиным. Страшное одиночество роднит обоих правителей. Замкнутость и неверие в людей становятся определяющими в духовном мире и одного, и второго. Иешуа ведет с Пилатом разговор о жизни и смерти несколько иначе, чем об этом говорил с вождем Пастернак, который верил в то, что смерть может даровать лишь тот, кто даровал жизнь. Правда, в 1930-е годы Пастернак все отчетливее ощущал ужас перед слепой государственной машиной, которую даже сам Сталин, как и Пилат, уже не мог остановить. Сцена препровождения Иешуа на допрос к Пилату перекликается со сценой насильственного привода Живаго в вагон Стрельникова. Но если Стрельников силой своей власти мог и отпустил доктора на свободу, пригрозив расправой в будущем, то Пилат обрек на мученическую смерть человека, в действиях которого не нашел состава преступления: «Показалось смутно прокуратору, что он чего-то не договорил с осужденным, а может быть, чего-то не дослушал»28.
В романе ясно ощутима параллель между приказами прокуратора Иудеи и действиями Сталина, хотя сложно утверждать, что «кремлевский горец» переживал душевные муки, узнавая о гибели того или иного невинно осужденного человека. Мука одиночества, терзающая и Сталина, и Пилата, и Стрельникова, привела их к разному концу. В романе Булгакова мучительная смерть духа намного страшнее физической смерти. Пилат, оставаясь жить на грешной земле Ершалаима, фактически своими руками задушил в себе проснувшееся чувство справедливости. В наказание ему даже после смерти не дан был покой. Если Стрельников ушел, слился с вечной природой, то Пилат был обречен две тысячи лет сидеть на голой скале и грезить в своих тревожных снах о разговоре с бродячим философом. Стрельникову в последние часы его жизни была дарована беседа о жизни и смерти с пастернаковским Христом — Живаго (Духом Бога Живаго), тогда как Пилат только в ином мире смог встретиться с Иешуа Га-Ноцри.
Такое страшное наказание, по мнению Л. Яновской, Булгаков придумал своему герою, напрямую не имеющему отношения к Сталину, возможно потому, что
[...] писателю виделась какая-то другая, посмертная расплата — с бесконечным шествием убитых и замученных, с бесконечно обращенными к мучителю ликами растерзанных по его приказанию близких и друзей [...] бесконечным, потому что уж за него-то заступиться будет некому29.
Сопоставление данных эпизодов наводит на размышления о поразительной схожести жизненных ситуаций Булгакова и Пастернака. Краткая беседа со Сталиным наложила отпечаток на их творческую судьбу, а вот продолжения разговора — разговора о жизни и смерти — не последовало, но каждый из них вел этот вечный диалог в своих произведениях.
Примечания
Татьяна Владимировна Арутюнян — кандидат филологических наук, ассистент кафедры русской литературы Ереванского государственного университета.
1. Б. Соколов, Кто вы, доктор Живаго?, Москва 2006, с. 60.
2. Н. Иванова, Борис Пастернак. Времена жизни, Москва 2007.
3. Там же, с. 364.
4. Там же, с. 365.
5. Там же, с. 364.
6. З. Гимпилевич-Шварцман, Интеллигент в романах «Доктор Живаго» и «Мастер и Маргарита», Orange (Conn.) 1988, с. 77.
7. Там же, с. 79.
8. Е. Пастернак, Борис Пастернак. Биография, Москва 1997, с. 508.
9. Б. Пастернак, Черный бокал, в кн.: он же, Полное собрание сочинений в одиннадцати томах, т. V, Москва 2004, с. 16.
10. Е. Пастернак, Борис Пастернак. Биография..., с. 508.
11. Б. Пастернак, Доктор Живаго, в кн.: он же, Полное собрание сочинении в одиннадцати томах, т. IV, Москва 2004, с. 299—300. Выделено мной. — Т. А.
12. Там же, с. 250.
13. Там же, с. 251.
14. Там же, с. 247.
15. Там же, с. 115—116.
16. Там же, с. 399.
17. Там же, с. 251—252.
18. Цит. по: З. Гимпилевич-Шварцман, Интеллигент в романах..., с. 51.
19. Б. Пастернак, Доктор Живаго..., с. 458.
20. Там же, с. 336.
21. Там же, с. 336.
22. Б. Пастернак, Из черновых набросков и планов, в кн.: он же, Собрание сочинений в пяти томах, т. 3, Москва 1990, с. 621.
23. Б. Соколов, Расшифрованный Булгаков. Тайны «Мастера и Маргариты», Москва 2006, с. 360.
24. Л. Яновская, Понтий Пилат и Иешуа Га-Ноцри. В зеркалах булгаковедения, «Вопросы литературы» 2010, № 3, <http://magazines.russ.ru/voplit/2010/3/ia1.html>.
25. Имеется в виду божественная сущность человека, Дух, уничтожаемый дьяволом, а не физическое состояние.
26. Л. Яновская, Понтий Штат и Иешуа Га-Ноцри...
27. М. Булгаков, Мастер и Маргарита, в кн.: он же, Сочинения в трех томах, т. 3, Санкт-Петербург 1999, с. 22.
28. Там же, с. 37.
29. Л. Яновская, Понтий Пипат и Иешуа Га-Ноцри...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |