Он дал нам евангелие, чтобы мы забыли о противоречиях во Христе, — упростил образ его, сгладил в нем воинствующее начало и выдвинул покорное «воле пославшего». Несомненно, что евангелие Толстого легче приемлемо, ибо оно более «по недугу» русского народа.
А.М. Горький1
Поскольку в уста самого Иешуа Булгаков вложил слова осуждения автора «козлиного пергамента», возникает необходимость выяснить, в чем причина пародирования им человека, перед гением которого он преклонялся.
В принципе, казалось бы, ответ на этот вопрос дать несложно. Он содержится отчасти в методологии, примененной Толстым при работе над Евангелиями: его пристрастность в попытке привлечь святые тексты для обоснования концепции «непротивления» предопределила сознательное и в общем-то вряд ли оправданное игнорирование многих мест, противоречащих ей.
Следует отметить, что негативное отношение к толстовскому способу восприятия универсализма, в частности, к концепции «непротивления», распространено довольно широко. Безусловно, роман «Мастер и Маргарита» может рассматриваться, ко всему прочему, также и как слово Булгакова о той драме, которая на рубеже веков разыгралась между двумя гигантами отечественной культуры, Вл. Соловьевым и Л.Н. Толстым. Драме, кульминацией которой стало утверждение Вл. Соловьева о том, что Толстой, по сути, является антихристом. Даже Чехов, несмотря на резкий тон выпадов философа, признал его правоту в этом споре. Здесь уместно будет напомнить, что, по Булгакову, одним из соавторов «романа в романе» является антихрист, что также подтверждает такое мнение.
Все это так, и на этом весь раздел можно было бы и закрыть. Но не поднимается рука сделать это, потому что тема не закрыта. Потому что в фабуле романа есть одно место, никем не объясненное (да никто, собственно, и не пытался сделать это); оно ставит такие неудобные вопросы исследователю, что впору вообще отказаться от всей главы вместе со всеми включенными в нее находками. Но трудные вопросы нужно ставить. И самому искать ответ.
«...Левий закричал:
— Проклинаю тебя, бог! <...> Ты глух! — рычал Левий, — если бы ты не был глухим, ты услышал бы меня и убил его тут же <...> Я ошибался! — кричал совсем охрипший Левий, — ты бог зла! Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников? Ты не всемогущий бог. Ты черный бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа!»
Дело в том, что приведенные выше объяснения возможных причин пародирования Булгаковым Толстого не обосновывают включение в фабулу романа этого места. Оно не вяжется не только с тем фактом, что в устах Толстого такое кощунство прозвучать не могло в принципе; оно не соответствует также жестокому обвинению Вл. Соловьева, поскольку Левий в данном случае показан не как антихрист, а, наоборот, как фанатичный апологет Христа. Пародия, конечно, пародией, но не до такой же степени, чтобы приписывать всуе Толстому то, чего не было и быть не могло. Тем более что Булгаков, введя в роман исключительно яркую сцену с проклятием Бога и вложив в уста Левия невероятно кощунственные слова, никак не использует этот факт непосредственно в развитии фабулы. В таком случае вопль Левия, этот крик самого Булгакова, может означать только одно: все сделанные выводы по данному разделу должны рассматриваться под каким-то особым углом зрения. К тому же ни в скрупулезно составленном М.О. Чудаковой «Жизнеописании Михаила Булгакова», ни в других работах булгаковедов нет и намека на то, что Булгаков вообще относился критически к мировоззрению Толстого.
Я бы сказал даже больше. В одном весьма принципиально важном вопросе взгляды Булгакова и Толстого тождественны. Речь идет об их отношении к Русской православной церкви.
Глубоко религиозный человек, отдавший четверть века переводам Евангелий и их толкованиям, Лев Николаевич Толстой отказывал Русской православной церкви в праве быть духовным институтом русского народа. Терпимый к другим религиям, в своих разборах Евангелий он с большим уважением и даже с какой-то теплотой отзывался о фарисеях, называя их истинными православными. В своих работах о религии он настоятельно советует своим читателям хотя бы ознакомиться с восточными верованиями, в которых сам он нашел немало положительного. Более того, даже свои взгляды об учении Христа он подкрепляет ссылками на эти учения, а в работе «Христианское учение» пришел к построению философии нравственности, которая, по его мнению, может в равной мере быть принята представителем любой религии. Но никогда, ни при каких обстоятельствах Толстой не привлекал в качестве позитивного аргумента опыт Русской православной церкви. Толкуя Христово «Богу — Богово, кесарю — кесарево» вопреки догматам РПЦ, он посягнул на святая святых идеологии нашей церкви, издавна последовательно и неуклонно прививавшей и до сих пор прививающей нам психологию рабской покорности по отношению к сильным мира сего. За что и был отлучен от церкви.
Отношение Толстого к церкви в значительной мере вписывается в понятие о протестантстве, хотя к какой-либо конкретной конфессии западноевропейского толка он себя вряд ли относил2.
Лев Николаевич не дожил до позора нашей церкви, полностью покорившейся после убийства патриарха Тихона сатанинскому режиму и доказавшей еще раз, что ей все равно, какому кесарю служить — был бы кесарь. Но Булгаков все это видел.
Те, кто смотрит на творчество Булгакова сквозь кремовые шторы «дома постройки изумительной» на Алексеевском (или Андреевском?) спуске Города, могут напомнить автору с укоризной, что вся родня Булгакова как по отцовской линии, так и по материнской была связана с церковью, что его отец был профессором духовной академии и что негоже-де «отказывать Булгакову в исторической памяти». Автору это известно. Более того, автор может с таким же успехом привести в качестве аргумента ту же «Белую гвардию», где содержится такое же отношение к православной церкви, как и в трудах Л.Н. Толстого. Хотя для того, чтобы такой взгляд сформировался, вовсе не обязательно сверяться именно с Толстым: нужно просто знать эту церковь изнутри3. И Булгаков знал. К тому же его отец не был положен в духовный сан и был секулярным профессором духовной академии. Кстати, преподавал он не что иное, как... историю западноевропейских христианских конфессий, то есть протестантство, религию свободных людей, у которых английские короли вот уже который век не имеют права въехать на территорию района Сити в своем родном городе Лондоне без получения пусть формального, но все же разрешения мэра. Своего подданного. Потому что как-то давно уже эти самые подданные, сознающие себя гражданами, взяли и отрубили голову одному своему строптивому королю. Потому что они конфессию такую себе выбрали — конфессию свободных людей, граждан. И если у них возникают проблемы, то они их решают, а не идут с хоругвями к королю-батюшке просить милости и не ждут очередного партийного пленума, который может назначить лучшего правителя.
Об отношении Булгакова к этому вопросу четко и ясно сказано в ранних редакциях романа «Мастер и Маргарита». Давайте почитаем, куда попал незадачливый буфетчик после своего визита к Воланду:
«...В тенистой зелени выглянули белые чистенькие бока храма. Буфетчик ввалился в двери, перекрестился жадно, носом потянул воздух и убедился, что в храме пахнет не ладаном, а нафталином. Ринувшись к трем свечечкам, разглядел физиономию отца Ивана.
— Отец Иван, — задыхаясь, буркнул буфетчик, — в срочном порядке... об избавлении от нечистой силы...
Отец Иван, как будто ждал этого приглашения, тылом руки поправил волосы, всунул в рот папиросу, взобрался на амвон, глянул заискивающе на буфетчика, осатаневшего от папиросы, стукнул подсвечником по аналою...
"Благословен Бог наш..." — подсказал мысленно буфетчик начало молебных пений.
— Шуба императора Александра Третьего, — нараспев начал отец Иван, — не надеванная, основная цена сто рублей!
— С пятаком — раз, с пятаком — два, с пятаком — три!.. — отозвался сладкий хор кастратов с клироса из тьмы.
— Ты что ж это, оглашенный поп, во храме делаешь? — суконным языком спросил буфетчик.
— Как что? — удивился отец Иван.
— Я тебя прошу молебен, а ты...
— Молебен. Кхе... На тебе... — ответил отец Иван. — Хватился! Да ты откуда влетел? Аль ослеп? Храм закрыт, аукционная камера здесь!
И тут увидел буфетчик, что ни одного лика святого не было в храме. Вместо них, куда ни кинь взор, висели картины самого светского содержания.
— И ты, злодей...
— Злодей, злодей, — с неудовольствием передразнил отец Иван, — тебе очень хорошо при подкожных долларах, а мне с голоду прикажешь подыхать? Вообще, не мучь, член профсоюза, и иди с богом из камеры...
Буфетчик оказался снаружи, голову задрал. На куполе креста не было. Вместо креста сидел человек, курил»4.
Полагаю, что этот эпизод, не включенный писателем в окончательную редакцию, достаточно полно характеризует его отношение к церкви. Дневниковые записи Булгакова подтверждают вывод как о его отношении к религии, так и к православной церкви. 26 октября 1923 года он внес такую запись о Боге: «...Может быть, сильным и смелым он не нужен, но таким, как я, жить с мыслью о нем легче. Нездоровье мое осложненное, затяжное. Весь я разбит. Оно может помешать мне работать, вот почему я боюсь его, вот почему я надеюсь на Бога»5.
Запись от 11 июля 1923 года характеризует отношение писателя к РПЦ: «Недавно произошло еще более знаменательное событие: патриарх Тихон вдруг написал заявление, в котором отрекается от своего заблуждения по отношению к Соввласти, объявляет, что он больше не враг ей и т. д. <...> В Москве бесчисленные толки, а в белых газетах за границей — бунт. <...> Невероятная склока теперь в церкви. "Живая церковь" беснуется»6.
Следует отметить, что эти записи сделаны в дневнике как раз в то время, когда создавалась «Белая гвардия», где отношение Булгакова к этим вопросам и нашло свое отражение.
Таким образом, в отношении Булгакова к религии и к православной церкви никаких принципиальных расхождений во взглядах с Толстым не было. Следовательно, у него не было оснований изображать Толстого в образе Левия Матвея, проклинающего Всевышнего.
...Но давайте, читатель, рассуждать вместе. То, что «роман в романе» является пародией, сомнений, надеюсь, уже не вызывает, как и то, что объектом пародирования является одна из граней творчества Л.Н. Толстого. Не вызывает сомнения и тот факт, что у Булгакова не было серьезных оснований для пародирования Толстого в такой форме. В таком случае единственно возможным объяснением такого противоречия является следующее: это — не чисто булгаковская пародия.
Парадокс? Но он диктуется логикой, а это — неумолимо. И если вдуматься, то никакого парадокса в этом вообще нет. Вспомним, кто является автором «романа в романе»: разве Булгаков? Нет, он надежно дистанцировал себя от такого авторства, лишь изложив то, что написал Мастер в соавторстве с сатаной-Воландом. Если рассматривать это как творческий прием Булгакова, то здесь тоже есть прецедент — «Театральный роман (Записки покойника)», где Булгаков лишь изложил то, что написал некий Максудов. Правда, там он как будто бы идентифицирует себя с Максудовым, здесь, наоборот, дистанцируется от авторов, но суть приема ведь остается! Тем более: когда был написан «Театральный роман»? Как раз на переломе работы над «Мастером и Маргаритой», перед тем, как суждено было появиться именно этой, последней его версии.
Теперь, наверное, внимательный читатель не только знает, кто является автором пародии на Толстого, но и досадует на автора за то, что тот такой недогадливый, до сих пор сам не может понять, что и содержание «романа в романе», и его подлинный автор раскрываются несколькими строчками эпиграфа к этой главе (кстати, этот эпиграф появился задолго до того, как ответ был найден).
Да, уважаемый читатель, Вы абсолютно правы. Только догадку эту задолго до нас с Вами, еще в 1931 году, когда и сам роман-то «Мастер и Маргарита» был только один раз уничтожен автором, уже высказал один из идеологов МАССОЛИТа А.В. Луначарский. Вот что он писал по этому поводу:
«— Я не хочу видеть Толстого святым, кричит Горький, да пребудет он грешником! — И он сумел передать нам черты Толстого-грешника, бесконечно более нам нужные и важные, чем черты его мнимой святости... Тот мир, из которого Горький пришел к Толстому, это был мир пролетарский, это был мир будущего. И Толстому, естественно, должен был казаться "уродом" бог, которому служит Горький, потому что это классово ненавистный "бог". Не бог, конечно, а особое моральное начало, принцип нового социального строительства. Все стрелы, которые Толстой направлял против буржуазной цивилизации, ни на минуту не поражали того, что должно было родиться в ней в муках и в борьбе, то есть социализма. Толстой был прав, Горький был соглядатаем, он высмотрел много настоящего у Толстого и донес своим в своем лагере. Но если бы Толстой со свойственной ему в лучшие минуты мудростью мог хорошенько оценить значение этого доноса, он понял бы, насколько велика заслуга этого "злого человека" перед ним самим именно за то, что он, как никто, спас для нас великого грешного Толстого от ужаса оказаться окончательно забытым за довольно-таки противным обликом "блаженного боярина Льва"»7.
Правда, здорово сказано?! Несмотря на массолитовский налет, какая голова! Как «соглядатая» сумел развернуть — небось сам Горький удивился!
Итак, установлено: Горький. То есть Булгаков пародирует Толстого не от своего имени, а как бы сквозь призму видения его Горьким. А, собственно, как иначе? Ведь кто, по фабуле, является автором «романа в романе»? Мастер-Горький!
Да, но что хотел сказать этим Булгаков? Ведь наверняка совсем не то, что имел в виду Луначарский.
Пожалуй, это так. Как отмечено выше, Булгаков вряд ли мог разделять примененную Толстым методологию. Скажу больше: при чтении «Четвероевангелия» не покидает ощущение того, что, создавая этот колоссальный труд, Толстой впал в глубокое внутреннее противоречие, которое ему не удалось преодолеть. Как исследователь, он стремился к беспристрастности, и это далеко увело его от той дидактической цели, которую он преследовал. Подвергнув глубокому разбору содержание споров Христа с фарисеями, он настолько скрупулезно, настолько по-исследовательски честно изложил их суть, что, несмотря на изначальную нацеленность на конкретный идеологический результат, этот результат оказался фактически прямо противоположным поставленной цели.
Для того, чтобы содержание споров Спасителя с фарисеями стало более понятным, придется сделать небольшое предварительное разъяснение. Моисеев Закон по сути своей — свод законов, строго и в мельчайших подробностях регламентировавший повседневную жизнь иудеев в жестоких природных условиях, в том числе и все вопросы быта. Жара, полупустынная местность, дефицит воды, отсутствие медицины в ее современном виде — все это создавало исключительно благоприятные условия для распространения эпидемий, любая из которых могла уничтожить весь народ. Достаточно сказать, что на одном из этапов истории (после второго вавилонского плена, это было незадолго до новозаветных времен) самих иудеев насчитывалось (по оценкам) всего порядка пятидесяти тысяч. В этих условиях создатели Ветхого Завета пошли на то, чтобы вознести строжайшие правила личной гигиены на уровень заповедей Господних, включив их в Закон, которым предписывался сложный, многоступенчатый ритуал омовения рук и очищения посуды перед каждой трапезой, порядок приготовления пищи, особенно из мяса, запрет на содержание некоторых животных (там, где есть свинья, там обязательно появятся и крысы; древние, конечно, еще не знали о бациллах, но о том, что крысы являются одним из источников эпидемии, уже было известно). Неукоснительно соблюдался ритуал захоронений покойных: в день смерти или на следующий день, не позднее; покойных помещали в гробы — пещеры в скалах, вход заваливали камнями, а перед входом прочерчивали линию, переступать которую было запрещено, не говоря уже о том, чтобы раскрыть само захоронение. Точно такой же запрет существовал и на контакты с блудницами.
За нарушение этих законов полагалась либо смертная казнь (побитие камнями), либо отлучение от храма, то есть от общины, за пределами которой выжить все равно было невозможно. Причем преследованию подвергались не только блудницы, но и имевшие с ними дело мужчины. Было ли это оправданным? Вопрос риторический; народ выжил. В тех жутких природных условиях, за добрых полтора десятка веков до того, как в Европе с куда более благоприятным климатом эпидемии еще продолжали косить целые города и народы.
Явно имея в виду именно это обстоятельство как безусловно объективный фактор, четко выражая свое понимание позиции фарисеев и даже симпатизируя им, Лев Толстой проводит разбор содержания споров с ними Христа. О чем же были эти споры? Да все о том же: Христос настаивал, что не в чистоте рук дело, а в чистоте помыслов; Он своротил камень и раскрыл гробницу с захоронением Лазаря; в своих странствиях водил с собой Марию Магдалину, Марфу и Марию Клеопову, репутация которых не вписывалась в тогдашние мерки... И вот скрупулезное описание всего этого Толстым неуклонно ведет читателя к выводу о том, что да, фарисеи были по-своему правы; что Закон суров, но он — все же закон; что...
И вот как раз на этом последнем «что...» Толстой всякий раз обрывает свою мысль, невольно побуждая читателя самому завершить логическую цепочку. Завершить кощунственным с точки зрения христианства выводом, положить который на бумагу вряд ли поднимется рука даже у самого закоренелого безбожника. Нет, Толстой не ставил перед собой такую цель, она у него была прямо противоположной. Но он невольно впал в глубокое противоречие, которое против его собственной воли фактически привело к чудовищному кощунству. Так всегда получается, когда честность исследователя наталкивается на идеологическую ангажированность, а заранее заданный конечный результат ставится выше факта. И столкновение это неизбежно расставляет таким исследователям коварные ловушки.
Выходит, у Булгакова было две веских причины для включения в текст романа пассажа с проклятием Бога. Как показано выше, рассматривать это как пародию на Горького есть все основания. С другой стороны, методология Льва Толстого привела его самого к кощунственному противоречию, чего Булгаков просто не мог не заметить. И вот почему.
Во-первых, уже можно твердо сказать, что он был не просто знаком с «Четвероевангелием» — все-таки этот толстовский труд определен как прототип «романа в романе» по шести параметрам; следовательно, он над ним достаточно плотно работал; надеюсь, что даже самые яростные мои оппоненты отрицать это не станут.
С другой стороны, в романе присутствуют три (!) откровенные отсылки к Каббале, тайному еврейскому учению; это свидетельствует о том, что Булгаков читал «Четвероевангелия» не с «незрячими глазами» — ему было с чем сопоставлять. И сопоставление это опять же не в пользу методологии Толстого. Сказав «а», то есть тщательно разобрав некоторые второстепенные противоречия между Христом и фарисеями и фактически решив этот вопрос в пользу фарисеев, уделив столько внимания разбору смысла фразы «Вы — свет миру», Толстой не сделал окончательного шага — не сформулировал вывод о том, в чем же заключается суть концептуальных расхождений между иудаизмом и отколовшимся от него христианством. Действительно, не в мытье же рук и не в отношении к проституткам! А суть становится ясной при сопоставлении Евангелий с Каббалой (а с ней Толстой не мог не быть знаком, в своей работе он привлекал для аргументации и древнееврейские тексты, проявив познания в иврите и в арамейском): главным, принципиальным расхождением между двумя религиями является концепция о «свете»! Вернее, теперь это уже две различные фундаментальные этические концепции, одна из которых под «светом» подразумевает Всевышнего, практически недостижимого и непостижимого как сама Природа; а другая, христианская, устами самого Сына Божия гласит о том, что нет, не Его Отец есть свет; наоборот, это нищие бродяги, каждый из них, и есть истинный «свет миру»!
Вот эта-то основополагающая христианская концепция, видимо, не совсем нравилась Толстому. И можно сказать почему: она явилась предтечей кантианской концепции о человеке, о личности как самодостаточной ценности, выше которой нет и ничего быть не может! Она в корне противоречит концепции «непротивления злу насилием», концепции самоуничижения. Действительно, человеку, обладающему внутренней свободой, сознающему себя гражданином, чужда сама идея «непротивления». И теперь давайте посмотрим, к чему же пришел Толстой, «замолчав» этот аспект Христова толкования понятия о «свете». Естественно, он пришел к новому противоречию, на этот раз — в своем отношении к русскому православию, от которого так активно защищал христианство. Ведь это православие, отступив от примитивных коммунистических идей раннего христианства, возвело самоуничижение человека на небывалую высоту, создав этим самым надежную идеологическую основу для «человека-винтика». Крайности сошлись... Впрочем, вполне возможно, что ни православие само по себе, ни Сталин вовсе и не виноваты в этом. А виновата скорее наша национальная психология, под которую наши предки выбрали себе и нам с вами подходящую конфессию и благодаря которой мы сами поставили над собой таких вождей, как Ленин и Сталин. Потому что нам как-то сразу становится невмоготу, если мы оказываемся вдруг не в положении «винтиков».
Если исходить из того, что Булгаков твердо придерживался концепции Канта о личности как высшей ценности, позиция Толстого в этом вопросе вряд ли могла вызвать его сочувствие. Поэтому «Четвероевангелие» само по себе как воплощение неприемлемых для него этических концепций не могло не явиться в его глазах вполне достаточным основанием для такой откровенной демонстрации своего отношения к идеям Толстого. Фактически эта сцена в романе с проклятием Бога в художественной форме перефразирует обвинения Вл. Соловьева в адрес Толстого.
Приведенные соображения об отношении Булгакова к Толстому-исследователю могут вызвать возражения со стороны части читателей. Как же — такая глыба, как Толстой... Гений ведь... Тем более сам Булгаков воскликнул как-то, что после Толстого уже невозможно писать, как если бы его не было. Все это правильно. Но все дело в том, что именно писать.
Да — гений. Но в чем? Да — Булгаков восхищался. Но чем?
Из курса психологии известно, что склонности, способности человека и его поведение в значительной мере определяются конфликтующими функциями двух неравноценных полушарий мозга. Одно из них определяет логические способности (грубо говоря, склонность к анализу и исследованию), в «ведомстве» другого находится образное мышление (скажем, способности к созданию художественных произведений). У ординарной личности конфликт между этими полушариями практически не заметен — оба работают одинаково плохо, в таком мозгу нечему конфликтовать. Однако у личности с ярко выраженными склонностями к определенному виду деятельности другой вид способностей, проходящих по «ведомству» другой половины мозга, оказывается подавленным, причем это происходит на подсознательном уровне и не зависит от нашей воли.
Затрудняюсь вспомнить хоть один яркий случай в мировой истории, когда гениальный художник являлся бы одновременно и гениальным ученым. Пишут, правда, такое о Микеланджело и о Ломоносове. Но первый, по-моему, ни колеса, ни пороха не изобрел, никакого закона природы не открыл, и мы восхищаемся его наследием именно как художника. Что касается нашего соотечественника, одного только открытия которым закона сохранения материи достаточно для того, чтобы вписать его имя золотыми буквами на скрижалях мировой науки, — кто из читателей вспомнит сейчас хоть одну полную строфу из его поэтических произведений? Да взять хотя бы нашего современника, И. Шафаревича. То, что он — талантливый физик и математик, этого у него не отнимешь... Но как только он со своей антисемитской идеей фикс выходит на ниву публицистики, то даже в вопросах физики (!) сразу же опускается до уровня весьма посредственного абитуриента. Чего стоит, например, его школярская аргументация против теории относительности! Даже в этом, «родном» вопросе у талантливого академика, как только он предпринимает попытки задействовать свое образное мышление, происходит явный сбой в мышлении, причем на совершенно элементарном логическом уровне.
Но возвратимся к гению Л.Н. Толстого. Кто из читателей может заявить, что ценит его как исследователя? Нет, мы ценим его художественные произведения, и большинство из наших современников, увы, даже не знает о том, что Толстой посвятил значительную часть своей жизни исследовательской деятельности. Кажется, еще при его жизни К.И. Чуковский написал интересную статью о его творческой манере. Он подчеркивал, что Толстой как создатель художественных образов полностью находится под их властью, что сами образы, живущие самостоятельной жизнью, а не воля и логика писателя, управляют его пером. Да и сам Толстой с удивлением для себя заявил как-то своей дочери, что вот, мол, какая неожиданность: Катюша Маслова отказала Нехлюдову!
Для писателя, творца образов такое качество просто необходимо, потому что только благодаря этому и получаются те образы, которые вызывают своей жизненной правдивостью интерес со стороны читателей. Но это же качество делает его счастливого обладателя совершенно непригодным для исследовательской работы, где требуется подчинение всего процесса строгой логике. Эти разные виды деятельности управляются различными полушариями, и, как писал Ломоносов, если в одном месте что-то прибавится, то в другом столько же отнимется. Против физиологии мозга, против собственной природы мы просто бессильны.
Высказывание Булгакова о Толстом... Из его содержания четко следует, что Булгаков, как и мы все, восхищался Толстым именно как писателем. Он и о Горьком писал в своем дневнике аналогичным образом, причем это практически совпало по времени с другой записью, где он выражал свои сомнения в том, является ли он сам настоящим беллетристом. И это сразу по окончании работы над «Белой Гвардией»! Что же касается его оценок других, то насколько резок и беспощаден он мог быть в этих оценках, когда дело касалось идеологии, в том же дневнике данных предостаточно. Поэтому вряд ли есть основания считать, что преклонение перед Толстым как писателем могло явиться препятствием к тому, чтобы изобразить его в образе Левия Матвея, проклинающего Бога.
Да, но что же все-таки Булгаков хотел показать нам этой сценой — пародию на видение Толстого глазами Горького или все-таки свое собственное видение фигуры этого мыслителя? Возможно, и то и другое. Потому что по крайней мере в этом аспекте он вряд ли сильно расходился во взглядах с Горьким. Но о взглядах Горького по этому вопросу поговорим попозже. До этого нам предстоит еще разобраться с Воландом. Ведь он, как-никак, — один из соавторов «романа в романе»...
Примечания
1. А.М. Горький. Лев Толстой, с. 153.
2. Л.Н. Толстой поддерживал духоборов — русскую протестантскую христианскую общину, возникшую во второй половине XVIII века. В основе веры духоборов лежит хлыстовство; не исключается также и влияние квакерства. Отвергая обрядность православной церкви и ее догматы, духоборы стремились к обретению духовного прозрения. В конце XIX века они отказались подчиниться гражданским властям и нести воинскую службу. Режиссер МХТ Л.А. Суллержицкий, который был близок к Толстому, помогал по его просьбе духоборам переселиться в Канаду, о чем было хорошо известно в коллективе Художественного театра. Эти данные содержатся в указ. книге воспоминаний М.В. Добужинского.
3. Уже одних фактов деятельности Русской православной церкви только в послереволюционный период достаточно для этого: сотрудничество с органами госбезопасности в преследовании верующих, принадлежавшим к другим христианским конфессиям, фактическая поддержка репрессивного режима... Решение Патриарха нашего Алексия Второго по вопросу покаяния иерархов за прежние связи с КГБ (но не за соучастие в репрессиях) весьма показательно в этом плане: перед Пасхой 1993 года владыка обратился с посланием к иерархам и пастве. В нем он определил, наконец, процедуру покаяния: каждый пастырь должен покаяться лично своему духовному наставнику. То есть такому же сексоту. Тайно от народа. От паствы. И от невинных жертв межконфессиональных репрессий. Был шанс у церкви стать наконец Церковью, но владыка предпочел сохранить за ней роль очередного Политбюро.
4. «Черный маг», с. 76—77.
5. Михаил Булгаков. «Под пятой». Мой дневник, с. 18.
6. Там же, с. 8.
7. А.В. Луначарский. В зеркале Горького. Впервые напечатано в журнале «На посту», 1931, апрель. Цитируется по: А.В. Луначарский, СС, том 2, с. 107—108.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |