Нагая девица... — служанка Воланда, фигура отчасти «декоративная»... не играющая своей роли в коллизии.
Г.А. Лесскис1
«Куда пропала Гелла?» — Елена Сергеевна взглянула на меня растерянно и вдруг воскликнула с незабываемой экспрессией: «Миша забыл Геллу!»
В.Я. Лакшин2
...К Sister Булгаков был не вполне справедлив.
Л.М. Яновская3
В приведенном выше отрывке из работы В.Я. Лакшина речь идет о том, что в окончательной редакции в сцене полета Мастера и Маргариты с Воландом и его свитой для Геллы не нашлось места. Как видим, мнения о роли этого образа в романе высказываются различные (о том, что в процессе развития действия в романе некоторые черты Геллы раскрывают образ Маргариты, отмечено выше). Действительно, в одной из ранних редакций романа Булгаков включал ее в сцену полета: «Геллу ночь закутала в плащ так, что ничего больше не было видно, кроме белой кисти, державшей повод. Гелла летела как ночь, улетавшая в ночь»4.
При определении возможного прототипа этого образа невозможно обойти вниманием следующие обстоятельства.
Первое. Если принять личность В.И. Немировича-Данченко в качестве прототипа образа Варенухи и интерполировать фабулу романа на реальную мхатовскую действительность, то единственной женщиной из его ближайшего окружения, которую можно рассматривать в таком качестве, является его личная секретарша Ольга Сергеевна Бокшанская — родная сестра жены Булгакова — Елены Сергеевны. При этом сразу следует отметить, что по роману Гелла занимает более высокую ступень в инфернальной иерархии, чем Варенуха. В жизни же общественный статус Немировича-Данченко был несравненно выше, чем Бокшанской.
Второе. Пишущая машинка Геллы — в окончательной редакции романа она вдруг появляется в сцене после бала Воланда в «квартире № 50»:
«И не успел Николай Иванович опомниться, как голая Гелла уже сидела за машинкой, а кот диктовал ей:
— Сим удостоверяю, что предъявитель сего Николай Иванович провел упомянутую ночь на балу у сатаны, будучи привлечен туда в качестве перевозочного средства... поставь, Гелла, скобку! В скобке пиши "боров". Подпись — Бегемот».
Пишущая машинка в булгаковском описании фигурирует и в «Театральном романе» — там ею виртуозно владеет Поликсена Торопецкая, в образе которой легко угадывается О.С. Бокшанская. С этой точки зрения «Театральный роман» можно рассматривать как один из «ключей» к раскрытию содержания и образа вампира Геллы.
А ведь то, что под диктовку Бегемота печатала Гелла, в действительности, в буквальном смысле дословно, печаталось в июне 1938 года на квартире Булгакова. И эту последнюю машинописную редакцию романа «Мастер и Маргарита», включая и этот самый пассаж, печатала под его диктовку Бокшанская. О себе?..
Третье. Одновременно с диктовкой Ольге Сергеевне текста романа Булгаков в письмах своей жене в Лебедянь подробно комментировал ход работы и все, что было с этим связано.
В этих письмах о Бокшанской упоминается как о «Sister-in-law» (свояченице), просто как о «Sister», иногда в сокращенном виде — как о «Sist» или, как в данном случае, просто как о «S»5. В тех же письмах встречаются и другие обозначения сестры Елены Сергеевны — в частности, на испанском языке — «куньядь» — только почему-то, вопреки канонам кастильского произношения, с мягким «д» в конце слова и без обязательного окончания женского рода «а», — явно же рассчитывая вызвать таким образом определенные ассоциации у русскоязычного адресата. О том, что в одном из его писем личность Немировича-Данченко обыгрывалась в связке с образом Воланда, отмечено в предыдущей главе. Аналогичный момент имел место и в отношении Бокшанской (письмо от 14—15 июня):
«Обедать вместе с компанией — нет! нет! А с S. — даже речи быть не может. Пусть Азазелло с S. обедает!»6
Не правда ли, весьма занимательно, что в сознании Булгакова коллизии с окружающими его людьми переплетаются с персонажами романа, и они составляют как бы одно целое. Нет, не забыл Булгаков о Гелле, никак не мог забыть. Просто он не мог отпустить ее с Воландом — иначе кто бы заканчивал перепечатку романа?..
Конечно, Булгакову было не до шуток. И нельзя не признать, что его отношение к свояченице было настолько негативным, что ее просто трудно вообразить в ситуации, в которой вся воландовская компания после «разоблачения обманов» стала выглядеть вполне благородно, пусть даже во всегда обманчивом лунном свете. Гелла — единственный персонаж из свиты сатаны, для пощады которого у Булгакова просто не поднялась рука.
Для характеристики этого отношения приведу лишь отдельные выдержки из булгаковских писем.
«Со всей настойчивостью прошу тебя ни одного слова не писать Ольге о переписке и сбое. Иначе она окончательно отравит мне жизнь грубостями, "червем-яблоком", вопросами о том, не думаю ли я, что "я — один", воплями "Владимир Иванович", "Пых... пых" и другими штуками из ее арсенала, который тебе хорошо известен.
А я уже за эти дни насытился. Итак, если ты не хочешь, чтобы она села верхом на мою душу, ни одного слова о переписке. Сейчас мне нужна эта душа для романа»7.
Прошу обратить внимание на последние две фразы, где речь идет не просто о душе, а о перспективе потерять ее из-за Бокшанской. То есть в эти слова Булгаков вложил смысл, аналогичный тому, который подразумевается в романе как функция вампира Геллы.
Или вот письмо от 11 июня, где перспектива находиться в Лебедяни вместе с Бокшанской встретила такую реакцию:
«В числе прочего есть одно! Это июльский приезд Sister in law. То есть не то что на 40 шагов, я не согласен приблизиться на пушечный выстрел! И вообще полагаю, что в начале июля половина Лебедяни покинет город и кинется бежать куда попало. Тебя считаю мученицей или, вернее, самоистязательницей. Я уже насмотрелся»8.
«Ты недоумеваешь, когда S. говорит правду? Могу тебе помочь в этом вопросе: она никогда не говорит правды»9.
И, наконец, после отдыха в Лебедяни в компании с Бокшанской (это письмо написано по-итальянски):
«Передай мои комплименты твоей сестре-хохотушке (Ах! Адское чудовище!), и не думайте, что я говорю вам правду. Эта певица пела фальшиво! <...> Вечером сегодня, когда упадет жара, примусь за театральное письмо. Там будет обо всем, в том числе и о S.»10.
Что имелось в виду под «пела фальшиво», расшифровывается в письме от 6—7 августа:
«Теперь приступаю к театральной беседе, о чем уж давно мечтаю, мой друг. "Questa cantante cantava falso" означает: "Эта певица пела фальшиво". Mostro d'inferno — исчадие ада. (Mostrum латинск., monstre франц., monster англ., monstrum нем., monstruo исп., и mostro итальянск. — чудовище). Да, это она, как ты справедливо догадалась, и, как видишь, на каком языке ни возьми, она — монстр. Она же и пела фальшиво. Причем, в данном случае, это вральное пение подается в форме дуэта, в котором второй собеседник подпевает глухим тенором, сделав мутные глаза (имеется в виду муж О.С. Бокшанской Е.В. Калужский. — А.Б.) <...>
Статья сняла пьесу! Эта статья. А роль МХТ выразилась в том, что они все, а не кто-то один, дружно и быстро отнесли поверженного "Мольера" в сарай. Причем впереди всех, шепча "Скорее!", бежали... твои собеседники. Они ноги поддерживали <...> Вся их задача в отношении моей драматургии, на которую они смотрят трусливо и враждебно, заключается в том, чтобы похоронить ее как можно скорее и без шумных разговоров <...>
Звезды мне понравились. Недурно было бы при свете их сказать собеседнику так:
— Ах, как хороши звезды! И как много тем! Например, на тему о "Беге", который вы так сильно хотели поставить. Не припомните ли вы, как звали то лицо, которое, стоя в бухгалтерии у загородки во время первой травли "Бега", говорило лично автору, что пьеса эта нехороша и не нужна? <...>
Скоро сезон, им так много придется врать каждый день, что надо им дать теперь отдохнуть»11.
Итак, Бокшанская и ее муж по отношению к драматургии Булгакова были настроены негативно. Следовательно, основания для недовольства ею у автора «Мастера и Маргариты» были. Теперь стоит посмотреть, как относилась к своей сестре сама Елена Сергеевна. Это тем более необходимо, что в своей книге «Треугольник Воланда» Л.М. Яновская посвятила Бокшанской целую главу — с противоположным контекстом и без упоминания писем, выдержки из которых приведены выше. Итак, возвратимся к дневнику Елены Сергеевны, который издан при самом непосредственном участии Л.М. Яновской12.
«Прошение о двухмесячной поездке за границу отдано Якову Л. для передачи Енукидзе.
Ольга, читавшая заявление, раздраженно критиковала текст, но, по-моему, он правильный.
— С какой стати Маке должны дать паспорт? Дают таким писателям, которые заведомо напишут книгу, нужную для Союза. А разве Мака показал чем-нибудь после звонка Сталина, что он изменил свои взгляды?»13
Описывая булгаковские невзгоды, как-то принято стало упоминать такие имена, как Литовский, Киршон... Но вот родная сестра Елены Сергеевны — чем она лучше? Прошу отметить, что «простая» секретарша прекрасно исполняет функции политконтроля (был такой, вплоть до конца восьмидесятых годов). Ну чем не Гелла! Но читаем дневник дальше — запись ровно через три года:
«Неожиданно выясняли отношения с Оленькой, я ей сказала, что она ради Немировича готова продать кого угодно. Оленька плакала, мне было ужасно больно, но лучше сказать то, что на душе, чем таить»14.
Да — «Оленька»; да — «плакала»... Но — «продать». А вот запись в том же дневнике от 22 декабря 1935 года:
«Не могу равнодушно думать об Ольге. У нее ничего нельзя понять, поминутно злится, явно недоброжелательна к "Мольеру", сообщает всегда неприятные новости, а что нужно бы сказать — скрывает <...> Почему-то вмешивается в постановку "Мольера", ругала Тарханова. Да ну их в болото! Утомились мы с Мишей безмерно».
По данной выдержке ссылки на «Дневник» не будет. В этом издании такого нет. То есть запись за это число приводится, но там говорится совсем о других вещах. Дело в том, что сама Елена Сергеевна в пятидесятые годы свои дневниковые записи переписывала, ряд мест изменила, а отдельные, в том числе и это, в новую редакцию не включила. По сохранившемуся подлиннику В.И. Лосев осуществил публикацию в газете «Советская Россия» за 5 марта 1989 года. Такой факт можно, конечно, рассматривать как нарушение воли покойной, но публикация есть публикация, она дает право на ссылки. А этическая часть остается на совести того, кто опубликовал.
Итак, отношение Булгакова и Елены Сергеевны к О.С. Бокшанской определилось. Интересно, как к ней относились другие. Позволю себе еще раз возвратиться к воспоминаниям В.В. Шверубовича, знавшего Ольгу Сергеевну на протяжении многих лет. Приводимые ниже выдержки характеризуют обстановку в труппе МХТ в период зарубежных гастролей 1922—1923 годов:
«Удовлетворенный хорошо выполненной работой, довольный собой, я пришел в одну из уборных театра, где О.С. Бокшанская выплачивала последние парижские деньги. Очень спешил, боялся не застать ее, так как было объявлено, что деньги платят до пяти часов. Она была еще здесь, но когда я сказал, что рад, что застал ее, она мне ответила: "Вы опоздали, уже пять часов двадцать минут, а я работаю до пяти". Денег у меня не было — последние франки я истратил на угощение грузчиков, есть хотелось невероятно. Сначала я не поверил в серьезность ее слов, доказывая ей, что опоздал потому, что только что закончил погрузку, но когда она сложила свои вещи и встала в дверях с ключом в руках, ожидая моего ухода, я пришел в дикое бешенство, вырвал у нее из рук ключ и сказал, вернее, прорычал, что пока она мне не даст денег, она из комнаты не уйдет. Она разрыдалась и стала звать на помощь — оказывается, в соседней комнате сидели Подгорный и Румянцев; они пришли и начали срамить меня и угрожать, мне пришлось подчиниться силе. <...> Самое обидное было, что, сначала собираясь жаловаться Константину Сергеевичу на хамство конторы, а потом решив плюнуть и не делать им неприятностей, я был-таки вызван к нему и получил строжайший выговор за то, что "пьяный ворвался в кабинет Ольги Сергеевны, чуть не бил ее, ломал ей пальцы, орал, оскорблял ее и Николая Афанасьевича", что, если бы не заслуги "папа" и "мама", меня следовало бы за такое поведение отослать в Москву. Я был так ошарашен, что не нашел слов и, боясь разреветься, молча убежал15 <...>
Большая доля вины была на Подгорном, Бертенсоне и "конторских девах" (Р.К. Таманцова и О.С. Бокшанская. — А.Б.). Они упорно взращивали в сознании Константина Сергеевича недоверие, подозрительность, антипатию к молодой части труппы, подчеркивали, преувеличивали каждое проявление неуважения, непочтительности к Театру и к нему лично. А это отражалось на его отношении к ним, его тон становился иногда почти враждебным, его замечания звучали обидно <...> К весне 1923 года настроения были скверные <...> Руководство административное и художественно-административное, которое осуществлялось Бертенсоном, Подгорным и, главное, двумя "конторскими девами", было казенным, равнодушным, я бы сказал даже, враждебным труппе»16.
Интересный штрих — «руководство осуществлялось конторскими девами»... Нет, не «простой» секретаршей была Бокшанская. Вернее, не просто секретаршей. Например:
«Не знаю, когда именно пришло письмо от Владимира Ивановича, в котором он горько упрекал молодую часть труппы за зазнайство, за недооценку оказанной им чести представлять за границей родной театр, за непонимание выпавшего на их долю счастья участия в такой поездке. Он удивлялся и сокрушался, что молодежь недостаточно ревностно выполняет свой долг, ленится, ворчит, жалуется на переутомление. Ясно было, что его информирует наша администрация, наша "контора", и после обнародования этого письма антагонизм принял уже совершенно недопустимые формы. С "конторой" перестали общаться, кроме как в самых необходимых, чисто служебных случаях, почти все. Даже некоторые "старики" — Василий Иванович, Николай Григорьевич Александров, Ольга Леонардовна — высказали Подгорному и его "девам" свое недовольство несправедливой оценкой труппы и тенденциозным информированием Владимира Ивановича <...> А Константин Сергеевич всему этому верил и что ни день ставил всем в пример то, как ревностно относится к делу наша администрация. Нечего говорить, что это портило общую атмосферу»17.
О том, что в таком тенденциозном информировании Немировича-Данченко была доля вины Бокшанской, свидетельствует направленное ей письмо:
«Пусть Вас не обвиняют, будто Вы пишете мне всякие сплетни. Вы мне пишете десятую долю того, что другим пишут их близкие (выделено самим В.И. Немировичем-Данченко. — А.Б.). Здесь все знают»18.
Впрочем, в последующем у Владимира Ивановича появились сомнения относительно надежности своего информатора. Зато, как оказалось, у самого информатора имелся целый аппарат по сбору информации о настроениях в Театре. Об этом свидетельствует содержание письма, направленного в адрес Бокшанской из Милана 29 декабря 1932 года:
«Кстати, Вы уверены, что у Вас, именно у Вас, информации о настроениях в театре правильные? Задаю этот вопрос без малейшей подозрительности и недоверия. Напротив, Вы всегда стараетесь быть чрезвычайно объективной, и когда высказываетесь от себя, то чувствуется, что у Вас опора на лучшую, благороднейшую часть театра. А все-таки хорошо держать под контролем свой собственный информационный аппарат»19.
Не уверен, является ли такой институт, как «информационный аппарат», неотъемлемым атрибутом театральной специфики. Это, как говаривал Воланд, по линии другого ведомства. И ведь подумать только — такая совсем уж по-чекистски профессиональная постановка вопроса — «держать под контролем свой информационный аппарат»... О чем вообще идет речь — об оперативном подразделении Лубянки или все-таки о храме Мельпомены?
А ведь вопрос не праздный. МХАТ в тридцатые годы — театр не совсем обычный. «Объект особой нормы», если уж продолжать пользоваться специфической лексикой. И все потому, что его спектакли посещали члены советского руководства. Сам Сталин пятнадцать раз смотрел булгаковские «Дни Турбиных»! В такой театр кого попало на работу не возьмут. Родственники за границей или из числа судимых, предосудительные с точки зрения Лубянки знакомства — все это гарантировало, что такого человека даже в фойе не пустят, не говоря уже о работе в дирекции. За очень редкими, разумеется, исключениями. Но в таких случаях человек должен был денно и нощно верой и правдой доказывать свою преданность Партии и Социалистической Родине. Хотя бы состоя в «информационном аппарате», зарабатывая доверие.
Как видно, Бокшанской доверяли. Даже выпускали за границу, где, несмотря на свою официальную должность секретарши, она пользовалась особым, не соответствующим ее статусу влиянием. Более того, в одном из писем Немировича-Данченко проскользнула фраза, из которой следует, что, направляясь из зарубежной командировки домой, Бокшанская заехала в Ригу (за границу!) навестить мать. И тем не менее, несмотря на наличие родственников за границей, как она, так и ее муж пользовались особым доверием: судя по записи в дневнике Елены Сергеевны от 18 сентября 1935 года (почти через год после гибели Кирова, когда режим был особенно ужесточен), муж Ольги Сергеевны вместе с Н.В. Егоровым принимал гостей — Кагановича и Молотова20.
В то время иметь родственников за границей и пользоваться таким доверием со стороны Лубянки — для этого действительно нужно было совмещать свои секретарские (судя по воспоминаниям В.В. Шверубовича — административные) обязанности с другими. И вот здесь наступило время возвратиться к загвоздке, отмеченной в начале главы: по крайней мере в этом пласте своей двойной жизни Бокшанская занимала более высокую иерархическую ступень, чем ее шеф. Ведь, судя по содержанию приведенной выдержки, он знал, что она имеет «информационный аппарат», но кто конкретно в нем состоит, ему, видимо, ведать не было позволено.
Да, слово — не воробей. Это факт, что два администратора Театра настолько потеряли революционную бдительность, что в своей переписке допустили утечку весьма специфической информации, а составитель, редактор и автор вступительной статьи к «Избранным письмам» корифея МХАТ В.Я. Виленкин, тот самый, который, комментируя воспоминания В.В. Шверубовича, по-рыцарски вступился за светлую память Бокшанской, в данном случае допустил оплошность и позволил обнародовать прямое упоминание о том, что Ольга Сергеевна, родная сестра жены Булгакова, занималась сбором некоей информации, имея для этого определенные средства.
Но знал ли Булгаков об этой тайной стороне жизни своей «куньяди»? Похоже, что «куньядь» не очень-то скрывала факт своей связи с охранкой.
Вспомним, как была изображена Бокшанская на ливановском «заднике» в день празднования тридцатипятилетия МХТ. Нет, не со щитом и мечом — чего не было, того не было. Но с секирой.
Нет, Булгаков вряд ли был несправедлив по отношению к Sister. А вот слащавая апологетика Бокшанской является проявлением несправедливости к нему самому.
Примечания
1. Г.А. Лесскис. Указ. соч., с. 649.
2. В.Я. Лакшин. Мир Михаила Булгакова. «Литературное обозрение», № 10—1989 г., с. 23.
3. Л.М. Яновская. Треугольник Воланда, с. 256.
4. «Великий канцлер», с. 506.
5. М.А. Булгаков. Письма... с. 572.
6. Там же, с. 570.
7. Там же, с. 576. Письмо от 22 июня 1938 года.
8. Там же, с. 567.
9. Там же, с. 576. Письмо от 22 июня 1938 года.
10. Там же, с. 588—589. Письмо от 31 июля 1938 г.
11. Там же, с. 591—593.
12. Дневник Елены Булгаковой. Составление, текстологическая подготовка, вступительная статья, комментарии — Л. Яновская, 1990.
13. Там же, с. 56. Запись от 1 мая 1934 г.
14. Там же, с. 146. Запись от 12 мая 1937 г.
15. В.В. Шверубович. Указ. соч., с. 490.
16. Там же, с. 531, 563.
17. Там же, с. 531.
18. Из письма В.И. Немировича-Данченко О.С. Бокшанской от 23 декабря 1923 года. — Избранные письма. Том 2, с. 282.
19. Там же, с. 400.
20. То, что использование Системой лиц, имевших родственные связи за рубежом, имело место, свидетельствует также и пример барона Б.С. Штейгера, показанного в романе в образе барона Майгеля. О его связях со спецслужбами в свое время отмечала Е.С. Булгакова. В.Г. Редько обнаружил, что известные как поэты брат и сестра Б.С. Штейгера — Анатолий Сергеевич Штейгер (1907—1944) и Алла Сергеевна Головина (1909—1987) в период революции оказались за границей, проживали соответственно в Швейцарии и в Брюсселе; их отец был до революции депутатом Госдумы.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |