Глава двадцатая. Письмо Клавдии Прокулы

Тася вынула из папки последние страницы рукописи Петра Хмельникова.

— Сегодня я читаю. А потом надо будет куда-то все это спрятать. С жандармами шутки плохи. Найдут, заберут, и ни мы, ни автор никогда ее не увидим.

— Я не думаю, чтобы они пришли с обыском к нам. Если будут искать какие-то бумаги Хмельникова, то скорее всего у профессора. Идиоты из жандармского управления хотят объявить его революционером и навешать на него всех собак, связанных с «экспроприациями», совершенными в нашем городе и, конечно же, с провокаторской визиткой «отречемся от старого мира». Им нужны хоть какие-то зацепки. Разговоры Хмельникова с прислугой из нашего дома на евангельские темы они называют агитацией против власти и церкви, что есть абсурдом. А теперь у полковника Пилатова возникла мысль воспользоваться наивностью этого не от мира сего человека и обвинить его в государственном преступлении. Мерзавец Пилатов понял, что Хмельников даже не станет себя защищать. Более того, из разговора с ним он вывел, что Хмельников хочет пострадать безневинно, надеясь этим искупить грехи ближних, во всяком случае тех, кого он хорошо знает — мои, твои, Тася, профессора Переброженского, Маргариты Львовны, дворника Франца Ивановича, Клавки... Его надо лечить, Тася. Это я говорю тебе как будущий врач. Если бы у меня была приличная сумма денег, я бы, не задумываясь, отправил бы его лечиться в Швейцарию. Там есть прекрасная лечебница для людей с травмированной психикой. Он добрый и умный человек, нуждающийся в помощи. Лечение было бы длительным, но я уверен, что после него он бы вновь вернулся в науку. Профессор показывал мне его публикации в петербургских научных журналах. Его орнитологические исследования, в особенности по вопросам миграции птиц по их ночной ориентации по звездам превосходны. А его повесть, которую мы обязаны сохранить, была бы напечатана в каком-то литературном журнале и вызвала бы интерес у читателей, желающих знать больше и стать лучше.

— Ты говоришь, что он болен. Так значит, ты сомневаешься в том, что говорил мне неделю назад. Его общение с ангелами и полеты на небо — это плод его болезненной фантазии?

— Это совсем другое, Тася. В том, что он говорит правду, я был уверен и тогда, и сейчас. Давай будем читать.

Тася вздохнула не то, волнуясь, не то с облегчением и прочитала название последней главы: «Письмо Клавдии Прокулы». А дальше продолжала медленно, проговаривая четко каждое слово, словно перебирала четки:

«Приветствую тебя, подруга моей юности Фульвия. Я обещала тебе рассказать о том, что произошло после того ужасного дня, когда Пилат казнил невинного и чистого, как слеза ребенка, человека из Назарета. Тогда я еще не знала, кого он казнил. Я понимала, что он иной. Об этом говорил мне мой сон. Но я даже не догадывалась, что он Сын Божий. Я узнала, что его мать и близкие ему люди сняли его тело с креста и положили в пещеру, привалив вход каменной глыбой. Когда же они пришли к пещере вновь с мыслью похоронить его, глыба была отодвинута, вход был свободен. Они увидели ангела, который сказал им: Иисус Христос воскрес! Теперь я знаю и, прочитав мое письмо будешь знать ты, что Сына Божьего зовут Иисус Христос. Весть о воскресении Христа облетела Иерусалим. Пилат топал ногами и кричал, что этого не может быть, а я видела на его лице страх. Я видела, что он понимает — возмездие неизбежно. Его ожидает Божья кара. Той же ночью меня посетило еще одно виденье. Я увидела Иисуса Христа. Лик Его блистал, как солнце. Он парил на крыльях херувимов, вокруг были ангелы и архангелы, исполнители Его воли. А внизу стояли целые поколения людей, племена и народы. Мановением своей могущественной десницы Он отделял добрых от злых, праведников от грешников. Добрые и праведные возносились к Нему, озаренные светом вечной юности и неземной красоты, а злые и грешные низвергались в огненную бездну. Добрые и праведные возносились к вечной жизни и вечному блаженству, а злые и нечестивые становились бессмертными для мук и для отчаяния. После этого видения я окончательно прозрела. Уже следующей ночью я бежала из дворца Пилата вместе с преданной мне старой служанкой Ифигенией. Я ожидала погони, но ее не было. Понтий Пилат был сломлен и подавлен. Как я писала уже тебе, в день этой ужасной казни прибыла из Рима кормилица императора Тиберия, имя которой ты знаешь. Я говорила с ней. Узнав обо всем, что произошло, о том, как я пыталась предотвратить убиение невинного, Фаустина заплакала и показала мне платок, на котором отпечатался лик Сына Божьего. Она рассказала мне, что видела, как Его вели на Голгофу и Он падал под тяжестью огромного креста, возложенного на Его спину римскими легионерами. Он падал, а они поднимали Его бичами. Терновый венок врезался в Его лоб, по лицу струились кровь и пот. Она подошла к Нему и вытерла Его лицо платком. Тогда она не знала еще, что Он — Сын Божий. Но сердце ее трепетало от боли и сострадания к Нему и билось в отчаянии, что она не может Ему помочь. И когда Фаустина говорила со мной, я поняла, что она, как и я, пошла бы за Сыном Божьим вместе с Его учениками и, усвоив Его учение, передавала бы это учение и веру в Иисуса Христа другим людям. Мы тогда договорились с Фаустиной, что пройдет какое-то время, и я дам ей весточку о себе. Только она знала, что я убегу из дворца Пилата. И я написала ей, а она мне. Из ее письма я узнала, что император Тиберий, услышав от Фаустины о гибели того, на кого он надеялся, того, кто мог его исцелить от проказы, в отчаянии стал биться головой о стену. Фаустина, желая успокоить его, показала ему платок с ликом Иисуса Христа. И тогда император Тиберий стал перед платком на колени и, глядя на изображения Спасителя, стал каяться во всех грехах своих, молиться, рыдать и опять молиться. Фаустина отошла в сторону, чтобы не мешать ему, а когда Тиберий позвал ее, подошла и обомлела — лицо его было чистым, ничто не напоминало о болезни, которой он страдал несколько лет. Он даже помолодел, в глазах светились доброта и смирение. «Мне стало легче, Фаустина, — сказал император. — Моя душа очистилась от скверны». «И душа, и тело» — продолжила его слова Фаустина и поднесла ему зеркало. Радости Тиберия не было предела.

А теперь отвечу на твой вопрос, что же произошло с Понтием Пилатом. После того, как я покинула его, он жил в своем дворце, как раненый зверь в берлоге. Он продолжал ненавидеть всех, кто был за стенами дворца, и продолжал чинить жестокие расправы над иудеями и самаритянами. Но это продолжалось недолго. Из Рима пришел приказ, что его лишают должности прокуратора Иудеи и вызывают в столицу империи для суда над ним. Его судили, и он был сослан в Галлию, в дикие безлюдные места. Он сполна испытал муки одиночества и лишений. Очевидно, в нем проснулось то, что называют совестью. Он сам приговорил себя к смертной казни и сам привел приговор в исполнение. Известно, что после самоубийства его тело привезли и бросили в реку Тибр, но это произвело невиданное возмущение воды. Река пенилась, выходила из берегов. Тогда его тело извлекли и отвезли назад в Галлию и утопили в реке Роне. И там река возмутилась, и там пенилась и выходила из берегов. После этого тело Понтия Пилата утопили в бездонном озере в Альпах. Так закончилась история прокуратора Иудеи.

Все, что ты хотела от меня узнать, Фульвия, ты узнала. В заключение своего письма скажу, что я крестилась. Живу в уединенном селении. Рассказываю местным жителям и жителям окрестных селений об Иисусе Христе, о его страданиях за людей, о том, что он воскрес из мертвых и вознесся на небо. Я верю в Христа, нашего Спасителя и надеюсь, Фульвия, что ты, как и я, и как Фаустина, станешь христианкой. Божье тебе благословение. Клавдия».

Тася закрыла папку, и они долго молча сидели с Михаилом, думая о повести, которую они прочитали, и о Петре Хмельникове, который написал ее.