Архитектор Данцер, сидящий в операционном кресле, был похож на нахохлившегося воробья, который надеется ускользнуть от подкрадывающейся к нему кошки. Он старался держаться молодцом, но это получалось у него как-то особенно жалко, что не ускользнуло ни от профессора Переброженского, ни от его молодого ассистента.
— Ну-с, Михаил Афанасьевич, — поглядел сквозь очки на ассистента профессор, при этом разминая только что вымытые руки, — инструмент готов к работе, вода горячая есть, бинты и тампоны тоже. Вы неплохо потрудились. А теперь, не кажется ли вам, что пора привязать руки пациента к подлокотникам. Жгуты, надеюсь, вы подготовили?
Услышав эти слова, Данцер заерзал в кресле и нервно засопел носом.
— Сохраняйте спокойствие, Аркадий Самуилович, ручонки ваши мы привяжем, чтобы они не мешали разбираться с вашим гайморитом.
Не успел Данцер глазом моргнуть, как Михаил ловко закрепил его руки, и подкатил столик с инструментом поближе к креслу.
— Вот и прекрасно, драгоценный вы наш. Сделаем вам сейчас немножко больно, а потом еще чуть-чуть больнее. Задерите-ка голову, господин архитектор. Задерите, а не прячьте ее вниз. Нам нужны ваши ноздри. Так, Михаил Афанасьевич, попридержите его голову и проверьте, подготовлен ли нашатырный спирт. Ежели что, сразу к носу, а вы, Аркадий Самуилович, не вздумайте в обморок, а то хуже будет.
Профессор тренированными движениями руки, вооруженный инструментом, показавшимся Данцеру орудием пыток, вскрыл гайморову полость. Данцер заорал благим матом, но, увидев в руке ассистента пузырек с нашатырем, сцепил зубы.
— Чудненько, — сказал профессор с нескрываемым самодовольством. — Пожалуйте шприц, Михаил Афанасьевич, можно побольше. Сейчас выкачаем из вашей полости всякую гадость, промоем, зальем лекарство и будем считать, что ваш рашпиль в полном порядке.
Операция продолжалась еще минут пятнадцать, и когда она закончилась, Михаил освободил руки Данцера, помог ему подняться и, поддерживая, подвел к дивану. Теперь уже, сидя не в кресле, а на диване, Данцер смахивал на изрядно потрепанного когтями кошки воробья, но задыхающегося от счастья, потому что остался жив и надеялся, что сможет порхать по-прежнему.
— А вы держались мужественно, — подбодрил его профессор Переброженский, вытирая вымытые руки накрахмаленным полотенцем. — Господин Булгаков, я забираю архитектора с собой. Вы же дайте распоряжение Дарье все это вычистить и прокипятить и догоняйте нас. Мы отдохнем немного в гостиной.
Когда Михаил вошел в гостиную, то Арсений Лукич потчевал Данцера коньячком.
— Не отказывайтесь, Аркадий Самуилович, вам сейчас необходимо немножко выпить. Хоть порозовеете, а то физиономия у вас, как бледная поганка. А вы присоединяйтесь, — пригласил он к столу Булгакова.
После выпитой рюмки архитектор действительно порозовел и заметно воспрянул, и, демонстрируя это, попросил повторить. Вторая рюмка коньяку вернула ему обычное веселое расположение духа. Он рассказал одесский анекдот, построенный на манере одесситов отвечать вопросом на вопрос, а после этой юмористической разминки перешел к киевским новостям.
— Вы читали вчерашнего «Киевлянина», Арсений Лукич? Вам еще не приносили? Значит, вы отстали от хода событий. Могу вас уведомить, что в Киеве действует шайка мошенников и грабителей. Залетные птицы. Слухами об их разбойничьих выдумках обыватель напуган, но по-прежнему по своей глупости попадает на крючок. О последнем их трюке «Киевлянин» сообщает даже с некоторым злорадством.
— Вы так долго тянете кота за хвост, что можно задремать, — поторопил профессор.
— Ну так вот, две недели назад двое мошенников, а с ними такая же, как и они, с позволения сказать, дамочка, явились к ювелиру Бернштейну, тому, что на Прорезной, и отрекомендовали себя делегацией дворянского собрания города Лубны. Сказали, что уполномочены заказать шитую золотом и жемчужинами ризу, а также украшенную дорогими каменьями митру для местного архиерея, снискавшего уважение упомянутого города, чествовать юбилей которого должны были помпезно и щедро. Заказ был очень выгодный для Бернштейна. Деньги шли в руки немалые. Правда на выполнение заказа было отведено две недели, но он согласился. А более всего на его согласие повлияло то, что заказчики утверждали, что он роста и телосложения, как две капли воды — лубнянский архиерей. В назначенный день прибыли заказчики. Ювелир Бернштейн, исполненный гордости за то, что уложился в срок, положил на стол перед ними ризу и митру. Заезжие господа и дама были в восторге. Единственное, о чем они попросили Бернштейна, — примерить ризу и митру, дабы убедиться, что в самый раз. А как я уже говорил, фигура Бернштейна и архиерея были очень схожими. Ювелир не долго отнекивался, облачился в церковные одежды и предстал во всей красе перед заказчиками. Они его осматривали со всех сторон, подводили к зеркалу, просили повернуться, подвигать руками, получше надеть митру. Словом, все шло к развязке. И она наступила. Пока один из заказчиков вместе с дамой дурачил голову Бернштейну, второй с профессиональной скоростью открыл шкафчики с ювелирными украшениями и также быстро наполнил ими саквояж. Когда Бернштейн увидел все это, он возопил, а трое злоумышленником вместе с саквояжем вылетели на улицу, уселись в поджидавший их экипаж и поехали вниз к Крещатику. Бернштейн в ризе и митре выбежал из ювелирной лавки и бросился вслед за ними. Разумеется, догнать запряженный резвым рысаком экипаж было делом проигрышным. Но Бернштейн продолжал бежать и кричать благим матом, при этом скверно ругаясь, где слова «собачье дерьмо» были самыми цензурными. Ну, а теперь представьте себе бегущего по Прорезной еврея с длинными пейсами, одетого в ризу православного священника, да еще и с митрой на голове. Прохожие были в диком восторге, что нельзя сказать о городовых, которые преградили путь Бернштейну уже на Крещатике, препроводили его в участок и предъявили обвинение в нарушении общественного порядка и сквернословии. Вот такова история, господа.
Арсений Лукич и Михаил едва сдерживали смех.
— Смейтесь, смейтесь, господа. Я тоже не мог удержаться, когда прочитал, — улыбнулся Данцер.
— Любопытная история, — хмыкнул профессор Переброженский. — У этих господ развито чувство юмора, безусловно, черного, но юмора. — Не правда ли, Михаил Афанасьевич? Разыгранный ими спектакль напоминает что-то мольеровское. Этакая комедия положений. Вам должно быть это известно, ведь вы уже дебютировали как драматург.
— Но это еще не все, Арсений Лукич. На столе у ювелира грабители оставили что-то похожее на визитную карточку, а написано на ней было: «Отречемся от старого мира» и подписано ЛЭС.
— Это какой же лес? Хвойный или смешенный? — иронизируя, полюбопытствовал профессор.
— Не лес, Арсений Лукич, а ЛЭС. Эдакая аббревиатура, означающая — левые эсеры. И что самое интересное, господа, что где бы не совершили они преступление, кого бы не ограбили, оставляют такие визитки, подчеркивая, что это экспроприация. То есть, грабь награбленное.
— Выходит разбойники идейные. Мне в связи с этим, Аркадий Саулович, припомнились вот такие виршики:
«Отречемся от старого мира...»
И полезем гуськом под кровать.
Нам, уставшим от шумного пира,
Надо свежие силы набрать.
— Какая-то странная ассоциация. Что бы это могло означать? Левые эсеры, говорите, — профессор поморщился, — какая гадость все эти революционеры. Им бы только разрушать. Они и от ваших домов камня на камне не оставят. И медицину угробят. Книжек западных начитались, образованные. Работать не хотят и не умеют.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |