Малый Козихинский переулок, дом 12. 2016 г. Доходный дом О.Н. Волобуевой был построен в 1914 году по проекту архитектора В.Д. Глазова
В этом доме в Малом Козихинском переулке жил адвокат Владимир Евгеньевич Коморский. Булгаков познакомился с ним в 1922 году и с тех пор с удовольствием бывал у него в гостях. Татьяна Лаппа рассказывала, что с Коморским их познакомил Давид Кисельгоф (за которого она после войны вышла замуж). Сам же Коморский, любивший устраивать литературные вечера, вспоминал, что их представил друг другу Борис Земский (брат того самого Андрея Земского, устроившего Булгаковых в своей комнате в квартире № 50 на Большой Садовой).
Владимир Коморский вспоминал: «[Булгаков] приходил к нам обычно один, приносил две бутылки сухого вина... Ему жарили котлеты; Булгакову нравилось, как у нас готовят...» Михаил Афанасьевич, живший в плотно набитой коммуналке на Большой Садовой, восхищался квартирой Коморских и хваткой хозяина, сумевшего уберечь жилплощадь от уплотнения. Сытный и комфортный быт Зинаиды и Владимира Коморских, напоминавший ему о прежних спокойных временах, Булгаков описал в фельетоне «О хорошей жизни».
У Коморских Булгаков с женой встречали Новый 1923 год — тогда Татьяна Николаевна впервые с ними встретилась: «Я пошла в своем единственном черном платье — крепдешин с панбархатом: перешила из прежнего еще летнего пальто и юбки. Был Дэви Кисельгоф с женой. Дэви и Володя стали за мной ухаживать, это Михаилу не понравилось. Мы много смеялись, Дэви схватил меня за щиколотку. И, когда шли домой, Михаил выговаривал мне: "Ты не умеешь себя вести... "».
На литературных вечерах у Коморских (Булгаков называл их «вечера на Козихе») можно было увидеть Бориса Пильняка, Андрея Соболя, Юрия Слезкина и других. У Коморских весной 1923 года был устроен праздничный вечер в честь вернувшегося из-за границы Алексея Николаевича Толстого. Позднее, уже в 1930-е годы, Булгаков описал этот вечер в автобиографическом романе «Записки покойника» — Алексей Толстой без труда угадывался в плотной фигуре известного писателя Измаила Александровича Бондаревского, а прототипом Егора Агапенова стал Борис Пильняк.
Борис Пильняк, 1928 г.
Алексей Толстой, 1922 г.
Ведь Зина чудно устроилась. Каким-то образом в гуще Москвы не квартира, а бонбоньерка в три комнаты. Ванна, телефончик, муж. Манюшка готовит котлеты на газовой плите, у Манюшки еще отдельная комната. С ножом к горлу приставал я к Зине, требуя объяснений, каким образом могли уцелеть эти комнаты? Ведь это же сверхъестественно! Четыре комнаты, три человека — и никого посторонних. Зина рассказала, что однажды на грузовике приехал какой-то и привез бумажку: «Вытряхивайтесь!» А она взяла и не вытряхнулась! Ах, Зина, Зина! Не будь ты уже замужем, я бы женился на тебе. Женился бы, как Бог свят, и женился бы за телефончик и за винты газовой плиты, и никакими силами меня не выдрали бы из квартиры. Зина, ты орел, а не женщина!
Эпоха грузовиков кончилась, как кончается все на этом свете. Сиди, Зинуша.
* * *
Николай Иванович отыгрался на двух племянницах. Написал в провинцию, и прибыли две племянницы. Одна из них ввинтилась в какой-то вуз, доказав по всем швам свое пролетарское происхождение, а другая поступила в студию. Умен ли Николай Иванович, повесивший себе на шею двух племянниц в столь трудное время?
Не умен-с, а гениален.
Шесть комнат остались у Николая Иваныча. Приходили и с портфелями, и без портфелей и ушли ни с чем. Квартира битком была набита племянницами. В каждой комнате стояла кровать, а в гостиной две.
* * *
На днях прославился Яша. Яша никаких племянниц не выписывал. Яша ухитрился в 5 (пяти) комнатах просидеть один, наклеив на дверь полусгнивший от времени (с 1918 года, кажется) ордер, из которого явственно, что у означенного Яши студия.
Яша — ты гений!
* * *
А Паша... Довольно!
Из фельетона «О хорошей жизни»
Тут поздравления Ликоспастова были прерваны громкими звонками с парадного, и исполнявший обязанности хозяина критик Конкин (дело происходило в его квартире) вскричал:
— Он!
И верно: это оказался Измаил Александрович. В передней послышался звучный голос, потом звуки лобызаний, и в столовую вошел маленького роста гражданин в целлулоидовом воротнике, в куртке. Человек был сконфужен, тих, вежлив и в руках держал, почему-то не оставив ее в передней, фуражку с бархатным околышем и пыльным круглым следом от гражданской кокарды.
«Позвольте, тут какая-то путаница...» — подумал я, до того не вязался вид вошедшего человека с здоровым хохотом и словом «расстегаи», которое донеслось из передней.
Путаница, оказалось, и была. Следом за вошедшим, нежно обнимая за талию, Конкин вовлек в столовую высокого и плотного красавца со светлой вьющейся и холеной бородой, в расчесанных кудрях.
Присутствовавший здесь беллетрист Фиалков, о котором мне Рудольфи шепнул, что он шибко идет в гору, был одет прекрасно (вообще все были одеты хорошо), но костюм Фиалкова и сравнивать нельзя было с одеждой Измаила Александровича. Добротнейшей материи и сшитый первоклассным парижским портным коричневый костюм облекал стройную, но несколько полноватую фигуру Измаила Александровича. Белье крахмальное, лакированные туфли, аметистовые запонки. Чист, бел, свеж, весел, прост был Измаил Александрович. Зубы его сверкнули, и он крикнул, окинув взором пиршественный стол:
— Га! Черти!
И тут порхнул и смешок и аплодисмент и послышались поцелуи. Кой с кем Измаил Александрович здоровался за руку, кой с кем целовался накрест, перед кой-кем шутливо отворачивался, закрывая лицо белою ладонью, как будто слеп от солнца, и при этом фыркал.
Меня, вероятно принимая за кого-то другого, расцеловал трижды, причем от Измаила Александровича запахло коньяком, одеколоном и сигарой.
«Театральный роман», глава 5
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |