Маргарита считает Воланда всесильным. Сам мессир утверждает: «...наши возможности довольно велики, они гораздо больше, чем полагают некоторые, не очень зоркие люди...». Но есть в романе две сцены, которые показывают, что и у него есть некий весьма могущественный противник.
Первый эпизод: буфетчик выходит из проклятой квартиры, где он требовал настоящих денег вместо фальшивых. «Голове его почему-то было неудобно и слишком тепло в шляпе; он снял ее и, подпрыгнув от страха, тихо вскрикнул. В руках у него был бархатный берет с петушьим потрепанным пером. Буфетчик перекрестился. В то же мгновение берет мяукнул, превратился в черного котенка и, вскочив обратно на голову Андрею Фокичу, всеми когтями вцепился в его лысину. Испустив крик отчаяния, буфетчик кинулся бежать вниз, а котенок свалился с головы и брызнул вверх по лестнице» (гл. 18). Буфетчик вообще «богобоязнен»: его покоробило от того, что стол в комнате Воланда был покрыт церковной парчой, от Аннушки он отстраняется словами «оставь, Христа ради» и сбегает по лестнице, крестясь. Свою жизнь он доживает уже вне буфетного плутовства (тем более странно, что в фильме В. Бортко буфетчик ни разу не крестится).
Второй эпизод — когда Азазелло уносит души мастера и Маргариты на конях-призраках (фестралах). «Трое черных коней храпели у сарая... Маргарита вскочила первая, за нею Азазелло, последним мастер. Кухарка, застонав, хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла:
— Отрежу руку! — он свистнул, и кони, ломая ветви лип, взвились и вонзились в низкую черную тучу» (гл. 30).
В одной из ранних версий романа («Великий Канцлер») был и такой эпизод:
«Мужик остолбенел, увидевши автомобили с пассажирами. Занес руку ко лбу.
— Только перекрестись! — каркнул грач, — я тебе — перекрещусь!
В машине заулюлюкали. Грач заорал:
— Держи его!
Мужик, прыгая как заяц, кинулся, очевидно, обезумев, не разбирая дороги, и слышно было, как влетел в реку. В машинах разразились хохотом...» (8.XI.33).
Как мы видим, крестное знамение крайне неприятно для воландовской нечисти. Безнадежно расцерковленный читатель 60—70-х годов этой детальки не понимал1. Но современники Булгакова еще прекрасно помнили эти вещи. И вполне могли заметить эту неувязочку. Ведь если верить Воланду (и атеистической пропаганде), то на кресте был распят просто философствующий неудачник. Бояться креста в таком случае не больше поводов, чем страшиться изображения собак, когда-то растерзавших Гераклита2 или пугаться рисунка чаши, из которой испил свою смерть Сократ.
Крест неприятен и самому Воланду. Не случайно в «ершалаимских» главах при описании Распятия ни разу не употребляется слово «крест». Только «столб». Причем это сознательное решение Булгакова: еще в третьей редакции романа (1934) в главе «На лысой Горе» крест упоминался.
Вот еще подробность, показывающая «нетолерантное» отношение Воланда к кресту: «Послышался вопль Фриды, она упала на пол ничком и простерлась крестом перед Маргаритой. Воланд махнул рукой, и Фрида пропала из глаз».
Так отчего же образ Креста, крестное знамение так страшит сатанистов? Значит, последствия Распятия — нечто гораздо большее, нежели прогулка «молодого человека»3 с Понтием Пилатом по дорожке из лунного света... И распят был на том Кресте, наверно, не просто «молодой человек».
У Гете при первой встрече Фауста с Мефистофелем действие крестной силы описано точно:
Вот символ святой,
И в дрожь тебя кинет,
Так страшен он вашей всей шайке клятой.
Гляди-ка, от ужаса шерсть он щетинит!
Глазами своими
Бесстыжими, враг,
Прочтешь ли ты имя,
Осилишь ли знак
Несотворенного, Неизреченного,
С неба сошедшего,
В лето Пилатово
Нашего ради спасенья распятого4.
И еще «говорящая» деталь: когда Воланд осматривает Москву с крыши дома Пашкова, «его длинная широкая шпага была воткнута между двумя рассекшимися плитами террасы вертикально, так что получились солнечные часы. Тень шпаги медленно и неуклонно удлинялась, подползая к черным туфлям на ногах сатаны» (гл. 29).
Эта подробность непонятна без знакомства с либретто оперы Шарля Гуно «Фауст» (у Гете этой сцены нет).
Мефистофель шпагой протыкает бочонок, нарисованный на вывеске таверны и просит «господа Бахуса» излить вина. Из рисунка хлещет вино. Брат Маргариты Валентин отказывается принять такой дар — тогда вино вспыхивает огнем. Упоминание Мефистофелем имени Маргариты заставляет Валентина обнажить шпагу. Но его шпага разбивается на куски в воздухе, даже не входя в соприкосновение со шпагой Мефистофеля... Валентин понимает, что перед ним сатана. Мефистофель же своей шпагой очерчивает круг вокруг себя.
Дальше есть примечательное расхождение между партитурами оперы на русском и французском (оригинальном) языках. По-русски: «Мы разрушим демона власть и сразимся мы с силой тьмы!» В оригинале все более трагично: «Из ада пришел тот, кто затупил наше оружие. Мы не можем отбить чары».
И тут Валентин восклицает: «Но поскольку ты разбиваешь сталь, смотри! Вот крест святой, он нас спасет от ада!»
Тут Валентин и его друзья обращают свои шпаги острием вниз, а значит, крестообразными рукоятками вверх. И так, зажав в руках шпаги, которым они придали значение Креста, они наступают на Мефистофеля. Тот судорожно корчится, будучи не в состоянии выносить вида креста. В конце концов под защитой креста вся компания уходит от Мефистофеля...
Но в Москве храма Христа нет. Кресты снесены5. Осталась лишь тень от креста. Тень не может бороться с «повелителем теней»; она покорно «подползает к туфлям».
Булгаков демонстрирует хорошее знание церковного богословия: геометрическое перекрестие не есть Крест. Точнее, и оно может стать Крестом, если тот, кто смотрит на него, сопрягает с ним смысл Креста. Если я в минуту беспомощности в кресле у стоматолога смотрю на оконный переплет и в этом переплете вижу образ Креста, то для моей молитвы эта обычная оконная рама становится Крестом. Но если некто наносит тату в виде распятия или носит крест как бижутерию, то для его души даже самое каноническое по форме Распятие не будет защитой.
Поэтому и не нужно никакого внешнего церковного действия для освящения Креста: «Крест бо освятил ся есть кровью Христовою и освящает вся — люди и воду, а креста никтоже», — объяснил Владимирский собор 1274 года6. Поэтому и обломок шпаги может стать образом Креста, иконой в ту же минуту, когда христианин пожелал видеть его в таком качестве, минуя посещение храма и церковный обряд, совершаемый священником. «Иконе Христовой надо воздавать поклонение не как веществу, но как самому Христу, ибо чествование образа восходит к Первообразу и действием ума вещество не смешивается с начертанным образом»7.
Поскольку же христианина рядом с Воландом на московской крыше не было8, а сам Воланд явно не намерен действием своего ума отождествлять тень от шпаги с Крестом Христовым, то для него тень остается тенью, геометрия — геометрией.
В «Фаусте» Шарля Гуно (а эту оперу юный Булгаков еще в Киеве слушал не менее 50 раз; вспомним также, что во Франции опера Гуно была поставлена под названием «Faust et Marguerite», а в Германии «Margarethe») также упомянуты церковные средства защиты от злой силы: Мефистофель налагает на Зибеля (друг Валентина — брата Маргариты) проклятие: все цветы, что он срывает для Маргариты, тут же вянут. Но Зибель омывает руки святой водой — и чары разрушаются. Валентин же в решающую минуту оказывается беззащитным перед Фаустом и Мефистофелем потому, что в досаде на свою сестру он срывает с шеи святой образок, подаренный ему Маргаритой и бросает его на землю. Мефистофель тут же шепчет про себя: «Ты об этом пожалеешь!»
Так что упоминание церковных таинств как силы более могущественной, чем сатана, было вполне в традиции европейской фаустианы (или же шире — «готического романа»). Булгакову нужно было лишь намекнуть на нее — и у образованных читателей возникал вполне ясный и четкий ассоциативный ряд.
Этот намек Булгаков и делает при посредстве упоминания о реакции нечистой силы на крестное знамение. Эти детали тем более выразительны, что в окончательном тексте романа церковная тематика полностью отсутствует. Крестное знамение да иконка, за которой прячется Иван Бездомный, — вот и все признаки существования Церкви в булгаковской Москве. Но — sapienti sat9.
Да, и еще об одном Воланд проговаривается: у него нет власти над философом, доказавшим бытие Бога, — Кантом: «Он уже с лишком сто лет пребывает в местах значительно более отдаленных, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя, уверяю вас!» (гл. 1). Тот, кто собирает на своем балу Калигулу, и Мессалину, и прочих негодяев всех веков, «никоим образом» не может потревожить Канта. Это не его «ведомство». Так что неправа Маргарита, восклицающая в адрес князя тьмы: «Всесилен!»
Примечания
1. Вообще «приходится признать, что Булгаков преувеличивал образованность своих читателей. И не только строки из Библии, но и пассажи из Толстого, Достоевского, Пушкина, Лермонтова — там, где они лишены кавычек и отсылок, — подолгу остаются неузнанными читателями, исследователями, постановщиками. Остаются неразгаданными, хотя рассчитаны, конечно, не на разгадывание, а на простое узнавание, на подсознательное прикосновение к иному образу, слову, мысли» (Яновская Л.М. Записки о Михаиле Булгакове. С. 90).
2. Заболев, Гераклит «лег на солнце, а рабам велел обмазать его навозом... Он не смог очиститься от навоза и сделался добычей собак, которые в этом виде его не узнали» (Диоген Лаэртский. 9, 1, 4).
3. «От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом. Идущие о чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться» (эпилог).
4. Гете И. Фауст / пер. Б. Пастернака; вступ. ст. и примеч. Н.Н. Вильмонта. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1960. 510 с.
5. В первой редакции романа отсутствие крестов в городе подчеркивается особо: буфетчик, убегая из проклятой квартиры, «...вылетел на улицу, не торгуясь первый раз в жизни, сел в пролетку, прохрипел: — К Николе... <...> Буфетчик оказался снаружи, голову задрал. На куполе креста не было. Вместо креста сидел человек, курил».
6. Грамота митрополита Кирилла 2 // Русская историческая библиотека. Т. 6. Памятники древнерусского канонического права (XI—XV века). Ч. 1. СПб., 1908. С. 102.
7. Преп. Феодор Студит. Послания. Ч. 2. М., 2003. С. 185.
8. Левий Матвей не в счет: он не христианин и не евангелист, а персонаж романа мастера.
9. Мудрому достаточно (лат.).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |