«Бег»

ВОН БЕЖИТ, ЗАДЫХАЯСЬ, ЧЕЛОВЕЧЕК. СКВОЗЬ ТАБАЧНЫЙ ДЫМ Я СЛЕЖУ ЗА НИМ, Я НАПРЯГАЮ ЗРЕНИЕ И ВИЖУ: СВЕРКНУЛО СЗАДИ ЧЕЛОВЕЧКА, ВЫСТРЕЛ, ОН, ОХНУВ, ПАДАЕТ НАВЗНИЧЬ, КАК БУДТО ОСТРЫМ НОЖОМ ЕГО СПЕРЕДИ УДАРИЛИ В СЕРДЦЕ. ОН НЕПОДВИЖНО ЛЕЖИТ, И ОТ ГОЛОВЫ РАСТЕКАЕТСЯ ЧЕРНАЯ ЛУЖИЦА. А В ВЫСОТЕ ЛУНА, А ВДАЛИ ЦЕПОЧКОЙ ГРУСТНЫЕ, КРАСНОВАТЫЕ ОГОНЬКИ В СЕЛЕНИИ» (ЗП, 7).

Давно уже, усталый раб, замыслил он побег... Но жизнь складывалась так, что все его перемещения в пространстве имели строго обозначенные пределы.

Он хотел в Париж. Вопреки всему, что ожидало его в Москве, — пьесам, которые должны прославить его имя, роману, который он должен написать, живя московской жизнью. Он так хотел в Париж, что устроители его судьбы, смилостивившись, послали ему женщину, чтобы она рассказала, что ожидало бы его, если бы он, вопреки всему, вырвался из плена...

«...Две ступеньки ведут к резной овальной двери в кабинет Михаила Афанасьевича на Большой Пироговской улице. Он сидит у окна. В комнате темновато (первый этаж), а я стою перед ним и рассказываю все свои злоключения и переживания за несколько лет эмиграции, начиная от пути в Константинополь и далее.

Он смотрит внимательным и требовательным глазом. Ему интересно рассказывать: задает вопросы. Вопросы эти писательские:

— Какая толпа? Кто попадается навстречу? Какой шум слышится в городе? Какая речь слышна? Какой цвет бросается в глаза?..

Все вспоминаешь и понемногу начинаешь чувствовать себя тоже писателем. Нахлынули воспоминания, даже запахи» (Л.Е. Белозерская, МВ, с. 4).

* * *

Время работы над первой редакцией пьесы: 1926—1928 гг.

Первые упоминания:

«Автор «Дней Турбиных» М. Булгаков также обещает дать этому театру пьесу, рисующую эпизоды борьбы за Перекоп из гражданской войны» (ПГАТ, 1927, № 10, с. 10).

«...представить новую пьесу в конце текущего месяца» (ПГАТ, 1927, № 15, с. 14).

В апреле 1927 года Булгаков подписывает договор, по которому обязуется представить МХАТу для постановки на Большой сцене пьесу «Рыцарь Серафимы» («Изгои»), не позднее 20 августа 1927 г. (ПТНБ, с. 39).

16 марта 1928 года Булгаков сдает пьесу в театр.

* * *

«Когда Булгаков читал первые сцены «Бега», они сразу пленили, взяли за сердце. «Бег» он написал для той же группы актеров, сыгравших Турбиных. Но, сочиняя «Бег» в расчете на ряд исполнителей, он отнюдь не подлаживался к ним, а, скорее, учитывал свойства их обаяния и масштабы дарования, отнюдь не предполагая, что они пойдут по проторенному пути. Он писал, так сказать, не «под актеров», а «для актеров», в чем я вижу существенную разницу. Он с необыкновенной зоркостью понял трагедийную основу таланта Хмелева, после Алексея Турбина видя его в генерале Хлудове, или лирическое зерно Яншина, предлагая ему вслед за Лариосиком — Голубкова в «Беге». Он помогал актерам, творчески толкал — их вперед» (П.А. Марков; ВМБ, с. 242).

«В день чтения в театре было праздничное настроение. Радовала и новая превосходная пьеса, радовали и прекрасные роли. Радовались, но все же где-то глубоко в сознании прятались и опасения» (Е.В. Калужский; ВМБ, с. 247).

21 марта — письмо из Ленинграда, от Ю. Юрьева:

«Помните, мы встретились с Вами у П.А. Маркова и Вы тогда обещали свою новую пьесу для Александринского театра. Сейчас до меня дошел слух, что Вы закончили свое новое произведение «Бег». Буду Вам весьма признателен, если найдете возможным прислать Ваше детище мне» (ПТНБ, с. 39—40).

21 апреля Булгаков уезжает в Тифлис, оттуда — через Батум — на Зеленый мыс.

17 мая пришла телеграмма от Маркова:

«Обстановка Бега возможна лишь при условии некоторых переделок просим разрешения вступить переговоры Реперткомом» (БСС-3, с. 641).

Из резолюции Реперткома (9.V.1928):

«Если в «Днях Турбиных» Алексей бросил обвинение в измене и продаже России большевикам верхам белого командования, то в «Беге» автор выводит целую группу военных руководителей этого движения, чрезвычайно импозантных и благородных в своих поступках и убеждениях. Если они и бегут от большевиков, то только потому, что последние движутся как некая мрачная и могучая стихия, остановить которую никто не сможет... Исходя из этих соображений, Главрепертком считает пьесу «Бег» М. Булгакова в данном виде неприемлемой и высказывается против включения ее в репертуарный план МХАТ-1» (Нева, 1989, № 5, с. 173).

«Судаков рассказывал мне летом о твоем свидании с Реперткомом, которое укрепило мои надежды на постановку «Бега» в текущем сезоне. Думаю, что если вы действительно нашли какие-то точки соприкосновения с Раскольниковым, то за эту работу приняться необходимо и как можно скорее» (П.А. Марков — М.А. Булгакову. 25.VIII.1928; ПТНБ, с. 41).

«Горький передал через Н.Д. Телешова о разрешении «Бега» — известие, еще не подтвердившееся, но дающее большие надежды на включение «Бега» в репертуар» (П.А. Марков — К.С. Станиславскому. 28.VIII.1928; ПТНБ, с. 41).

24 сентября Немирович-Данченко телеграфирует Станиславскому в Берлин о намерении приступить к репетициям «Бега».

9 октября — обсуждение пьесы в театре, организованное В.И. Немировичем-Данченко.

Среди участников — И.Я. Судаков, П.А. Марков, А.И. Свидерский (начальник Главискусства), Я.С. Ганецкий (член коллегии Внешторга), В.П. Полонский (редактор журнала «Печать и революция»), А.Б. Халатов (председатель правления Госиздата)...

А также — вернувшийся из Италии М. Горький.

М.М. Яншин вспоминает, что сказал ему Горький, когда услышал, что Репертком прекратил репетиции «Бега»:

«— Почему? — спросил Горький. — Пьеса талантливая, очень талантливый автор, я читал эту пьесу. Я не понимаю, чего вы боитесь, скажите на милость, — он обратился к присутствующим, — соберитесь, которые постарше, и решите» (ВМБ, с. 268—269).

Вот и решили решить.

Марков читает резолюцию Реперткома.

Судаков реагирует соответствующе:

«Сейчас в пьесе Хлудов уходит только под влиянием совести (достоевщина). <...> Хлудова должно тянуть в Россию в силу того, что он знает о том, что теперь делается в России, и в силу сознания, что его преступления были бессмысленны...»

А для чего тогда, простите, возвращаться Серафиме и ее рыцарю?

Судаков ответит и на этот вопрос:

«...не для того, чтобы увидеть снег на Караванной, а для того, чтобы жить в РСФСР» (МБХТ, с. 166).

Горький, кажется, еще не понимает языка, на котором говорят советские театральные деятели. Начинает уверять собравшихся, что пьеса Булгакова великолепна, безвредна, предсказывает успех...

«Из тех объяснений, которые дал режиссер Судаков, видно, что на него излишне подействовала «оглушительная» резолюция Главреперткома. Чарнота — это комическая роль, что касается Хлудова, то это больной человек. Повешенный вестовой был только последней каплей, переполнившей чашу и довершившей нравственную болезнь.

Со стороны автора не вижу никакого раскрашивания белых генералов. Это — превосходнейшая комедия, я ее читал три раза, читал Рыкову и другим товарищам. Это — пьеса с глубоким, умело скрытым сатирическим содержанием. Хотелось бы, чтобы такая вещь была поставлена на сцене Художественного театра. А то, что говорил здесь Судаков, — следствие явного недоразумения: Судаков под влиянием, очевидно «оглушительной» резолюции, которая вся идет мимо пьесы.

Когда автор здесь читал, слушатели (и слушатели искушенные) смеялись. Это доказывает, что пьеса очень ловко сделана.

«Бег» — великолепная вещь, которая будет иметь анафемский успех, уверяю вас» (МБХТ, с. 166).

Ах, Алексей Максимович, вот именно потому, что это «великолепная вещь», и потому, ее ожидает «анафемский успех», она и должна быть запрещена.

Ну хорошо, Горький еще не адаптировался в советской действительности, но Свидерский, начальник Главискусства! Он-то должен был понимать, что говорит и как будет воспринята его речь?

Свидерский:

«Идея пьесы — бег, Серафима и Голубков бегут от революции, как слепые щенята, как бежали в ту полосу нашей жизни тысячи людей, а возвращаются только потому, что хотят увидеть именно Караванную, именно снег, — это правда, которая понятна всем. Если же объяснить их возвращение желанием принять участие в индустриализации страны — это было бы неправдиво и потому плохо» (МБХТ, с. 167).

Еще Свидерский высказал крамольнейшую мысль:

«Ко всякой художественной пьесе, хотя бы она и имела дефекты, отрицательно относиться нельзя, потому что она вызывает дискуссии. Уже теперь по поводу пьесы Булгакова идет дискуссия, хотя ее еще не читали» (там же).

Комментарий А. Смелянского: «Дискуссия о непрочитанной пьесе вещь, конечно, загадочная, но Свидерский говорил сущую правду. Он только не представлял, что основной удар этой дискуссии вскоре будет направлен против него самого и Главискусства...» (там же).

Итог обсуждения подвел председательствующий.

Немирович-Данченко:

Главрепертком «ошибся в своей оценке пьесы» (ПТНБ, с. 42).

А может, только так и надо было действовать, чтобы побеждать? Потому что:

«МХАТ принял к постановке «Бег» Булгакова» (Правда, 1928, 9.X).

10 октября — начаты репетиции.

* * *

Горький сделал свое дело, теперь Горький может уехать, и он уехал — 13 октября — назад, в Италию, на лечение.

Но дело только начиналось.

22 октября — расширенное заседание политико-художественного совета Реперткома. Принятая к постановке пьеса вновь читается и обсуждается.

Читал пьесу Судаков, потом — Раскольников.

Из газетного отчета (М. Загорский, «Спор о «Беге»):

«Первую половину пьесы «Бег» читал режиссер МХАТ-1 тов. Судаков, будущий ее постановщик, вторую — председатель Главреперткома тов. Раскольников. Уже в самой манере их чтения сразу же определялась разница в подходе к этому произведению. Для Судакова смысл пьесы, ее главное зерно — в «тараканьем» беге людей, несомых по белу свету грозным смерчем революции. Для него не существенны все героические филиппики и монологи персонажей Булгакова, — читая их, он как бы заранее уже предвидит режиссерские купюры, смягчая одно, выпирая другое».

Раскольников же, сказано в отчете, «в очень иронической манере подачи текста остро вскрывает всю условную, искусственную и фальшивую по существу фразеологию белогвардейских мучеников» (ПТНБ, с. 42—43; МБХТ, с. 168).

На стороне Судакова — по-прежнему — Свидерский:

«Нельзя судить о пьесе по урокам бывших учителей словесности, раскладывая героев по полочкам «отрицательных» и «положительных» типов. Пусть пьеса вызовет страстный спор и дискуссию. Это полезно... «Бег» окажется лучшим спектаклем в сезоне» (там же).

Против них — Раскольников, Авербах, Киршон, Орлинский, Новицкий, Билль-Белоцерковский...

Судаков выступил, когда все уже было сказано. Что ему оставалось добавить?

«Ваши выступления здесь повергли меня в отчаяние. Вы душите театр, не даете ему работать» (МБХТ, с. 169).

М. Загорский о выступлении Судакова («Спор о «Беге»):

«В его представлении сложилась какая-то иная, другая пьеса, не та, которую написал Булгаков. Он стремится в разборе вскрыть «шелест раздавленных тараканов»... Полит-худ. Совет не может рассматривать то произведение, которое еще не написано и находится пока только в воображении режиссера» (ПТНБ, с. 43).

Решение:

«Не выключать «Бег» из списка запрещенных произведений, но дать возможность МХАТ-1 переделать пьесу» (там же).

Судаков, прочитав газетный отчет, прислал Булгакову письмо:

«Я выступал в конце заседания в атмосфере совершенно кровожадной и считаю, что искренно и честно заступился за театр и за автора и только. Выводы репортера, что я рассказывал свою пьесу, а не Вашу — я за них не могу отвечать, как не могу и бороться с изворотливостью мышления ловких людей, которые черт знает что говорят и пишут, пока сверху не стукнут их по башке. Я имел удовольствие читать и комментировать Вашу пьесу в совсем другой, очень высокой аудитории, где пьеса нашла другую оценку, я там говорил то же, что и в Главреперткоме, с той только разницей, что центральной моей мыслью было уже не «душительство», а выражение признательности от имени театра за внимание к пьесе, к автору и к театру» (ПТНБ, с. 43).

24 октября о запрещении пьесы сообщила печать, а затем прокомментировала:

«Бег» назад должен быть приостановлен»,

«Тараканий набег»,

«Ударим по булгаковщине»...

А 28 октября МХАТ отмечал 30-летний юбилей.

Из юбилейной статьи А. Луначарского:

«Успех «Турбиных» только отчасти объясняется желанием наших врагов и полуврагов побывать на такой панихидке, а главным образом яркостью и злободневностью спектакля, несмотря на то что он не только не стопроцентный, а, пожалуй, даже и не сорокапроцентный» (Правда, 1928, 27.X).

Из юбилейной статьи О. Литовского:

«Булгаковщина всех видов или полнокровная советская тематика? — так станет вопрос перед МХАТом сегодня, в день его тридцатилетней годовщины. От того, как театр решит этот вопрос, зависит — сумеет ли он стать равноправным участником в общей семье строителей новой культуры» (КП, 1928, 27.X).

Из юбилейной речи К.С. Станиславского:

«Мы понемногу стали понимать эпоху, понемногу стали эволюционировать, вместе с нами нормально, органически эволюционировало и наше искусство. Если бы было иначе, то нас бы толкнули на простую «революционную» халтуру. А мы хотели отнестись к революции иначе; мы хотели со всей глубиной посмотреть не на то только, как ходят с красными флагами, а хотели заглянуть в революционную душу страны» (МБХТ, с. 170).

Ответ не замедлил.

«Юбилей МХАТ перед судом марксистского театроведений» — так была определена тема собрания в Комакадемии.

«Социология юбилея МХАТ» — тема доклада П. Новицкого.

Приговор: «И нечего... от него [Станиславского] больше ждать» (МБХТ, с. 171).

Раздался выстрел. Не знаю, из какого оружия, но стрелявший попал в самое сердце.

Случилось это на следующий день после юбилея, на торжественном вечере, где Станиславский играл в «Трех сестрах».

«Профессор Е. Фромгольд, вызванный из зала, нашел Станиславского лежащим на диване, бледным, не разгримированным, в военной форме Вершинина...» (МБХТ, с. 171).

Несыгранные роли:

Серафима — В.С. Соколова

Голубков — М.М. Яншин

Африкан — И.М. Москвин

Чарнота — Б.Г. Добронравов

Люська — О.Н. Андровская

Де Бризар — М.И. Прудкин

Хлудов — Н.П. Хмелев

Корзухин — В.Л. Ершов

* * *

Post Scriptum:

«Гражданин М.А. Булгаков, ввиду запрещения Главреперткомом постановки пьесы «Бег», Дирекция МХАТ просит Вас на основании п. 6 заключенного с Вами договора, возвратить полученный Вами по этой пьесе аванс в сумме 1000 рублей» (ПТНБ, с. 44).