«Дни Турбиных»

ВЬЮГА РАЗБУДИЛА МЕНЯ ОДНАЖДЫ. ВЬЮЖНЫЙ БЫЛ МАРТ И БУШЕВАЛ, ХОТЯ И ШЕЛ УЖЕ К КОНЦУ. И ОПЯТЬ, КАК ТОГДА, Я ПРОСНУЛСЯ В СЛЕЗАХ! КАКАЯ СЛАБОСТЬ, АХ, КАКАЯ СЛАБОСТЬ! И ОПЯТЬ ТЕ ЖЕ ЛЮДИ, И ОПЯТЬ ДАЛЬНИЙ ГОРОД, И БОК РОЯЛЯ, И ВЫСТРЕЛЫ, И ЕЩЕ КАКОЙ-ТО ПОВЕРЖЕННЫЙ НА СНЕГУ (ЗП, 7).

Так зарождается подлинное искусство: самопроизвольно, откуда-то из глубин памяти. Находит автора, входит в его сны и подчиняет себе, требуя воплощения.

Так родилась, а вернее сказать — возродилась (если вспомнить владикавказский опыт) пьеса о братьях Турбиных, получившая вначале, как и роман, название «Белая гвардия», а затем переименованная в «Дни Турбиных» и под этим именем вошедшая в историю русского театра, прославив своего создателя.

РОДИЛИСЬ ЭТИ ЛЮДИ В СНАХ, ВЫШЛИ ИЗ СНОВ И ПРОЧНЕЙШИМ ОБРАЗОМ ОБОСНОВАЛИСЬ В МОЕЙ КЕЛЬЕ. ЯСНО БЫЛО, ЧТО С НИМИ ТАК НЕ РАЗОЙТИСЬ. НО ЧТО ЖЕ ДЕЛАТЬ С НИМИ? (ЗП, 7).

Что за вопрос! Родившиеся в снах, вышедшие из снов люди должны выйти на сцену.

* * *

«Пьесу «Белая Гвардия» начал набрасывать 19.1.1925 г.» (М.А. Булгаков; ТМБ-2, с. 8).

А 3 апреля он получает записку от режиссера МХАТ Бориса Ильича Вершилова.

ГЛУБОКОПОЧИТАЕМЫЙ СЕРГЕЙ ЛЕОНТЬЕВИЧ!

ДО КРАЙНОСТИ ХОТЕЛ БЫ ПОЗНАКОМИТЬСЯ С ВАМИ, А РАВНО ТАКЖЕ ПЕРЕГОВОРИТЬ ПО ОДНОМУ ТАИНСТВЕННОМУ ДЕЛУ, КОТОРОЕ МОЖЕТ БЫТЬ ОЧЕНЬ И ОЧЕНЬ НЕБЕЗЫНТЕРЕСНО ДЛЯ ВАС.

ЕСЛИ ВЫ СВОБОДНЫ, Я БЫЛ БЫ СЧАСТЛИВ ВСТРЕТИТЬСЯ С ВАМИ В ЗДАНИИ УЧЕБНОЙ СЦЕНЫ НЕЗАВИСИМОГО ТЕАТРА В СРЕДУ В 4 ЧАСА.

С ПРИВЕТОМ К. ИЛЬЧИН (ЗП, 1).

26 мая, тот же Вершилов:

«Я до сих нор нахожусь под обаянием Вашего романа. Жажду работать Ваши вещи. По моим расчетам первый акт «нашей» пьесы уже закончен...» (ТМБ-2, с. 8).

М. Булгаков: «Режиссер МХАТ Б.И. Вершилов обратил внимание на роман» (там же).

И. Судаков:

«Глубокоуважаемый Михаил Афанасьевич! Завтра, в воскресенье, в 3 часа дня Вы должны читать вашу пьесу К.С. Станиславскому у него на квартире...» (ТМБ-2, с. 8).

М. Булгаков: «Режиссер И.Я. Судаков обратил внимание на пьесу»

На записке Судакова Булгаков подчеркнул красным карандашом:

«...Вы должны читать вашу пьесу...»

Сможем ли мы разобраться сами, без астральных запросов, почему начинающего драматурга... нет, даже еще и не начинающего и не драматурга, а просто автора, который только собирается удивить театральный мир, приглашает к себе лучший в стране театр?..

Не знаю, как у читателя, а у меня только одно предположение.

Но давайте рассуждать вместе. Во-первых: кто, кроме автора, мог знать о его замысле? Во-вторых, это же он, автор, мечтал лучшем в стране театр, а лучшим считал именно театр Станиславского, а не, скажем, Мейерхольда. В-третьих... впрочем, что же это я, все намеками да недомолвками, вы же слыхали оперу «Фауст»?..

Словом, если рассуждать вместе, то нельзя не заподозрить здесь чью-то непреклонную, непререкаемую волю.

Вопрос: чью волю?

* * *

В июле—сентябре 1925 года Булгаков заканчивает пьесу, правда, как оказалось, только первую ее редакцию.

Осенью он читает ее в Художественном театре.

«Мне вспоминается первое чтение пьесы М.А. Булгакова перед труппой МХАТа в нижнем фойе театра. На чтении присутствовало старшее поколение мхатовцев — К.С. Станиславский, И.М. Москвин, Л.М. Леонидов, М.М. Тарханов и молодежь. Михаил Афанасьевич, естественно, очень волновался. Шутка ли!.. Первая пьеса... Художественный театр!.. Он был бледен, непрерывно курил, пил воду, читал он превосходно; один за другим перед нами возникали образы героев пьесы, яркие, живые, четкие. Все слушали с большим вниманием, сопровождая смехом острые, полные юмора реплики действующих лиц, и с искренним волнением — драматические куски пьесы. По окончании чтения автора наградили дружными аплодисментами. Михаил Афанасьевич, радостный, смущенный, застенчиво улыбался, а мы, группа молодежи, окружили его, благодарили, жали ему руки и, конечно, втайне лелеяли надежду участвовать в его пьесе» (М.И. Прудкин; ВМБ, с. 264—265).

14 октября — обсуждение пьесы репертуарно-художественной коллегией.

21 октября — первоначальное распределение ролей.

Театральная власть (К.С. Станиславский) не стремилась ставить булгаковскую пьесу, по политическим причинам:

«Зачем мы будем ставить эту советскую агитку?» (П.А. Марков; МБХТ, с. 64).

Политическая власть (А.В. Луначарский) — и того более, но — по причинам художественным:

«Я внимательно перечитал пьесу «Белая гвардия». Не нахожу в ней ничего недопустимого с точки зрения политической, но не могу не высказать Вам моего личного мнения. Я считаю Булгакова очень талантливым человеком, но эта его пьеса исключительно бездарна...» (А.В. Луначарский — В.В. Лужскому. 12.X.1925; МБХТ, с. 65).

Еще одна власть, театрально-политическая, — Репертком.

14 октября на заседании репертуарно-художественной коллегии постановили:

«Признать, что для постановки на Большой сцене пьеса должна быть коренным образом переделана. На Малой сцене пьеса может идти после сравнительно небольших переделок»... (МБХТ, с. 66).

Булгаков отвечает письмом. «Письмо, прямо скажем, незаурядное, — комментирует А. Смелянский. — Начинающий драматург ставит ультиматум прославленному театру» (МБХТ, с. 67):

«Вчерашнее совещание, на котором я имел честь быть, показало мне, что дело с моей пьесой обстоит сложно. Возник вопрос о постановке на Малой сцене, о будущем сезоне и, наконец, о коренной ломке пьесы, граничащей, в сущности, с созданием новой пьесы.

Охотно соглашаясь на некоторые исправления в процессе работы над пьесой совместно с режиссурой, я в то же время не чувствую себя в силах писать пьесу наново.

Глубокая и резкая критика пьесы на вчерашнем совещании заставила меня значительно разочароваться в моей пьесе (я приветствую критику), но не убедила меня в том, что пьеса должна идти на Малой сцене.

И, наконец, вопрос о сезоне может иметь для меня только одно решение: сезон этот, а не будущий.

<...>

В случае если эти условия неприемлемы для Театра, я позволю себе попросить разрешение считать отрицательный ответ за знак, что пьеса «Белая гвардия» свободна» (М.А. Булгаков — В.В. Лужскому; МБХТ, с. 67).

И случилось чудо: Театр принял условия Булгакова.

— КАК ЖЕ ЭТО МОГЛО СЛУЧИТЬСЯ? — СПРОСИЛ Я, НАКЛОНЯЯСЬ К ПОЛУ.

— ЭТОГО ДАЖЕ Я НЕ ПОЙМУ, — ОТВЕТИЛ МНЕ ДОРОГОЙ МОЙ ГОСТЬ, — НИКТО НЕ ПОЙМЕТ И ДАЖЕ НИКОГДА НЕ УЗНАЕТ. ДУМАЮ, ЧТО ЭТО СДЕЛАЛИ ПАНИН СО СТРИЖОМ [Марков с Судаковым]. НО КАК ОНИ ЭТО СДЕЛАЛИ — НЕИЗВЕСТНО, ИБО ЭТО ВЫШЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ СИЛ. КОРОЧЕ: ЭТО ЧУДО (ЗП, 14).

— Как же это могло случиться? — спросил я, обращаясь к Л.Ф.

Она пожимает плечами. Помощь Маркова — 10%, Судакова — 98%.

Возможно, был кто-то еще...

* * *

С октября по январь 1926 года Булгаков переделывает 5-актную пьесу в 4-актную.

Превращает своего героя из врача в полковника (при этом из пьесы исчезают полковник Малышев и полковник Най-Турс) и — убивает его...

«Помню, призадумался он, когда К.С. Станиславский посоветовал слить воедино образы полковника Най-Турса и Алексея Турбина для более сильного художественного воздействия. Автору было жаль расставаться с Най-Турсом, но он понял, что Станиславский прав» (Л.Е. Белозерская, МВ, с. 119).

29 января переделанная пьеса была прочитана с новым составом исполнителей. Режиссером назначен И.Я. Судаков («Журнал протоколов репетиций»; П-20, с. 519).

Но был, говорят, еще один режиссер — сам Булгаков.

«Он не просто присутствовал на репетициях — он ставил пьесу»;

«Булгаков мог разъяснить в любом действующем лице не только что показано на сцене, но мог рассказать о всех его привычках, в ярчайших эпизодах подробно изложить биографию» (П.А. Марков; ВМБ, с. 240, 240—241).

«На репетициях мы прежде всего удивлялись тому, что дельные советы, верные и тонкие замечания Булгакова были скорее замечаниями профессионального режиссера, а не автора» (Е.В. Калужский; ВМБ, с. 245).

«...он не пропускает почти ни одной репетиции. Редко можно встретить драматурга, который бы так полно, во всех мельчайших подробностях, увлекательно раскрывал перед нами созданные им человеческие характеры. Невозможно забыть его подсказ талантливой В.С. Соколовой, исполнительнице роли Елены Тальберг. Елена узнает, что ее брат Алексей Турбин убит, — Михаил Афанасьевич посоветовал этот кусок в сцене сыграть так: Елена услыхала о смерти брата, она начинает метаться из угла в угол, повторяя слова: «Алешу убили... Алешу убили...» Этот подсказ был снайперский, он попадал зрителю в самое сердце и, что называется, хватал за горло» (М.И. Прудкин; ВМБ, с. 266).

Что-то завораживающее и завладевающее, магическое что-то было в этой пьесе, отданной молодому поколению театра.

«Мы были купажированы самой возможностью, которую нам дали «старики». Репетировали беспрерывно, без отдыха, в особой, не повторившейся больше никогда атмосфере дружбы, взаимности, любви, помощи друг другу» (М.И. Прудкин; МБХТ, с. 70).

«Все участники были буквально «влюблены» в пьесу и в свои роли. Работа шла с воодушевлением и очень дружно. Она была особенно дорога еще и потому, что это была первая самостоятельная работа молодой, обновленной в 1924 году труппы Художественного театра» (Е.В. Калужский; ВМБ, с. 244).

«...это была весна молодого советского Художественного театра. Ведь, по чести говоря, «Дни Турбиных» стали своего рода новой «Чайкой» Художественного театра. Все как будто слилось для того, чтобы так случилось: и жадная темпераментная свежая молодая труппа, и ее неутомимое внимание к жизни, и значительная творческая свобода, предоставленная нашими замечательными «стариками» молодой труппе, ибо, возвратившись из Америки, они отнеслись к нам с горячим интересом и не боялись прислушиваться к голосу молодежи, как, не менее горячо, взволнованная спорами, слушала их молодежь. Но именно приход автора с еще более свежим, острым взглядом на жизнь помог раскрыться ее актерским талантам» (П.А. Марков; ВМБ, с. 239).

26 марта два акта спектакля были показаны Станиславскому.

«Было какое-то мужественное и радостное отчаяние, с которым исполнители шли на решающий для себя экзамен. С юмором и скепсисом, за которым скрывалось отчаяние драматурга-дебютанта, переживал этот показ Булгаков. Как всегда, на лице Станиславского (за которым все присутствующие следили едва ли не больше, чем за спектаклем) отражались все тончайшие нюансы спектакля.

Станиславский был одним из самых непосредственных зрителей. На показе «Турбиных» он открыто смеялся, плакал, внимательно следил за действием, грыз, по обыкновению, руку, сбрасывал пенсне, вытирал платком слезы, одним словом, он полностью жил спектаклем» (П.А. Марков; МБХТ, с. 89).

«Его радость росла от сцены к сцене. Он плакал, смеялся и радовался, так как увидел в исполнителях «Турбиных» тех, кого тревожно ждал, о ком почти мечтал, — он увидел артистическую смену; он потом приветствовал молодежь в качестве прямых наследников старшего, глубокого и проникновенного поколения театра» (П.А. Марков, ТП, с. 13).

29 апреля, из постановления репертуарно-художественной коллегии:

«...признать необходимым заменить название пьесы «Белая гвардия» каким-либо другим».

В.В. Лужский: «Непременно».

Л.М. Леонидов: «Очень настаиваю на замене «Белой гвардии» другим названием».

В.И. Качалов: «И я».

К.С. Станиславский: «Название «Белая гвардия» изменить непременно» (МБХТ, с. 92).

Начались поиски новою названия.

«Белый декабрь»? «1918»? «Взятие города»? «Белый буран»?..

«Перед концом»?..

«Буран — конец»? «Конец концов»? «Концевой буран»?..

4 июня Булгаков направляет в Совет и Дирекцию Московского Художественного театра письмо:

«Сим имею честь известить о том, что я не согласен...»

Стоит ли, Михаил Афанасьевич? Это же мелочи — название, петлюровская сцена, которую хотят выбросить...

Стоит. И это не мелочи. «Концевой буран»...

«...что я не согласен на удаление Петлюровской сцены из пьесы моей «Белая гвардия».

Мотивировка: Петлюровская сцена органически связана с пьесой.

Также не согласен я на то, чтобы при перемене заглавия пьеса была названа: «Перед концом».

Также не согласен и на превращение 4-х актной пьесы в 3-х актную.

Согласен совместно с Советом Театра обсудить иное заглавие для пьесы «Белая гвардия».

В случае, если Театр с изложенным в этом письме не согласится, прошу пьесу «Белая гвардия» снять в срочном порядке. Михаил Булгаков»

Что тут поделаешь? Надо принимать условия строптивого автора. Но и предупредить, что его норов может оказаться не всем по нутру...

«Милый Михаил Афанасьевич!

Что такое, какая Вас, простите, муха еще укусила?! Почему, как? Что случилось после вчерашнего разговора при К.С. и мне, неужели малодушие на чью-нибудь театральную сплетню, или слух, или предположение?»...

Оказывается петлюровскую сцену пока никто не выкидывает, заглавие не меняет и 4 акта в 3 не превращает. Театр!

«Что Вы, милый и наш МХАТый Михаил Афанасьевич? Кто Вас так взвинтил?..» (В.В. Лужский. Без даты; П-20, с. 522).

«Название пьесы в процессе работы менялось несколько раз, пока, по предложению В.В. Лужского, не пришли к окончательному решению назвать ее «Дни Турбиных» (М.И. Прудкин; ВМБ, с. 264).

24 июня — генеральная репетиция, «закрытая».

Приглашены В. Блюм и А. Орлинский. С этими двумя он еще встретится, и не раз — поединок с ними только начинается. В их силах — его ославить, ошельмовать. В его силе — обессмертить их.

25 июня — совещание Реперткома.

26 июня — итоговое заседание.

«Выписка

из протокола совещания Главного Репертуарного Комитета с представителями М.Х.А. Т. 1-го от 26 июня 26 г.

Присутствовали: Председатель ГРК — т. Пельше

Член Комитета — т. Орлинский

Политредактора — тт. Чекина, Крулин, Руссо, Биройс.

Представители МХАТ 1-го — тт. Марков, Судаков, Лужский

Секретарь — т. Чекина

Председатель — т. Пельше

Слушал и: О новой постановке МХАТ 1-го пьесы «Белая гвардия» Булгакова.

Предварительно перед началом совещания по предложению председателя ГРК тов. Чекина в беседе с представителями МХАТ 1-го высказала мнение Зав. Театр. Секцией — тов. Блюма и всего политредакторского состава ГРК, смотревших генеральную репетицию, что «Белая гвардия» представляет собою сплошную апологию белогвардейцев и начиная со сцены в гимназии до сцены смерти Алексея включительно, совершенно неприемлема и в трактовке поданой театром идти не может.

В ответ на заявление т. Чекиной представители МХАТ 1-го сообщили, что они после просмотра генеральной репетиции и сами поняли, что создалось неприятное впечатление, но что этот спектакль, созданный молодежью театра им очень дорог и они готовы переделать постановку по директивам ГРК»...

Подчеркнуто — Булгаковым.

Читаем дальше:

«По окончании предварительной беседы на совещание явились т. Пельше и член Комитета — т. Орлинский.

...Представители МХАТ 1-го заявили, что они были далеки от мысли, что «Белую гвардию» можно рассматривать как апологию белогвардейщины и что они хотели бы, чтобы ГРК дал им конкретные указания, на основании которых можно бы переработать постановку.

...Тов. Пельше просит т. Орлинского сказать, что он считает нужным переработать в пьесе. К этой просьбе присоединяются представители МХАТ 1-го»...

САВВА. КОНТРРЕВОЛЮЦИОННАЯ ПЬЕСА.

ЛОРД. САВВА ЛУКИЧ! ПОБОЙТЕСЬ БО... ЧТО ЭТО Я ГОВОРЮ... ПОБОЙТЕСЬ... А КОГО... НЕИЗВЕСТНО... НИКОГО НЕ БОИТЕСЬ... КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ... В МОЕМ ТЕАТРЕ? САВВА ЛУКИЧ! В ЧЕМ ДЕЛО? НА ПУШЕЧНЫЙ ВЫСТРЕЛ Я НЕ ДОПУСКАЮ КОНТРРЕВОЛЮЦИОНЕРОВ К ТЕАТРУ! В ЧЕМ ДЕЛО?

СABВА. В КОНЦЕ.

ОБЩИЙ ГУЛ, ВНИМАНИЕ.

ЛОРД. СОВЕРШЕННО ВЕРНО. БАТЮШКИ МОИ. ТО-ТО Я ЧУВСТВУЮ, ЧЕГО, ДУМАЮ, НЕ ХВАТАЕТ В ПЬЕСЕ? САВВА ЛУКИЧ, ЗОЛОТОЙ ВЫ ЧЕЛОВЕК ДЛЯ ТЕАТРА! КЛЯНУСЬ ВАМ. НА ВСЕХ ПЕРЕКРЕСТКАХ ЭТО ТВЕРЖУ! НАМ НУЖНЫ ТАКИЕ ЛЮДИ В СССР! НУЖНЫ ДО ЗАРЕЗУ! В ЧЕМ ЖЕ ДЕЛО В КОНЦЕ? (БО, Э).

«...Тов. Орлинский отмечает следующие основные моменты:

Необходимо учесть в целом все сделанные замечания.

В частности, сцена в гимназии должна быть подана не в порядке показа белогвардейской героики, а в порядке дискредитации всего белогвардейского движения.

Выявить взаимоотношения белогвардейцев с другими социальными группировками, хотя бы домашней прислуги, швейцарами и т. д.

Показать кого-либо из белогвардейцев, из господ дворян или буржуев в петлюровщине.

Одобрить заявление режиссера, тов. Судакова, о первом варианте не введенном впоследствии в пьесу, по которой Николка, наиболее молодой, мог бы стать носителем поворота к большевикам»...

САВВА. НО, МОЖЕТ БЫТЬ, ГРАЖДАНИН АВТОР НЕ ЖЕЛАЕТ МЕЖДУНАРОДНОЙ РЕВОЛЮЦИИ?

ЛОРД. КТО? АВТОР? НЕ ЖЕЛАЕТ? ЖЕЛАЛ БЫ Я ВИДЕТЬ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ НЕ ЖЕЛАЕТ МЕЖДУНАРОДНОЙ РЕВОЛЮЦИИ (БО, Э).

«На вопрос т. Пельше, принимает ли театр указанные т. Орлинским коррективы и не являются ли эти коррективы насилием над театром, представители МХАТ 1-го ответили, что принимают внесенные коррективы и с полной готовностью переработают пьесу, причем новый показ дадут во второй половине сентября» (ТМБ-2, с. 17—18, публ. Н. Грозновой).

* * *

Июнь—август, август—сентябрь 1926 года — переделка пьесы («третья редакция»).

17 сентября — первая открытая генеральная репетиция. Блюм решительно против.

23 сентября — полная генеральная с публикой. В зале представители Правительства, Реперткома, прессы...

24 сентября в коллегию Наркомпроса поступает из ОГПУ при Совнаркоме секретное уведомление:

«Пьеса Булгакова «Семья Турбиных» («Белая гвардия»), поставленная МХАТом и дважды запрещенная Главным Репертуарным Комитетом, 23/IX с. г. была показана в третий раз с некоторыми изменениями.

Ввиду того, что эти изменения не меняют основной идеи пьесы — идеализации белого офицерства — ОГПУ категорически возражает против ее постановки» (Бщ, с. 83; публ. Г. Файмана).

В тот же день — экстренное закрытое заседание Президиума Коллегии НКП.

Решение: постановку разрешить — с купюрами; в других театрах — запретить.

САВВА. ПЬЕСА К ПРЕДСТАВЛЕНИЮ (пауза) РАЗРЕШАЕТСЯ...

ЛОРД (воплем). САВВА ЛУКИЧ!!.

САВВА. В ДРУГИХ ГОРОДАХ-ТО Я ВСЕ-ТАКИ ВАШУ ПЬЕСКУ ЗАПРЕЩУ... НЕЛЬЗЯ ВСЕ-ТАКИ... ПЬЕСКА — И ВДРУГ ВСЮДУ РАЗРЕШЕНА. КУРЬЕЗНО КАК-ТО... (БО, Э).

Из частного письма:

«Страшный шум царит вокруг Булгакова и его пьесы «Белая гвардия» (Л.Е. Остроумов — М.А. Волошину. 27.IX.1926; БД, с. 423).

2 октября — генеральная репетиция с публикой.

5 октября — премьера.

* * *

Чудо? Или, может быть, неистовый Блюм чего-то недопонимал и пьеса вовсе не белогвардейская, а совсем наоборот?

Нет, не наоборот. Блюм не мог ошибиться. Спутать белое с красным? Но кое-чего он действительно недопонимал, если думал, что искусством и всем вообще распорядком на земле сам человек и управляет.

Люди, родившиеся в снах, вышли из снов — вот истина, которая была недоступна тем, кто попытался встать у них на пути.

КОГДА ЗАТИХАЕТ ДОМ И ВНИЗУ РОВНО НИ НА ЧЕМ НЕ ИГРАЮТ, Я СЛЫШУ, КАК СКВОЗЬ ВЬЮГУ ПРОРЫВАЕТСЯ И ТОСКЛИВАЯ И ЗЛОБНАЯ ГАРМОНИКА, А К ГАРМОНИКЕ ПРИСОЕДИНЯЮТСЯ И СЕРДИТЫЕ И ПЕЧАЛЬНЫЕ ГОЛОСА И НОЮТ, НОЮТ. О НЕТ, ЭТО НЕ ПОД ПОЛОМ! ЗАЧЕМ ЖЕ ГАСНЕТ КОМНАТКА, ЗАЧЕМ НА СТРАНИЦАХ НАСТУПАЕТ ЗИМНЯЯ НОЧЬ НАД ДНЕПРОМ, ЗАЧЕМ ВЫСТУПАЮТ ЛОШАДИНЫЕ МОРДЫ, А НАД НИМИ ЛИЦА ЛЮДЕЙ В ПАПАХАХ. И ВИЖУ Я ОСТРЫЕ ШАШКИ, И СЛЫШУ Я ДУШУ ТЕРЗАЮЩИЙ СВИСТ (ЗП, 7).

Это надо осмыслить. Кто эти люди, которые пришли, откуда они и куда идут? Если они пришли из снов, то как они попали в сны? А если они пришли из жизни, которая тоже сон, то из какой — из той, киевской, или их путь, как полет во мгле, пролегает через века и миры?..

Но, в таком случае, что означает эта остановка в Москве и явление их на сцене лучшего в стране театра?

Гадать не будем. Смысл приоткроется, если мы увидим, что сценой стала в момент их явления вся Москва. Да, вся Москва...

Алексей Турбин — Н.П. Хмелев, И.Я. Судаков, Н.Н. Соснин

Николка — И.М. Кудрявцев, В.А. Орлов

Елена Тальберг — В.С. Соколова, А.К. Тарасова, О.Н. Андровская, К. Еланская

Тальберг — В.А. Вербицкий

Мышлаевский — Б.Г. Добронравов, В.О. Топорков

Шервинский — М.И. Прудкин, В.А. Вербицкий, А.П. Кторов

Студзинский — Е.В. Калужский

Лариосик — М.М. Яншин, И.М. Раевский

Гетман — В.Л. Ершов

Болботун — А.А. Андерс

Галаньба — Б.С. Малолетков

Ураган — А.И. Гузеев

Кирпатый — Б.А. Мордвинов

Фон Шратт — В.Я. Станицын

Фон Дуст — Р.Ф. Шиллинг

Врач — В.А. Степун

Дезертир — Н.Ф. Титушин

Сапожник — С.К. Блинников

Камер-лакей — В.И. Истрин

Максим — М.Н. Кедров

Телефонист — В.К. Новиков

7 октября 1926 года:

«В сером костюме, особенно выделявшем его среди актерских костюмов и гримов, без улыбки, как-то чуть боком, он стоял на сцене в окружении влюбленно смотревших на него молодых актеров, угловато кланяясь то им, то бешено аплодировавшему залу» (В.Я. Виленкин; ВМБ, с. 283).

* * *

«Москвичи знают, каким успехом пользовалась пьеса. Знакомая наша присутствовала на спектакле, когда произошел характерный случай.

Шло 3-е действие «Дней Турбиных»... Батальон разгромлен. Город взят гайдамаками. Момент напряженный. В окне турбинского дома зарево. Елена с Лариосиком ждут. И вдруг слабый стук... Оба прислушиваются... Неожиданно из публики взволнованный женский голос: «Да открывайте же! Это свои!» (Л.Е. Белозерская, МВ, с. 120).

Из письма ленинградских зрителей после первых гастролей «Дней Турбиных»:

«...Сегодня мы в третий раз на «Турбиных», и если бы могли, то, кажется, не пропустили бы ни одного спектакля!

До этого времени в нашей жизни, довольно обильной театральными впечатлениями, мы никогда еще не испытывали более глубокого и серьезного наслаждения...» (ВМБ, с. 257—258).

«Дни Турбиных» — одна из тех вещей, которые как-то вдвигаются в собственную жизнь и становятся эпохой для самого себя. Можно откинуть стиль, воплощение, игру, общественную значимость, идеологическую заостренность, исторический колорит, можно взвесить и взмерить все эти ингредиенты, и все же сверх всего остается еще одна изюминка, в которой, по-моему, «вся соль». Воплощена ли она в символе кремовых штор, елки или небесного занавеса, усыпанного звездами, облегающего мир, — но тут есть всепокоряющий стимул жизни, он-то и выступает так мощно, что стягивает все части. Это как символ у Толстого эпохи «Войны и мира».

Что сильней, чем смерть и рок?
Сладкий Анковский пирог.

Это и создает тот мягкий, лирический колорит, который роднит с Диккенсом и всеми теми, у кого звучит этот общечеловеческий голос. Нечего говорить, что все это дано не надуманно, а рядом незаметных слов, образов, оборотов, ситуаций, а в результате кровавые события, горе и страдание, как раны, — затягиваются, чувствуешь некое примирение» (П.С. Попов — М.А. Булгакову. 1.VII.1934; ТМБ-2, с. 321).

«Люди нашего поколения смотрели «Дни Турбиных» подростками. Он входил в нашу жизнь сначала воскресным утренником, потом одним из самых любимых спектаклей юности, сердечной привязанностью.

<...> Мы по неведению не слыхали о «белосменовеховской сердцевине», о «густом маслянистом слое убогого мещанства», о «фальшивом векселе гр. Булгакова» и прочих характеристиках, которыми наградила «Дни Турбиных» решительная пресса 26-го года.

Для нас спектакль был дорогим и особым миром» (Н. Зоркая; Театр, 1967, № 2, с. 14).

«Турбины» были для меня не театром, не пьесой <...>, а осязаемым куском жизни, отдаляющимся и отдаляющимся, но всегда очень близким...» (В. Некрасов; НМ, 1967, № 8, с. 133).

«Мне было пятнадцать лет. Меньше всего я был тогда способен разбираться в социальных проблемах пьесы. Задумываться над этим я стал гораздо позже А тогда, в тот незабываемый вечер, я был просто захвачен врасплох. Я и не заметил, как перестал быть зрителем, как меня затянуло в какой-то совершенно новый для меня мир — в тревожную, зыбкую и, конечно, уже заранее обреченную жизнь турбинского дома, за стенами которого бушуют метели грозного восемнадцатого года. Течение жизни в этой уютной турбинской столовой с горящим камином и кремовыми шторами, где то и дело гаснет свет в люстре и слышатся отдаленные орудийные залпы за окнами, было волнующе-ощутимым, очевидно, в силу своей подспудной глубины и взрывчатой напряженности. Это течение жизни волновало тем более остро, что даже под знаком обреченности оно все еще оставалось таким бурным, многоцветный и разноголосым» (В.Я. Виленкин; ВМБ, с. 284).

Из беседы К.С. Родионова с М.О. Чудаковой (2.IV.1981):

«— Я еще те представления видел, когда на сцене «Боже, царя храни», пели.

— Ну, и как в зале реагировали на спектакль?

— Ну, все заколдованные были!» (ЖМБ, с. 351).

«Когда его пьеса «Дни Турбиных» с огромным успехом шла в Художественном театре, целый легион попрошаек — «стрелков» — так назывался этот род аферистов — одолевал Михаила Афанасьевича, считая, что он стал богачом и что ему ничего не стоит выбросить даже сотни рублей на подачки. «Стрелки» и писали Булгакову, и навещали на квартире, и ловили на улице. А один такой тип позвонил по телефону в пять утра. Именно время поразило нашего друга. Днем-то звонили часто... «А тут, — рассказывал Михаил Афанасьевич, — во время самого сладкого утреннего сна затрещал звонок. Я вскочил с постели, босиком добежал до аппарата, взял трубку. Хриплый мужской голос заговорил:

— Товарищ Булгаков, мы с вами незнакомы, но, надеюсь, это не помешает вам оказать услугу... Вообразите: только что, выходя из пивной, я разбил свои очки в золотой оправе! Я буквально ослеп! При моей близорукости... Думаю, для вас не составит большого урона дать мне сто рублей на новые окуляры?..

— Я в ярости бросил трубку на рычаг! — продолжал Булгаков. Вернулся в постель, но не успел еще заснуть, как — новый звонок. Вторично встаю, беру трубку. Тот же голос вопрошает:

— Ну, если не с золотой оправой, то на простые-то очки вы можете?..» (В.Е. Ардов; ВМБ, с. 341).

* * *

По случаю необычайного успеха «Турбиных» решено было устроить банкет. Помог актер Художественного театра В.А. Степун, предоставивший Булгаковым свою квартиру.

Л.Е. Белозерская вспоминает: дело было в Сивцевом Вражке, во дворе дома 41, в больших комнатах нижнего этажа; веселились, пели и танцевали всю ночь, до утра.

Были: икра, балык, белорыбица, осетрина, семга, севрюга, маринады, грибы, соленья, дичь, колбасы, вина, пироги, торты...

Среди приглашенных: Малолетков, Вербицкий, Израилевский, Ершов, Фалеев, Станицын, Новиков, Прудкин, Кудрявцев, Андерс, Шиллинг, Титушин, Бутюгин, Блинников, Кедров, Гузеев, Баталов, Герасимов, Ливанов, Аксенов, Добронравов, Соколова, Хмелев, Калужский, Митропольский, Яншин, Михальский, Истрин, Мордвинов, Степуны, Лямины, Понсовы, Федоровы... (МВ, с. 131—132).