В розовом шатре

Так кто же, спросим еще раз, управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?

Сам ли Булгаков выбирал, где, как и с кем ему жить, или правильнее думать, что выбирал кто-то совсем другой?

В книге воспоминаний Л.Е. Белозерской мы не найдем прямых ответов на эти вопросы. Не найдем мы и самих вопросов. Но это не значит, что их не было в жизни Булгакова.

Спросим немного иначе: что же, собственно, выбиралось?

Новое имя? Новый образ? Мебель, вещи, положение? Зверинец в его доме?.. Да, да, и это тоже. Но было и что-то еще.

Был выбран новый взгляд и, соответственно, новый ракурс рассмотрения его жизни. Словно тот, кто сочинял историю Мастера, решил, по каким-то явно художественным соображениям, во второй ее части сменить главного воспоминателя.

Читатель скажет: а как же любовь?..

Я не буду с тобою спорить, о трижды романтический читатель. Конечно, конечно. Разве может произойти в судьбе Мастера что-нибудь существенное — без любви? Это она, любовь, переворачивает страницы его жизни, это она, роковая, толкает его то под колеса, то к письменному столу, испытывая его и направляя, и если при этом открывается новое зрение — то это тоже она, любовь.

«Сегодня видел, как она переодевалась...»

Писатель, в отличие от неписателей, не может сказать, что его личная жизнь — это его личное дело. Нет, хором возражают ему неписатели, не личное, далеко не личное!

В самом деле, как же, простите, понимать произведения писателя, если не знать, кто он таков и откуда он взялся, давно ли пишет и член ли он профсоюза, сильно ли пил, отчего умерли его родственники, ну и, понятно, сколько раз был женат, на ком и как это сказалось на его жизни и творчестве. А поскольку последнее представляется до чрезвычайности важным, то устраиваются смотрины на весь читающий мир, и сквозь прозрачные стены писательской спальни глядят сотни, тысячи, миллионы любопытствующих глаз...

ЛАМПА, ГРАНЕНЫЕ ФЛАКОНЫ, КАРТОЧКИ В СВЕТЛЫХ РАМАХ, БРОШЕННАЯ ПОДУШКА КАЗАЛАСЬ ЖИВОЙ... РАЗ ТРИСТА УЖЕ ВОДИЛ ИОНА ЭКСКУРСАНТОВ В СПАЛЬНЮ ТУГАЙ-БЕГОВ И КАЖДЫЙ РАЗ ИСПЫТЫВАЛ БОЛЬ, ОБИДУ И СТЕСНЕНИЕ СЕРДЦА, КОГДА ПРОХОДИЛА ВЕРЕНИЦА ЧУЖИХ НОГ ПО КОВРАМ, КОГДА ЧУЖИЕ ГЛАЗА РАВНОДУШНО ШАРИЛИ ПО ПОСТЕЛИ. СРАМ («Ханский огонь»).

Из дневника:

«Я обратил внимание, когда она ходит, она покачивается. Это ужасно глупо при моих замыслах, но, кажется, я в нее влюблен. Одна мысль интересует меня. При всяком ли она приспособилась бы так же уютно, или это избирательно, для меня» (28.XII.1924).

Моя бы воля — сжег бы эти записи, как это уже и делал Мастер, Да вот беда — записи эти не горят, и они уже прочитаны, и не только прочитаны, но и опубликованы. Так что огонь здесь нужен — иной.

«Не для дневника, и не для опубликования: подавляет меня чувственно моя жена. Это и хорошо, и отчаянно, и сладко, и, в то же время, безнадежно сложно: я как раз сейчас хворый, а она для меня... Сегодня видел, как она переодевалась перед нашим уходом к Никитиной, жадно смотрел» (28.XII.1924).

«...чертова баба зав[я]з[и]ла [меня], как пушку в болоте, важный вопрос. Но один, без нее, уже не мыслюсь. Видно, привык» (28.XII.1924).

«Ужасное состояние: все больше влюбляюсь в свою жену. Так обидно — 10 лет открещивался от своего... Бабы как бабы. А теперь унижаюсь даже до легкой ревности. Чем-то мила и сладка. И толстая» (3.I.1925).

«...баба бойкая и расторопная...» (29.XII.1924).

В НИШЕ ИЗ РОЗОВОГО ТЮЛЯ СТОЯЛА ДВУСПАЛЬНАЯ РЕЗНАЯ КРОВАТЬ. КАК БУДТО НЕДАВНО ЕЩЕ, В ЭТУ НОЧЬ, СПАЛИ В НЕЙ ДВА ТЕЛА. ЖИЛЫМ ВСЕ КАЗАЛОСЬ В ШАТРЕ: И ЗЕРКАЛО В РАМЕ СЕРЕБРЯНЫХ ЛИСТЬЕВ, АЛЬБОМ НА СТОЛИКЕ В КОСТЯНОМ ПЕРЕПЛЕТЕ, И ПОРТРЕТ ПОСЛЕДНЕЙ КНЯГИНИ НА МОЛЬБЕРТЕ — КНЯГИНИ ЮНОЙ, КНЯГИНИ В РОЗОВОМ.

Простите нас, княгиня Белозерская...

В РОЗОВОМ ШАТРЕ КНЯЗЬ РАЗВИНТИЛ ГОРЕЛКУ ЛАМПЫ И ВЫЛИЛ КЕРОСИН В ПОСТЕЛЬ; ПЯТНО РАЗОШЛОСЬ И ЗАКАПАЛО НА КОВЕР. ГОРЕЛКУ ТУГАЙ ШВЫРНУЛ НА ПЯТНО. СПЕРВА НИЧЕГО НЕ ПРОИЗОШЛО: ОГОНЕК СМОРЩИЛСЯ И ИСЧЕЗ, НО ПОТОМ ОН ВДРУГ ВЫСКОЧИЛ И, ДЫХНУВ, УДАРИЛ ВВЕРХ, ТАК ЧТО ТУГАЙ ЕЛЕ ОТСКОЧИЛ. ПОЛОГ ЗАНЯЛСЯ ЧЕРЕЗ МИНУТУ, И РАЗОМ, ЛИКУЮЩЕ, ДО ПОСЛЕДНЕЙ ПЫЛИНКИ, ОСВЕТИЛСЯ ШАТЕР («Ханский огонь»).