Жизнь четвертая: дневник

А если без мистики... Хотя кто ж поверит, что здесь обошлось без мистики.

8 мая 1926 на квартире И.Г. Лежнева был произведен обыск, склад и магазин опечатаны, а сам Лежнев был задержан и вскоре выслан за границу (ЖМБ, с. 334).

На политическом языке эпохи это называлось «разгромом Устряловско-Лежневской группы сменовеховцев».

В списке лиц, подлежащих обыску:

«7. Булгаков Михаил Александрович, литератор».

Надо сказать, что в арест и высылку Лежнева поверили не все. В самом деле, как можно верить в арест, который завершается высылкой за границу, и как верить в высылку, если ссыльный работает в советском торгпредстве (!), в Берлине (!), после чего благополучно возвращается на родину (!),

затем в партию (!!)

и работает в «Правде» (!!!)?

И. Владимиров: «Дальнейшие события показали, что это было заранее спланированным ходом в той тайной войне, которую вел Сталин и возглавляемая им, глубоко засекреченная в недрах партии, организация. Деятельность И.Г. Лежнева объективно способствовала разгрому «сменовеховского» движения и последующему уничтожению его главных деятелей» (Слово, 1992, № 7, с. 70).

По версии С. Иоффе, поддержанной Вс. Сахаровым, загадочная власть редактора Лежнева и чудо напечатания романа, в котором Троцкий назван «сатаной», могут иметь только одно объяснение:

«За спиной Лежнева стоял Сталин, боровшийся за власть с Троцким и другими «интернационалистами» и потому заигрывавший с патриотически настроенной интеллигенцией через «частный» журнал «Россия» (с. 11).

Деньги на издание журнала, по этой версии, поступали от ГПУ. Так же, как и на издание газеты «Накануне».

Общая любовница Сталина и Булгакова... здесь мы, пожалуй, запнемся... или продолжать?... Словом, иначе Лежнев не попросил бы у Булгакова роман для публикации (ЛР, 1992, № 28, 10.07).

В 1930 году И.Г. Лежнев вернулся в СССР.

В 1933 году — принят в партию на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) по рекомендации Сталина.

С 1935 по 1939 гг. — работает заведующим отделом литературы и искусства газеты «Правда».

В 1935 году, 22 августа, Лежнев навещает Булгакова — об этом визите есть запись в дневнике Е.С. Булгаковой:

«Сегодня появился у нас Исай Лежнев, тот самый, который печатал «Белую гвардию» в «России». Он был за границей в изгнании, несколько лет назад прощен и вернулся на родину. Несколько лет не видел М.А. Пришел уговаривать его ехать путешествовать по СССР. Нервен, возбужден, очень умен, странные вспухшие глаза. Начал разговор с того, что литературы у нас нет» (ДЕБ, с. 102).

Вс. Сахаров заметил портретное сходство Исая Лежнева и начальника тайной стражи Афрания из романа «Мастер и Маргарита» (ЛР, 1992, № 28, 10.07, с. 11):

...МАЛЕНЬКИЕ ГЛАЗА СВОИ ПРИШЕЛЕЦ ДЕРЖАЛ ПОД ПРИКРЫТЫМИ, НЕМНОГО СТРАННОВАТЫМИ, КАК БУДТО ПРИПУХШИМИ, ВЕКАМИ (ММ, 25).

* * *

А если без политики... Лежнев с Булгаковым был связан прежде всего художественно: читал его рукописи, беседовал о Гоголе... Денежных расчетов с автором он не собирался вести. Не с автором он говорил о деньгах, а с З.А. Каганским, издателем... Позвольте, а почему бы не поговорить о деньгах и с писателем, ведь это же, в конце концов, и его деньги?

...ПО ДВУМ ПРИЧИНАМ — ВО-ПЕРВЫХ, ДЕНЬГИ НЕ ДОЛЖНЫ ИНТЕРЕСОВАТЬ ПИСАТЕЛЯ, А ВО-ВТОРЫХ, ВЫ В НИХ НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕТЕ (ТД, 2).

И Лежнев, и Каганский, сразу видно, понимали в деньгах. Потому что вскоре оба уехали за границу, прихватив с собой роман Булгакова.

«Завтра, неизвестный мне еще, Каганский должен будет уплатить мне 300 рублей и векселя. Векселями этими можно п[одтеретьс]я. Впрочем, черт его знает. Интересно, привезут ли завтра деньги. Не отдали рукопись...» (Дн, 2—3.I.1925).

Неужели Булгаков не видел, не догадывался, с кем имеет дело?

Видел. Догадывался.

РВАЦКИЙ БЫЛ ЧЕЛОВЕКОМ СУХИМ, ХУДЫМ, МАЛЕНЬКОГО РОСТА, ОДЕТЫМ ДЛЯ МОЕГО ГЛАЗА, ПРИВЫКШЕГО К БЛУЗАМ В «ПАРОХОДСТВЕ», КРАЙНЕ СТРАННО. НА НЕМ БЫЛА ВИЗИТКА, ПОЛОСАТЫЕ БРЮКИ, ОН БЫЛ ПРИ ГРЯЗНОМ КРАХМАЛЬНОМ ВОРОТНИЧКЕ, А ВОРОТНИЧОК ПРИ ЗЕЛЕНОМ ГАЛСТУКЕ, А В ГАЛСТУКЕ ЭТОМ БЫЛА РУБИНОВАЯ БУЛАВКА (ЗП, 5).

СКАЖУ ВАМ, МОЙ НЕЖНЫЙ ДРУГ, ЗА СВОЮ СТРАШНУЮ ЖИЗНЬ Я ВИДЕЛ ПРОХВОСТОВ. МЕНЯ ОБИРАЛИ. НО ТАКОГО НЕГОДЯЯ, КАК ЭТОТ, Я НЕ ВСТРЕЧАЛ. <...> МОЙ БОГ, ПОЙМИТЕ, ДОРОГАЯ, ЭТО НЕ БЫЛО ЛИЦО, ЭТО БЫЛ ПАСПОРТ. И ПОТОМ, СКАЖИТЕ, КОМУ, КОМУ, КРОМЕ ИНТЕЛЛИГЕНТСКОЙ РАЗМАЗНИ, ПРИДЕТ В ГОЛОВУ ЗАКЛЮЧИТЬ ДОГОВОР С ЧЕЛОВЕКОМ, ФАМИЛИЯ КОТОРОГО РВАЦКИЙ! ДА НЕ ВЫДУМАЛ Я! РВАЦКИЙ. МАЛЕНЬКОГО РОСТА, В ВИШНЕВОМ ГАЛСТУХЕ С ФАЛЬШИВОЙ ЖЕМЧУЖНОЙ БУЛАВКОЙ, В ПОЛОСАТЫХ БРЮКАХ, НОГТИ С ЧЕРНОЙ КАЙМОЙ, А ГЛАЗА...

<...>

УЖЕ НАДЕВАЯ СВОЕ ПОТЕРТОЕ ПАЛЬТИШКО В ПЕРЕДНЕЙ, Я СПРОСИЛ ВСЕ-ТАКИ ГЛУХО:

— НО ВЫ ВИДЕЛИ ЕГО ГЛАЗА? У НЕГО ТРЕУГОЛЬНЫЕ ВЕКИ, А ГААЗА СТАЛЬНЫЕ И СМОТРЯТ В УГОЛ.

ОТВЕТИЛ ОН:

— СЛЕДУЮЩЕГО ИЗДАТЕЛЯ Я ДОСТАНУ С ТАКИМИ ГЛАЗАМИ, КАК У ВАС, — ХРУСТАЛЬНЫМИ. ВЫ, ОДНАКО, ЧЕЛОВЕК ИЗБАЛОВАННЫЙ. ВНИМАТЕЛЬНО ПРОЧТИТЕ ТО, ЧТО БУДЕТЕ ПОДПИСЫВАТЬ, А ТАКЖЕ И ВЕКСЕЛЯ (ТД, 2).

Может, лучше было бы передать рукопись в другое издательство? Ангарскому, например?

Такая мысль возникала.

Из воспоминаний П.Н. Зайцева:

«...возникла мысль перекупить роман у Лежнева, о чем я сказал Булгакову. Он обещал поговорить об этом с Исай Григорьевичем, ибо условия на роман были кабальные, а в наших «Недрах» Булгаков мог бы получить несравненно больше.

В Москве из редколлегии «Недр» в это время находилось двое: В.В. Вересаев и я (Н.С. Ангарский был в Берлине в нашем торгпредстве по Мосвнешторгу). Я быстро прочитал роман и переправил рукопись Вересаеву в Шубинский переулок.

Роман произвел на нас большое впечатление. Я не задумываясь высказался за его печатание в «Недрах», но Вересаев был опытнее и трезвее меня. В обоснованном письменном отзыве В.В. Вересаев отметил достоинства романа, мастерство, объективность и честность автора в показе событий и действующих лиц, белых офицеров, но писал, что роман совершенно неприемлем для «Недр».

<...>

Уже по дороге в Коктебель мы говорили с Ангарским о Булгакове и его романе. Рукопись Николай Семенович уже прочитал, но тоже склонялся к тому, что печатать нельзя, хотя еще колебался. Он тоже считал «Белую гвардию» талантливым произведением, роман произвел на него сильное впечатление реалистическим изображением действительности, живой и сочной подачей людей, их характеров, но Ангарского смущало изображение белогвардейцев, недавних врагов Советской власти, которые могли вызвать симпатии и сочувствие у читателей.

И, поколебавшись, Н. Ангарский решил поддержать Вересаева: печатать роман нельзя по идеологическим причинам» (ЖМБ, с. 292).

Читатель, должно быть, уже догадался, что было дальше?

ВЫ НЕТЕРПЕЛИВЫЙ, ПЫЛКИЙ ЧЕЛОВЕК И, КОНЕЧНО, ЗНАЕТЕ, ЧТО БЫЛО ДАЛЬШЕ: Т.Е. ОН ИСЧЕЗ ЧЕРЕЗ МЕСЯЦ, ВЕКСЕЛЯ ОКАЗАЛИСЬ ФАЛЬШИВЫМИ, ОН НЕ РВАЦКИЙ ВОВСЕ, РОМАН НЕ ВЫШЕЛ...

НЕТ, НЕТ, НИЧЕГО ТАКОГО. ЗАЧЕМ ТАКОЙ ПРИМИТИВ. ГОРАЗДО ХУЖЕ ВЫШЛО. ВРАТЬ НЕ СТАНУ, ПО ВСЕМ ЧЕТЫРЕМ ВЕКСЕЛЯМ Я ПОЛУЧИЛ, ПРАВДА НЕ СПОЛНА, А МЕНЬШЕ (ДО СРОКА ИХ ВЫКУПИЛИ У МЕНЯ), РОМАН ВЫШЕЛ, НО НЕ ПОЛНОСТЬЮ, А ДО ПОЛОВИНЫ! РВАЦКИЙ ИСЧЕЗ, ЭТО ТАК, НО НЕ ЧЕРЕЗ МЕСЯЦ, А В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ (ТД, 2).

Исчезнув, бывший издатель «России» вскоре снова появился — за границей и объявил себя полномочным представителем автора «Белой гвардии».

«Каганский, увы, имел к тому юридические основания, что далеко не сразу стало ясно Булгакову», — пишет М. Чудакова (ЖМБ, с. 373).

А может быть, и сразу. Но когда в ГПУ спрашивают, на каком основании ваши произведения печатаются и исполняются за границей, надо как-то отвечать, по возможности веско и убедительно.

И Булгаков, к тому времени уже известный автор «Дней Турбиных», через ТАСС обращается с письмом:

«Я получил известие из-за границы, что некий Каганский и еще некоторые личности, имена которых мне неизвестны, уверяют, что у них есть мое разрешение на эксплуатацию моего романа Белая гвардия» и пьесы моей «Дни Турбиных».

Настоящим я заявляю, что никакого разрешения ни Каганскому, ни другим лицам я не давал» (9.I.1928; опубл. в парижской газете «Комедиа», а также в газетах «Фри морген», «Ригаше рундшау», «Яункас зинас» и «Социал-демократс»).

З. Каганский ответил «Письмом в редакцию» («Дни», 1928, 20.I):

«...в свое время приобрел в Москве от М. Булгакова права на его «Белую гвардию» — «Дни Турбиных», заключив с ним соответствующий договор...» (ЖМБ, с. 373)?

Булгаков пишет второе письмо (30.I), а затем, после новых объяснений Каганского («Дни», 1928, 24.II), и третье (16.III):

«Я, Михаил Афанасьевич Булгаков — автор пьесы «Дни Турбиных», прошу огласить следующее:

В газете «Дни», в конце февраля 1928 года, под заголовком «Дело М. Булгакова» появилось письмо в редакцию Захара Леонтьевича Каганского.

З.Л. Каганский сообщает, что он пьесу «Дни Турбиных» получил от М. Булгакова через его уполномоченного.

Я — М. Булгаков — извещаю всех, что, во-первых, ни через какого уполномоченного ни одной из моих пьес я г. З. Каганскому не передавал и, даже будь у меня уполномоченный, ни в коем случае именно г. З. Каганскому не передал бы.

Г-н З. Каганский пишет, что он выдал определенный аванс уполномоченному М. Булгакова, а я — М. Булгаков — сообщаю, что никакого аванса г. З. Каганский ни мне, ни уполномоченному не выдавал.

Г-н З. Каганский пишет, что он взял на себя обязательство платить мне — М. Булгакову. Я — М. Булгаков — сообщаю, что никакого обязательства г. З. Каганский не брал на себя а если и взял перед не существующим в природе уполномоченным, то блестяще его (обязательство) не выполнил — ни одной копейки за пьесу «Дни Турбиных» ко мне от г. З. Каганского не поступало и не поступает.

Кроме того, я сообщаю, что в заголовке письма г. З. Каганского есть неточность: это не «Дело М. Булгакова», а «Дело З. Каганского». («Дни», 1928, 25.III).

* * *

И еще была одна проза, четвертая, скрываемая от всех — дневник.

Дневник будет изъят, потом сожжен, и четвертая жизнь будет растворяться в третьей. Но пока бумага вновь не обратилась в пепел, мы имеем возможность читать эти строки, не предназначенные для нашего чтения.

Что же он хотел от нас скрыть? Свои политические взгляды? Свои сомнения? Или, может, свою веру? надежду? любовь?..

Неужели он полагал, что тайное может остаться тайным и что мы, околдованные его романами, могли бы никогда не узнать его истинного?

Он чувствовал чудесную, тайную, непреложную помощь, идущую к нему откуда-то из глубин его памяти, сознания, подсознания, ощущал волну, захватывающую и поднимающую его, испытывая восторг и силу и власть от обретаемой высоты... Неужели он думал, что мы поверим, будто это он и есть подлинный автор произведений, подписанных его именем?

«...я слышу в себе, как взмывает моя мысль, и верно, что я неизмеримо сильнее как писатель всех, кого я ни знаю» (2.IX.1923).

«[В] литературе я медленно, но все же иду вперед. Это я знаю твердо. Плохо лишь то, что у меня никогда нет ясной уверенности, что я действительно хорошо написал. Как будто пленкой какой-то застилает мой мозг и сковывает руку в то время, когда мне нужно описывать то, во что я так глубоко и по-настоящему...» (30.IX.1923).

«В минуты нездоровья и одиночества предаюсь печальным и завистливым мыслям. Горько раскаиваюсь, что бросил медицину и обрек себя на неверное существование. Но, видит Бог, одна только любовь к литературе и была причиной этого»;

«Литература теперь трудное дело. Мне с моими взглядами волей-неволей [...] в произведениях трудно печататься и жить» (26.X.1923).

«...в литературе вся моя жизнь. Ни к какой медицине я никогда больше не вернусь»;

«Не может быть, чтобы голос, тревожащий сейчас меня, не был вещим. Не может быть. Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним — писателем» (6.XI.1923).

Я ОГЛЯНУЛСЯ — НОВЫЙ МИР ВПУСКАЛ МЕНЯ К СЕБЕ... (ЗП, 5).