Журналист Евгений Кузьмин сообщил, что булгаковское академическое собрание сочинений, о подготовке которого «торжественно объявлено на весь мир» в 1988 году, ныне «тихо-тихо» исчезло из издательских планов ИМЛИ и Госкомиздата1, в статье не объяснена причина задержки издания полного свода произведений столь популярного писателя, но людям, знакомым с творчеством Булгакова, она в общем-то понятна. Одно дело издавать отдельные произведения писателя с коротким комментарием, извещавшим, где впервые напечатан текст, и проясняющим его слишком локальные фразы и имена, и совсем другое дело определить, в какой последовательности, где и при каких обстоятельствах были написаны первые литературные вещи. Ведь до сих пор неясно, с какого произведения начинать отсчет Булгакова-писателя. К пьесам и фельетонам, написанным в период пребывания во Владикавказе, он относился резко отрицательно. Поэтому стоит серьезно подумать о том, как включить в собрание пьесу «Сыновья муллы» и фельетон «Неделя просвещения», единственные, как свидетельствуют биографы, его ранние литературные опыты, дошедшие до нас в целости и сохранности2. Видимо, возникнут споры о времени создания «Записок юного врача», «Записок на манжетах» и других произведений молодого Булгакова. Сейчас исследователи весьма неопределенно и предположительно сообщают о хронологии и месте написания почти всех произведений, созданных до «Белой гвардии». Вот как, например, откровенно неуверенно говорит Л. Яновская: «Написал «Необыкновенные приключения доктора» — вероятно, осенью 1921 года, а может быть, зимой 1921—1922-го... Написал (или привел в порядок, если наброски были сделаны раньше) первую — владикавказскую часть «Записок на манжетах»: в газете «Накануне» большой кусок из «Записок» появился в июне 1922 года. Писал не дошедшие до нас художественные фельетоны — о Некрасове и о Пушкине»3. Исследовательница не скрывает, что установить точно, когда было написано произведение, не представляется возможным, потому что черновики Булгаков уничтожил, а готовые вещи печатал не по мере их подготовленности, а по счастливой случайности в ведомственных газетах и журналах.
Не знаю, какое произведение откроет собрание его сочинений, но верю, что книга «Записки на манжетах» будет в числе тех, без которых невозможно понять духовный облик раннего Булгакова и того типа писателей, к которому он принадлежал.
Повествование здесь ведется с покоряюще правдивой интонацией, героя зовут так же, как и автора, в тексте встречаются фамилии реальных людей, с которыми Булгаков был близок или встречался, — словом, все говорит в пользу автобиографичности повествования. Но книга эта не жизнеописание, это мозаика чувств, переживаний и поступков литератора, который не выделяет себя из других. Наоборот, он один из тех русских писателей, которые без всякого желания оказались в окружении советской действительности. О том, что не только о себе повествует автор-рассказчик, свидетельствует посвящение, предпосланное «Запискам». Оно гласит: «Плавающим, путешествующим и страждущим писателям русским»4. Смысл его достаточно прозрачен: о себе, но и не только о себе. Герой сродни многим русским писателям, которые искали свое место в период революционного разлома, когда прежняя жизнь рухнула, а новая напоминала библейскую хлябь. Поэтому к герою-повествователю надо относиться двояко: это Булгаков и не Булгаков. Автор транспонирует факты своей биографии, чтобы создать определенный тип писателя, принявшего Октябрьскую революцию как стихийное бедствие и ищущего возможности для продолжения духовной и физической жизни. Вполне естественно, что это далекое от официального восторга произведение трудно печаталось.
В автобиографии, написанной в 1924 году, Булгаков сообщал: «Эту книгу у меня купило берлинское издательство «Накануне», обещав выпустить в мае 1923 года. И не выпустило вовсе. Вначале меня это очень волновало, а потом я стал равнодушен»5. Отрывки из «Записок на манжетах» публиковались в разных изданиях, полностью же книга не была напечатана при жизни автора. В наши дни вторая часть впервые опубликована по тексту журнала «Россия», а первая реконструирована на основе трех ранних публикаций Г. Файманом и напечатана в журнале «Театр», 1987, № 6. «Записки на манжетах» — одно из первых произведений, которому писатель придавал большое значение. Недаром он упомянул о нем в автобиографии нарду с романом «Белая гвардия», не назвав более ни одной другой своей вещи. По свидетельству Т.Н. Лаппа-Кисельгоф, первой жены писателя, Булгаков начал работать над «Записками» в Батуме в 1920—1921 гг.
В заглавии выразилась жанрово-содержательная направленность этой небольшой книги. Записи рассказчика торопливы, фрагментарны, сделаны как бы для себя, для памяти. «На мне последняя моя рубашка, — сообщает автор. — На манжетах кривые буквы. А в сердце у меня иероглифы тяжкие»6. Манжеты — чисто булгаковская деталь, во многом проясняющая эстетическую концепцию произведения, «кривые буквы» — тоже деталь со значением. Синтаксис книги упрощен до предела, часто встречаются назывные предложения («Краса морская», «Высота поднебесная», «Бездонная тьма»,«Лязг», «Грохот»). Иногда предложение неожиданно обрывается, часто встречаются отточия, свидетельствующие о пропуске фраз. События в «Записках» развертываются стремительно. Их динамика соответствует духу того быстротекущего времени, когда смена обстоятельств происходила во мгновение ока. Маленькие фрагментарные главки личного дневника — это только вершины тех внешних перемен и внутренних переживаний, которые происходили с героем. По форме «Записки на манжетах» — это исповедь души молодого писателя, ставшего «боком» к новому, разрушительному времени. Этот процесс вживания художника, внезапно застигнутого бурей революции, в иную, неведомую среду делает «Записки» чрезвычайно важным документом, показывающим непростой путь части дореволюционной художественной интеллигенции в советскую литературу и искусство.
Отметим, что для начала 20-х годов исповедальная проза Булгакова была достаточно смелым шагом. Во всяком случае она изначально не совпадала с общей направленностью молодой советской прозы, стремящейся запечатлеть драмы народной жизни в огне гражданской войны. Главным было показать массовость революции, ее общественные и нравственные цели. Как говорил Л. Леонов на I съезде писателей в 1934 году: «Нас привлекала тогда необычность материала, юношеское наше воображение поражали и пленяли иногда грозные, иногда бесформенные, но всегда величественные нагромождения извергнутой лавы и могучее клубление сил, запертых в глубине жизни...»7. М. Булгаков принадлежал к поколению Л. Леонова, он был лишь на четыре года старше своего собрата по перу, но его не привлекали процессы, происходившие в сознании народных масс, хотя в борьбе «двух миров» он участвовал непосредственно. Чрезвычайным образом его интересовала проблема соотношения революции, войны и культурных ценностей. Он старался сохранить лучшие нравственные и культурные традиции старой русской интеллигенции. И надо сказать, что он удачно выбрал время. О себе, своих верованиях и эстетических вкусах тогда заговорили многие писатели. Публиковались манифесты и декларации, на основе которых создавались литературные группы. С этой точки зрения «Записки на манжетах» представляют собою своеобразный литературный манифест Булгакова. В них четко выражены его симпатии к великой русской литературе и неприязнь к псевдопролетарскому искусству. И форма «Записок», и их содержание показывают, что писатель не был глух к тем процессам, которые тогда захватывали писательскую среду. Но отличался он тем, что никого не представлял, не примыкал ни к одной из многочисленных групп, а критика им нового искусства была столь уничижительной, какую, пожалуй, не встретишь в статьях и декларациях того либерального времени.
Книга начинается с того, что раскрывает с клинической точностью ощущения человека, хотевшего уехать вместе с белыми в Париж, да вдруг накануне отъезда заболевшего тифом, а выздоровевшего уже в новых условиях, при новой власти. Этот факт, связанный с биографией Булгакова, теперь всем известный, раньше тщательно оберегался в его семье, его как бы не существовало. Любопытную историю с заполнением первой московской анкеты Булгаковым, когда он в 1921 году поступал на должность секретаря Лито, о чем упоминает в своих «Записках», рассказывает М. Чудакова в «Жизнеописании Михаила Булгакова». На вопросы анкеты писатель отвечал очень осторожно, все взвесив и обдумав: «...Какие местности России хорошо знаете, сколько лет прожили и были ли за границей». — Москва, Киев, за границей не был; «Участвовали ли в войнах 1914—1917» — прочерк, «1917—1920» — прочерк; специальность — литератор; социальное положение до 1917 года и основное занятие — студент». Все, что было связано с семьей отца, — комментирует исследовательница, — с дипломом «лекаря с отличием», с участием в качестве военврача в обеих войнах, давно уже не подлежало оглашению»8. Булгаков просил свою первую жену, которая была всему свидетелем, никому не рассказывать о его службе в белой армии. Татьяна Николаевна «дала слово...»9.
Да, Булгаков кривил душою в анкетах, опасаясь за свою жизнь в то быстрое на расправу время, но вот что примечательно: в творчестве он был правдив. Транспонируя свою жизнь, художественно обобщая ее и эстетически оценивая, он обо всем рассказал с какой-то обнаженной совестливостью. С этой точки зрения «Записки на манжетах» — документ и художественный, и биографический одновременно. Биографы Булгакова нередко лишь документально подтверждали; то, что в иной, опосредованной форме встречалось в его ранних произведениях.
Итак, писатель, почти alter ego Булгакова, нежданно-негаданно оказался в революционной России, и первое, что он принял неукоснительно по совету своего товарища, беллетриста Юрия Слезкина, — это лояльное отношение к политике. «Нам что? — говорил Слезкин. — Мы аполитичны. Мы — искусство!»10.И действительно, в книге ни слова о политике, а содержание ее составляют две основные темы: отношение к прошлому и современному искусству и существование русского писателя в новых условиях.
Герой «Записок» упорно защищает Пушкина, Лермонтова, Чехова от самонадеянных и невежественных наскоков воинственных поэтов, выступающих от имени революции. Каждая его лекция сопровождается статьей в местной газете, наполненной политическими намеками. Первое же выступление в защиту Пушкина имело тяжелые последствия: «Я — уже не завлито. Я — не завтео. Я — безродный пес на чердаке. Скорчившись сижу. Ночью позвонят — вздрагиваю»11. Но несмотря на реальную возможность ареста, герой «Записок» вновь и вновь поднимает свой голос в защиту старого доброго искусства. Как можно понять из описания чувств и намерений докладчика и приводимых им цитат, он защищает своих великих предшественников за стремление к свободе и независимости, за мудрую и незлобивую доброту: «Стихи Пушкина удивительно смягчают озлобленные души. Не надо злобы, писатели русские!..»12 Эта фраза была, видимо, гражданским флагом героя «Записок», революционную войну он считал апокалипсическим несчастьем, нападок на классиков принять не мог, жил их заветами, их нравственными идеалами. Автор создает образ человека, высоко чтящего литераторов и скорбящего по поводу их неустроенной голодной жизни после революции. Как листья на ветру, летят писатели в поисках материального благополучия, да и просто возможности выжить. Осип Мандельштам «вошел в пасмурный день и голову держал высоко, как принц. Убил лаконичностью:
— Из Крыма. Скверно. Рукописи у вас покупают?
— ...Но денег не пла... — начал было я и не успел окончить, как он уехал. Неизвестно куда...
Беллетрист Пильняк. В Ростов, с мучным поездом, в женской кофточке»13.
Герой «Записок», как и другие, изо всех сил борется с голодом, проявляя неистощимую активность. Он выступает с лекциями, пишет фельетоны, лозунги, за неделю создает трехактную пьесу, организует работу Лито в Москве, пробивает зарплату. Тяжелая борьба за выживание приучала к труду и стойкому преодолению лишений.
В сущности, жизнь рассказчика во Владикавказе, как и в Москве, подлинно драматична, подвержена опасностям, нависающей безработице, но читаешь о ней с улыбкой. Автор-повествователь окружил себя самоиронией. Драматическое и комическое соединено в органический сплав, давший новое, весьма самобытное психологическое состояние. Драма жизни, как бы они ни была тяжела, ушла в прошлое, опасность миновала, и теперь возможно насмешливо-ироническое отношение ко всему прожитому и пережитому. Условия иронии понятны, но для ее художественной реализации необходим талант, который заключается в самобытном видении действительности. Ироническое зрение, как и самооценка, основано на редком умении парадоксально воспринимать окружающее, или в том же духе оценивать свои ощущения, чувства и наблюдения. Парадоксальный взгляд на мир не включает условности, фантастической деформации предметов и явлений, все это присуще скорее гротеску. Парадокс, по мнению Д. Николаева, «ограничивается неожиданным ракурсом на обычные — и, в сущности, ничего не утратившие в своей обычности — предметы»14. Однако эти обычные предметы выстраиваются в такой ряд, который доступен только ироническому мировосприятию. Обычное преувеличивается, теряет свою нормативность и под пером остроумного человека приобретает ироническое звучание.
От своего приятеля Юрия Слезкина еще не выздоровевший рассказчик услышал новоиспеченные аббревиатуры «подотдел», «отнаробрав» или «обнаробраз», и сам стал сочинять подобные словосочетания, но уже звучащие парадоксально: — Наро-браз. Дико-браз. Барбюс, Барбос»15. Иногда парадокс возникает на основе уподобления. Перо одного из новых, «смелых» поэтов уподобляется ножу или кинжалу: «Он первый свое, напоенное чернилами, перо вонзил с размаху в сердце недорезанных... Под неумолчный гул мутного Терека он проклял сирень и грянул: «Довольно пели вам луну и чайку! Я вам спою чрезвычайку!»16 В сущности, эпизод не из веселых, тем более, что этот «революционно» настроенный поэт ходил с «огромным револьвером на поясе». Но авторская ирония, замешанная на парадоксе, гасит драматическую направленность социального противоречия. Под насмешливой, даже беспечной интонацией скрывается достаточно горькое содержание.
Нередко иронический эффект достигается стилистическим путем. Автор объединяет слова на базе их переносного значения. Например: «В одну из июньских ночей Пушкина он обработал на славу», «...докладчик рвал на Пушкине в клочья белые штаны»17, «Целый вечер отдыхали мои глазыньки на белом воротничке»18.
Но чаще всего в этом печальном повествовании ирония вызывается резкой эмоциональной оценкой негативного поступка, оценкой настолько жесткой по отношению к лицу, его совершившему, что она вызывает ироническую улыбку. Прочитав в который раз о себе нелестный отзыв в местной газете, герой «Записок» подумал: «Господи! Дай так, чтобы дебошир умер! Ведь болеют же кругом сыпняком. Почему же не может заболеть он? Ведь этот кретин подведет меня под арест!..»19 Или узнав о том, что ведомости на оплату затерялись, секретарь московского Лито признается: «Я против смертной казни. Но если madame Крицкую поведут расстреливать, я пойду смотреть. То же и барышню в котиковой шапочке. И Лидочку, помощницу делопроизводителя»20. Подобных пассажей в «Записках на манжетах» много, и это свидетельствует о блистательном таланте Булгакова как иронического писателя. Ирония здесь вызывается несоответствием предполагаемых приговора и содеянного, да и в стилистике самих фраз содержится как бы опровержение столь сурового осуждения. Приведенные слова «дебошир» и «кретин» слишком мягки, чтобы столь сурово и непримиримо осудить того, к кому они относятся. Они сказаны явно сгоряча.
Столь же антитетичны и эмоциональные ударения во втором отрывке. Уже начало фразы противоречит последующему. Нет сомнения, что автор не будет требовать смертной казни ни для Крицкой; ни тем более для Лидочки, которую он так ласково называет. Подобный антитетический прием, вызывающий иронический эффект, является господствующим в «Записках на манжетах».
Вторая часть «Записок» связана с первыми шагами московской жизни повествователя. Угроза ареста миновала, писатель попал в дружественную среду таких же, как и он, начинающих писателей, ищущих заработка и признания. Но тональность иронии становится иной. В первой части жизнь героя была голодной, опасной, но в тоне ощущается молодая безоглядная дерзость, видимо, поэтому спектр иронии был, богатым, широким, многообразным. Он выражался и в беззлобной игре слов, и в ехидной усмешке, и в отчаянном смехе «висельника». Вторая часть акцентирует внимание на явлениях послереволюционного хаоса, когда создавались первые управленческие организации. Литературные вкусы и привязанности повествователя выяснены. Он определился как стилист и защитник культурных ценностей. Теперь в повествование входит другая сторона той же действительности, которая вызывает у героя ироническое отношение. Ни новое искусство, ни новый государственный аппарат не вызывают одобрения и энтузиазма. Пожалуй, к прошлому возврата нет, но и новое, современное не радует. Во второй части описана какая-то ненастоящая работа, мелькают какие-то бестелесные образы сотрудников московского Лито, является что-то призрачное, как бы проступающее сквозь бледное освещение: «Давно уже мне кажется, что кругом мираж. Зыбкий мираж. Там, где вчера... впрочем, черт, почему вчера?! Сто лет назад... в вечности... может быть, не было вовсе... может быть, сейчас нет?.. Канатчикова дача!..»
Ощущение неустойчивости, зыбкости бытия становится определяющим мотивом, возникающим на основе парадоксальности самой действительности. Все вокруг какое-то ненастоящее, бутафорское. Двери дернешь — ручка остается в руках, в комнате учреждения стоит плетеный дачный стул, тут же столик кверху ножками в углу. Перемены, затрагивающие служебное положение и личную жизнь повествователя, возникают стихийно и стремительно, как будто по дьявольскому наваждению. Вторая часть «Записок» — это уже начало «Дьяволиады» с ее бесчисленными стеклянными клетками, наводящими ужас на «кроткого» и «нежного» делопроизводителя. Тут ирония сливается с сатирой. Гиперболизм изображения переходит в фантасмагорию. Политональная ирония первой части переходит в грустно-насмешливую самоиронию во второй. В ней документальное изложение событий, приводятся записки, приказы, протоколы, но все это тень деятельности, а не сама деятельность, и это вызывает у повествователя горькую усмешку. Ирония тут более однообразна, как однообразна та «деятельность», которой занято московское Лито.
«Записки на манжетах» Булгакова — это ироническое повествование о судьбе молодого писателя в переломный момент общественной истории. Автор углубляется во внутренний мир героя, высвечивая его эстетические и нравственные качества, его нелегкие взаимоотношения с действительностью. Булгаковский повествователь относится к тем русским писателям, которые не пошли в фарватере пролеткультовской и рапповской литературы, а искали свой путь художественного познания человека и мира.
Примечания
1. Литературная газета. 1990. 14 февраля. С. 4.
2. См.: Яновская Л. Творческий путь Михаила Булгакова. М., 1983. С. 72.
3. Там же. С. 81—82.
4. Булгаков М. Записки на манжетах. М., 1988. С. 105. (Эпиграф появился в первом издании «Записок»: «Литературное приложение к газ. «Накануне». 1922. 18 июня. В дальнейших прижизненных публикациях эпиграф снят. — Отв. редактор.)
5. Там же. С. 16.
6. Там же. С. 121.
7. Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. М., 1934. С. 152.
8. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С. 123.
9. См.: Яновская Л. Творческий путь Михаила Булгакова. М., 1983. С. 46.
10. Булгаков М. Записки на манжетах... С. 110.
11. Там же. С. 113.
12. Там же. С. 114.
13. Там же. С. 115.
14. Николаев Д. Границы гротеска // Вопросы литературы. 1968. № 4. С. 83.
15. Булгаков М. Записки на манжетах... С. 109.
16. Там же. С. 112.
17. Там же. С. 112.
18. Там же. С. 115.
19. Там же. С. 118.
20. Там же. С. 137.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |