Во 2-й главе («Понтий Пилат») на допросе у прокуратора Иешуа, не осознавая последствия своих правдивых речей, легкомысленно подтвердил обвинение со стороны Малого Синедриона в нарушении «Закона об оскорблении величества». За это бродячего философа ожидала смертная казнь.
Инфантильный же двадцатисемилетний мужчина только в конце суда и то не разумом понял, а лишь почувствовал для себя опасность.
«— А ты бы меня отпустил, игемон, — неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, — я вижу, что меня хотят убить.
Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспаленные, в красных жилках белки глаз и сказал:
— Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю!»
Прокуратор ясно понимал, что не может отпустить на свободу человека, признавшего свою вину в нарушении римского закона, за которое предусматривалась смертная казнь. Понтий Пилат четко осознавал, какие последствия для него самого могло бы иметь выполнение просьбы Иешуа. Только он не занял бы место осужденного, а встал бы рядом. Их обоих бы казнили за нарушение римского закона. Иешуа — за крамольные речи, а Пилата — за попытку незаконного освобождения от ответственности государственного преступника.
Однако в 26-й главе («Погребение») оценка Пилата последствия для себя почему-то меняется. Если в состоянии бодрствования во время суда прокуратор оценивал выполнение просьбы Иешуа совершенно реалистично, то в состоянии сна его оценка вдруг стала легкомысленной.
«Свободного времени было столько, сколько надобно, а гроза будет только к вечеру, и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок.
Вот, например, не струсил же теперешний прокуратор Иудеи, а бывший трибун в легионе, тогда, в долине Дев, когда яростные германцы чуть не загрызли Крысобоя-великана. Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?
— Да, да, — стонал и всхлипывал во сне Пилат.
Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, взвесив все, согласен погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача!»
Чего только не придет в голову человеку в состоянии сна!
Во-первых, о какой погубленной карьере мечтает в своем сне Понтий Пилат? Повеситься на столбе — вот реальное наказание за незаконное освобождение государственного преступника, осужденного на смертную казнь.
Во-вторых, Иешуа сам легкомысленно признался в крамольных речах, в которых его обвиняли свидетели: Иуда из Кириафа и послухи (свидетели, которые слышали за стенкой) в лице местных стражей.
«— В числе прочего я говорил, — рассказывал арестант, — что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть».
В-третьих, из-за принижения опасности для себя и преувеличения невиновности Иешуа («И, конечно, совершенно ужасно было бы даже помыслить о том, что такого человека можно казнить.») прокуратор признал свою вину в обладании самым страшным пороком — трусостью. Он проявил трусость и приговорил к казни «такого человека».
Однако, именно здесь кроется обман, который вводит многих в заблуждение. Да, Понтий Пилат проявил трусость, но не во 2-й главе при утверждении приговора Иешуа, а в 26-й главе в своем сне. В нем он впервые стал пытаться уверить себя, что никакой казни не было. Именно в этом заключается трусость — в отказе признания свершившегося события. «Казни не было! Не было! Вот в чем прелесть этого путешествия вверх по лестнице луны». И лишь одно слово «прелесть» могло бы указывать на обман. Оно имеет несколько значений, одно из которых — ложь, обман. Но чаще известно другое — очарование, привлекательность. И скорее в этом значении воспримется предложение: Вот в чем привлекательность этого путешествия вверх по лестнице луны.
Снова указывается на трусость прокуратора в Эпилоге романа.
«— Боги, боги, — говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, — какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, — тут лицо из надменного превращается в умоляющее, — ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было?
— Ну, конечно не было, — отвечает хриплым голосом спутник, — тебе это померещилось.
— И ты можешь поклясться в этом? — заискивающе просит человек в плаще.
— Клянусь, — отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.
— Больше мне ничего не нужно! — сорванным голосом вскрикивает человек в плаще и поднимается все выше к луне, увлекая своего спутника. За ними идет спокойный и величественный гигантский остроухий пес».
Таким образом, в романе изображается трусость Понтия Пилата. Но она заключается не в утверждение им смертного приговора Иешуа Га-Ноцри, а в отказе признать факт казни и лишения жизни бродячего философа. Изображение трусости прокуратора впервые представлено в 26-й главе в тетрадях мастера, возрожденных Воландом. Второй раз трусость Понтия Пилата показана тоже во сне только возвышенном и счастливом у профессора Понырева, бывшего Иванушки Бездомного. Его он видит каждое весеннее праздничное полнолуние после укола жидкостью густого чайного цвета.
Из-за того, что мысли и слова о трусости возникали во снах, тем более после укола жидкостью густого чайного цвета, то всегда можно сослаться на это и заявить, что их следует расценивать как воображаемые. В действительности же такие мысли никогда не возникали в голове Понтия Пилата и уж, конечно же, не произносились им. Но они воспринимаются читателями именно как реальные мысли и слова прокуратора и, следовательно, для литературоведов он обладает самым страшным пороком. В этом и заключается искусство обмана, представленное Воландом.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |