1929 год был годом великого перелома как для России — СССР в целом, так и для каждого, кто жил в эту эпоху. Поворотный момент наступил и в творчестве М.А. Булгакова, который в один из самых трудных периодов своей жизни создает образ Мольера.
В черновиках Булгакова наброски пьесы о Мольере предваряются выпиской о белой вороне: «Дело о белой вороне. Сего 1725 году генваря 25 дня, будучи мы в Новодевичьем монастыре, усмотрели летает птица белая ворона с галками. И о поимке той птицы требуем у вашего сиятельства позволения, дабы тое ворону в оном монастыре поймать было невозбранно...» (из архивных бумаг о Петре Великом.) М.О. Чудакова заметила там же, что данная выписка не имеет отношения к пьесе «Кабала святош»1. Но мы склоняемся ко мнению В. Гудковой, которая считает, что выписка о белой вороне «находится в прямой связи с глубинной темой пьесы о Мольере, равно как и с устойчивыми мотивами творчества писателя в целом»2.
Почему именно Мольер? А. Грубин в своей статье писал: «Для Булгакова История была не отвлеченным понятием, а сутью связи времен, духовным наследием, делающим человека человеком. <...> Для писателя-романтика Мольер, Пушкин, Гоголь — не только и не столько авторы гениальных произведений, сколько люди, наделенные сложной внутренней жизнью, ведущие огромную духовную борьбу»3. Сам Булгаков на протяжении всей жизни вел такую борьбу — и с самим собой, и с внешними обстоятельствами. А обстоятельства были самые неблагоприятные. В письме к брату Николаю от 16 января 1930 года Булгаков описывает свое положение: «Все мои литературные произведения погибли, а также и замыслы. Я обречен на молчание и, очень возможно, на полную голодовку. В неимоверно трудных условиях во второй половине 1929 года я написал пьесу о Мольере. Лучшими специалистами Москвы она была признана самой сильной из моих пяти пьес. Но все данные за то, что ее не пустят на сцену. Мучения с нею продолжаются уже полтора месяца, несмотря на то, что это Мольер, 17-й век... несмотря на то, что современность я в ней никак не затронул.
Если погибнет эта пьеса, средства спасения у меня нет — я сейчас уже терплю бедствие (курсив Булгакова)»4. «Терплю бедствие» — очень мягкое определение своего положения: когда Булгаков закончил пьесу, в доме не было ни гроша. Гонорары не поступали, так как все произведения Булгакова были запрещены и не печатались в СССР, бухгалтерия МХАТа требовала возвращения аванса за непоставленную пьесу «Бег». А.И. Свидерский 30 июля 1929 года пишет Секретарю ЦК ВКП(б) — А.П. Смирнову: «Я имел продолжительную беседу с Булгаковым. Он производит впечатление человека затравленного и обреченного. Я даже не уверен, что он нервно здоров. Положение его действительно безысходное. Он, судя по общему впечатлению, хочет работать с нами, но ему не дают и не помогают в этом»5. А.П. Смирнов в свою очередь сообщает В.М. Молотову в письме от 3 августа 1929 г.: «Со своей стороны считаю, что в отношении Булгакова наша пресса заняла неправильную позицию. Вместо линии на привлечение его и исправление — практиковалась только травля, а перетянуть его на нашу сторону, судя по письму тов. Свидерского, можно. <...> литератор он талантливый и стоит того, чтобы с ним повозиться»6. Но, кажется, на это заявление наверху никак не отреагировали.
Судьба постановки «Кабалы святош» была не более счастливой, чем судьба «Багрового острова» и «Бега». Об истории этой пьесы интересно рассказывает Б. Соколов. Булгаков начал писать «Кабалу святош» в октябре 1929 года, в декабре этого же года закончил первую редакцию. Булгаков, несмотря на трудности, очень добросовестно изучал документы мольеровской эпохи. В основе пьесы лежат реальные исторические события. Писатель точно передал исторические реалии — и в фабуле пьесы — борьбе за «Тартюфа», и в описании событий личной жизни Мольера, и во многих более мелких деталях. Весьма близко к источникам даны характеры исторических персонажей: Мольера, Людовика XIV, Лагранжа, Мадлены и Арманды.
19 января 1930 года писатель читал первую редакцию пьесы во МХАТе, и ее приняли к постановке. Но к 18 марта она, как и предчувствовал Булгаков, была запрещена. Это была последняя капля. 28 марта 1930 года Булгаков пишет отчаянное письмо правительству СССР, где указывает все причины, по которым ему как писателю — «горячему поклоннику свободы творчества» — невозможно жить и дышать в СССР. «Может ли честный русский писатель с такими взглядами и дальше работать и существовать в СССР, в новом сталинском государстве, отодвинувшем права человека и права художника на последнее место, — этот прямой вопрос и был по существу поставлен в булгаковском письме правительству.
Более дерзкого по смыслу и в то же время более искреннего по духу письма Сталин не подучал, вероятно, за все время с тех пор, как он занял пост Генерального секретаря ЦК ВКП(б), обеспечивший ему абсолютную власть в партии и государстве, ничуть не меньшую, чем королевская власть, которой пользовался по наследственному феодальному праву и религиозной традиции французский монарх Людовик XIV»7. Через три недели после этого на квартире Булгакова раздался звонок: «Товарищ Булгаков, мы вам не надоели?» Звонил Сталин. Трудно сказать, чем руководствовался в своих действиях Сталин, но правдоподобной представляется точка зрения, что на его решение повлияло самоубийство Маяковского. Имя драматурга Булгакова было известно Сталину уже в 1926 году, после постановки «Дней Турбиных». Он даже высказывал свое мнение о его пьесах. Может быть, Булгаков и не дождался бы ответа, но 14 апреля 1930 года покончил с собой Маяковский. Сталину совсем не было нужно, чтобы сразу вслед за Маяковским ушел из жизни писатель такого же масштаба — Булгаков. Телефонный разговор состоялся 18 апреля, то есть на следующий день после похорон Маяковского. Следствием разговора было приглашение Булгакова во МХАТ в качестве режиссера-ассистента8. А 3 октября 1931 года из Главреперткома пришло разрешение на постановку «Кабалы святош» при условии некоторых исправлений текста — но только в театрах Москвы и Ленинграда.
12 октября 1931 года Булгаков заключил договор с Ленинградским Большим Драматическим театром на постановку «Кабалы святош», а 15 октября такой же договор со МХАТом. Но 14 марта 1932 года ЛБДТ известил автора об отказе от постановки. Насколько велико было изумление Булгакова, можно судить по его письму к В.В. Вересаеву: «Вчера получил известие о том, что Мольер мой в Ленинграде в гробу.
<...>
На столе лежит пьеса, на пьесе литера «Б» Главреперткома (литерой Б помечали пьесы, разрешенные к постановке. — Е.Л.). Но если вглядеться, то оказывается, что ни пьесы, ни литеры нет! Чудеса»9.
А чудес никаких не было. Спектакль был сорван выступлениями в ленинградской прессе известного драматурга Всеволода Вишневского (1900—1951), писавшего 11 ноября 1931 г. в «Красной газете»: «Зачем тратить силы, время на драму о Мольере, когда к вашим услугам подлинный Мольер. Или Булгаков перерос Мольера и дал новые качества, по-марксистски вскрыл «сплетения давних времен»?»10. Для Вишневского Булгаков был не только идейный противник, но и опасный в коммерческом смысле конкурент. Публикации сделали свое дело: конкурент был совершенно устранен из Ленинграда.
В Москве тоже не все было благополучно. Репетиции «Кабалы святош» во МХАТе затянулись более чем на 4 года. Они были очень мучительными для Булгакова из-за разногласий с К.С. Станиславским. В письме к другу П.С. Попову от 14 марта 1935 года Булгаков писал: «В присутствии актеров (на пятом году!) он [Станиславский] стал мне рассказывать о том, что Мольер гений и как этого гения надо описывать в пьесе. <...> Коротко говоря, надо вписывать что-то о значении Мольера для театра, показать как-то, что он гениальный Мольер, и прочее.
Все это примитивно, беспомощно, не нужно! И теперь сижу над экземпляром, и рука не поднимается. Не вписывать — нельзя, — идти на войну — значит сорвать всю работу, вызвать кутерьму форменную, самой же пьесе повредить, а вписывать зеленые заплаты в черные фрачные штаны!.. Черт знает, что делать!»11. Требования Станиславского и Главреперткома вынудили Булгакова внести ряд изменений в текст пьесы. Разногласия были в основном из-за разной интерпретации образа Мольера. Булгаков новаторски пишет историко-биографическую пьесу о Мольере «в приемах фарса»: «В 30-е годы со стороны Булгакова это было дерзкой смелостью, потому что было неслыханным нарушением ханжеских приличий — официозного почитания великих людей прошлого, или, как тогда говорили, «изнародования» классиков»12. Станиславский, желая навести на Мольера «хрестоматийный глянец», говорил: «Не вижу в Мольере человека огромной воли и таланта. Я от него большего жду. Если бы Мольер был просто человеком... но ведь он — гений. Важно, чтобы я почувствовал этого гения, не понятого людьми, затоптанного и умирающего... Человеческая жизнь Мольера есть, а вот артистической жизни — нет»13. Станиславский как будто чувствовал цензурную неприемлемость главной идеи драматурга — трагической зависимости гениального комедиографа от абсолютной власти и окружающей короля «кабалы святош». Станиславский стремился сместить акценты пьесы и сделать акцент на конфликте гения и не понимающей его толпы. А. Смелянский приводит выдержки из беседы Станиславского с Горчаковым во время репетиции 17 апреля, после которой разрыв Булгакова с театром стал неизбежен:
«К.С. <...> Может быть, действительно закончить анонсом: «Он умер, но слава и творения его живут. Завтра спектакль продолжится». По-моему, это не плохо. Если выдержать вообще эту намеченную линию, то получится хорошая пьеса. Булгаков много себя моментами обкрадывает. Если бы он пошел на то, что ему предлагается, то была бы хорошая пьеса. Он трусит углубления, боится философии»14. 22 апреля 1935 года в ответ на новые цензурные требования Булгаков категорически отказался переделывать пьесу: «Намеченные текстовые изменения <...> нарушают мой художественный замысел и ведут к сочинению какой-то новой пьесы, которую я писать не могу. Потому что в корне с нею не согласен»15. Драматург выразил готовность забрать пьесу из театра.
После этого Станиславский согласился текст не трогать, но пытался добиться нужного эффекта с помощью режиссуры. Иначе, чем Булгаков, Станиславский видел и декорации к пьесе: он хотел, чтобы спектакль был торжественным и нарядным. Режиссер мучил артистов, заставляя часами репетировать одну фразу. Но труппа отказалась играть так, как хотел Станиславский, и стала саботировать репетиции. С конца мая 1935 года Станиславский отказался от репетиций, за постановку взялся Немирович-Данченко.
29 февраля 1936 года, председатель Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР П.М. Лебедев (Керженцев) представил в Политбюро ЦК ВКП(б) записку «О «Мольере» М. Булгакова (в филиале МХАТа)». В записке говорилось: «М. Булгаков писал эту пьесу в 1929—1931 гг., т. е. в тот период, когда целый ряд его пьес был снят с репертуара или не допущен к постановке... Он хотел в своей новой пьесе показать судьбу писателя, идеология которого идет вразрез с политическим строем, пьесы которого запрещают. <...> Несмотря на всю затушеванность намеков, политический смысл, который Булгаков вкладывает в свое произведение, достаточно ясен, хотя, может быть, большинство зрителей этих намеков не заметит.
Он хочет вызвать у зрителей аналогию между положением писателя при диктатуре пролетариата и при «бессудной тирании» Людовика XIV.
В пьесе Булгакова писателя Мольера нет и в помине. Показан, к удовольствию обывателя, заурядный актерик, запутавшийся в своих семейных делах, подлизывающийся у короля — и только»16. После такого глубокомысленного анализа Керженцев делает вывод: «Если оставить в стороне политические намеки автора и апофеоз Людовика XIV, то в пьесе полная идейная пустота — никаких проблем пьеса не ставит, ничем зрителя не обогащает, но зато она искусно, в пышном пустоцвете, подносит ядовитые капли»17. Керженцев намеренно не принял во внимание интервью Булгакова в «Горьковце» 15 февраля 1936 года «Он был велик и неудачлив»: «Меня привлекла личность учителя многих поколений драматургов, — комедианта на сцене, неудачника, меланхолика и трагического человека в личной жизни... писал романтическую драму, а не историческую хронику. В романтической драме невозможна и не нужна полная биографическая точность»18.
16 февраля 1936 года состоялась премьера. Спектакль прошел 7 раз с оглушительным успехом. Но 9 марта спектакль был снят из-за разгромной критической статьи в «Правде» под названием «Внешний блеск и фальшивое содержание». Автором статьи был О. Литовский, которого Булгаков увековечил под именем Латунского в романе «Мастер и Маргарита».
После запрещения пьесы, весной и летом 1936 года, Булгакова тщетно просили внести в текст изменения. Михаил Афанасьевич отказался и 15 сентября подал заявление об уходе.
Елена Сергеевна Булгакова писала в дневнике, что после гибели «Мольера» М. А. МХАТ называл не иначе как «кладбище моих пьес»19. А в письме к Вересаеву сам Булгаков писал: «Из Художественного театра я ушел. Мне тяжело работать там, где погубили «Мольера»20. Неизвестный осведомитель НКВД, очевидно, человек, близкий Булгакову, в донесении 14 марта 1936 г. сообщил булгаковскую реакцию на события, связанные с «Кабалой святош»: «Булгаков сейчас находится в очень подавленном состоянии (у него вновь усилилась его боязнь ходить по улицам одному), хотя внешне он старается ее скрыть. Кроме огорчения от того, что его пьеса, которая репетировалась четыре с половиной года, снята после семи представлений, его пугает его дальнейшая судьба как писателя... Он боится, что театры не будут больше рисковать ставить его пьесы, в частности, уже принятую театром Вахтангова «Александр Пушкин», и конечно, не последнее место занимает боязнь потерять свое материальное благополучие. В разговорах о причине снятия пьесы он все время спрашивает «неужели это действительно плохая пьеса?» и обсуждает отзыв о ней в газетах, совершенно не касаясь той идеи, какая в этой пьесе заключена (подавление поэта властью). Когда моя жена сказала ему, что, на его счастье, рецензенты обходят молчанием политический смысл его пьесы, он с притворной наивностью (намеренно) спросил: «А разве в «Мольере» есть политический смысл?» и дальше этой темы не развивал. Также замалчивает Булгаков мои попытки уговорить его написать пьесу с безоговорочной советской позиции, хотя по моим наблюдениям, вопрос этот для него самого уже не раз вставал, но ему не хватает какой-то решимости или толчка. В театре ему предлагали написать декларативное письмо, но этого он сделать боится, видимо, считая, что это «уронит» его как независимого писателя и поставит на одну плоскость с «кающимися» и подхалимствующими. Возможно, что тактичный разговор в ЦК партии мог бы побудить его сейчас отказаться от его постоянной темы (в «Багровом острове», «Мольере» и «Александре Пушкине») — противопоставления свободного творчества писателя и насилия со стороны власти; темы, которой он в большой мере обязан своему провинциализму и оторванности от большого русла текущей жизни»21. Это письмо в очередной раз подтверждает, как важно было Булгакову, несмотря ни на что, отстаивать свои принципы.
Примечания
1. Чудакова М.О. Архив Булгакова. — С. 85.
2. Гудкова В. «Зойкина квартира» М.А. Булгакова / М.А. Булгаков-драматург... — С. 121.
3. Грубин А. О некоторых источниках пьесы М. Булгакова «Кабала святош» («Мольер») / Михаил Булгаков-драматург... — С. 141.
4. Михаил Булгаков. Письма... — С. 160—161.
5. Цит. по: Сахаров В.И. Михаил Булгаков: писатель и власть. — М.: ОЛМА — Пресс, 2000. — С. 434.
6. Там же. — С. 434.
7. Том 4. — С. 581.
8. Соколов Б. Указ. раб. — С. 230.
9. Булгаков Михаил. Письма... — С. 222—223.
10. Соколов Б.С. Указ. раб. — С. 230.
11. Булгаков М. Мастер и Маргарита. Письма / Собр. соч. в пяти томах. Т. 5. — С. 530—531.
12. Тамарченко А. Указ. раб. — С. 58.
13. Соколов Б. Указ. раб. — С. 230.
14. Смелянский А.М. Михаил Булгаков в Художественном театре. — С. 289.
15. Булгаков Михаил. Письма... — С. 320.
16. Цит. по: Соколов Б. Указ. раб. — С. 231—232.
17. Там же. — С. 233.
18. Там же. — С. 233.
19. Булгакова Е.С. Воспоминания... — С. 175.
20. Михаил Булгаков. Письма... — С. 367.
21. Соколов Б. Указ. раб. — С. 230.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |