Заключение

Особое значение для нашего исследования имеет работа Б.М. Гаспарова «Новый Завет в произведениях» М.А. Булгакова. Именно здесь уточняются понятия мифопоэтики и амбивалентности художественной личности, необходимые для решения поставленной нами проблемы. Метод Б.М. Гаспарова, заключающийся в обнаружении мифологического подтекста и его сложных трансформаций, мы учитывали и при рассмотрении булгаковских произведений, и при обращении к творчеству Л.Н. Андреева.

Б.М. Гаспаров акцентирует внимание на особом положении главного героя в текстах Булгакова — это позиция «покинутого Сына», одинокого, вынужденного разбираться со своей судьбой, балансируя между смирением и бунтом. Б.М. Гаспаров приводит много примеров, подтверждающих, что в творчестве Булгакова происходит взаимное сближение и объединение двух мотивов — жертвенного подвига и предательства, лишающее авторскую концепцию личности этической однозначности. Даже Иуда из романа «Мастер и Маргарита» — не только отвратительный преступник, но и несчастная жертва, погибающая в обстановке, близкой к романтической. Одна из причина такого отношения к героям, совершившим падение, заключается в том, что высшая сила, сотворившая человека, обрекает личность на одиночество, лишает его помощи.

Б.М. Гаспаров указывает, что булгаковский герой оказывается в достаточно постоянном метасюжете — в авторском «Апокалипсисе». В условиях нарастающей опасности, актуализирующей мотив «гибели мира», даже социально-бытовой контекст предстает «страшным миром», заставляющим личность пережить очередную катастрофу. Осознание реальности в булгаковском творчестве нельзя назвать оптимистическим: перед читателем часто открывается «мир антихриста», а поведение героя сближается с «распятием». Но это не значит, что Булгаков полностью следует за развитием библейского сюжета. Все сложнее. Б.М. Гаспаров подчеркивает, что вопрос о спасении или гибели мира остается открытым.

Мотивы, свидетельствующие о подтекстовом и инверсионном присутствии Нового Завета в творчестве Булгакова, обнаруживаются и у Леонида Андреева. Во-первых, образ высшей силы у Андреева лишен безусловных положительных значений; в сознании героя он становится субъектом воли, чуждой человеку, лишенной милосердия. Во-вторых, происходит сближение евангельских архетипов — Христа и Иуды, ставящих вопрос об амбивалентном характере жертвы и предательства, о неоднозначных этических пересечениях, которые приводят к нравственных парадоксам, как в рассказах «Иуда Искариот», «Тьма» или в романах «Сашка Жегулев» или «Дневник Сатаны». В-третьих, как и для Михаила Булгакова, для Леонида Андреева апокриф всегда выше классического, канонического повествования. Обращение Андреева к темам и образам Нового Завета не значит, что писатель остается в контексте христианства.

Б.М. Гаспаров подчеркивает, что в художественном мире Булгакова важное место занимает мотив Апокалипсиса. В творчестве Андреева мотив гибели мира также является одним из центральных. Священник Василий Фивейский и герой рассказа «Тьма» своим разрывом с привычными ценностями демонстрируют подвижность мира, его готовность к невиданным прежде трансформациям. Иуда Искариот, герой одноименного рассказа, готовит распятие Иисуса, собираясь проклясть землю, лишить ее способности пережить совершенное преступление. Отречение от «общих начал», которые поддерживают стабильность жизни, совершается в «Савве», «Жизни человека» и «Собачьем вальсе». Это не просто «частные случаи». Андреев стремится показать универсальный характер происходящих трагедий. Вряд ли он разделяет надежды Саввы на «голого человека на голой земле», но реальность нравственной катастрофы для писателя оказывается возможной. В «Дневнике Сатаны» мотив гибели мира отражен в сюжете: человек, вынашивающий план о метафизической революции и уни уничтожении человека в его современном виде, предстает героем, которому уступает сам Сатана, оказавшись обманутым филантропом. Б.М. Гаспаров указывает на определенный оптимизм мотива Апокалипсиса в творчестве Булгакова. В художественном мире Андреева подобный оптимизм трудно отметить. У автора «Иуды Искариота» и «Собачьего вальса» образ гибели более очевиден, чем образ преображения.

Образ человека в произведениях Булгакова отличается большей психологичностью. Можно говорит об эволюции характера, как, например, в случае с Понтием Пилатом из «Мастера и Маргариты». Леонид Андреев — сторонник «катастроф» характера, почти мгновенных и не всегда мотивированных трансформаций. Например, в рассказе «Тьма» степень мотивированности ключевого поступка героя не может быть признана высокой. Одного события из личной жизни хватило Генриху Тиле, чтобы лишиться смысла жизни. В один момент Давид Лейзер превращается из умирающего старика в жертвенного героя. Чистый юноша Саша Погодин, не выдерживая мысли о некой всемирной несправедливости современной ему жизни, перестает быть «Христом» и превращается в «Иуду». Но для Андреева, судя по всему, именно в этом превращении он наиболее близок к евангельскому сюжету. Близок, потому что не побоялся взять грех на себя.

В творчестве Булгакова меньше бунта и больше согласия с тем, что жизнь (как целостный образ бытия) все-таки есть благо. Эта мысль видна и в «Собачьем сердце», и в «Днях Турбиных», и в «Мастере и Маргарите». Вряд ли можно назвать Булгакова писателем, твердо стоящим на христианских позициях, но без сомнения образ веры в его произведениях яснее, нежели в творчестве Андреева. Андреевский герой — человек отрекающийся. Достаточно вспомнить героя «Жизни человека», чтобы убедиться, насколько для Андреева важен сюжет бунта, разрыва всех положительных отношений с высшими силами, в которых, впрочем, писатель вряд ли верит. В «Мастере и Маргарите» Берлиоз наказан именно за неверие. Мысль о присутствии высшего начала (и мистического, и нравственного) — одна из главных в последнем романе Михаила Булгакова. Возможно, поэтому Булгаков осторожнее относится к героическому пафосу, не доверяя слишком сильным эмоциям персонажей. У него нет революционно настроенного Иуды, нет отрекающегося священника, напоминающего Василия Фивейского, нет «героя абсурда», который, подобно Генриху Тиле, лишился бы смысла существования после полученного письма. Безусловно прав Б.М. Гаспаров, указывая на сложный характер отношений булгаковских героях с высшей силой, на при сравнении с миром Андреева выясняется, что эти отношения значительно спокойнее, чем у Андреева. Андреевский трагизм приобретает «космический» характер. У Булгакова важное значение имеют и социальные, и исторические контексты, которые в произведениях Андреева часто преодолеваются. Для Андреева во многих произведениях революция — прежде всего, внутреннее событие, позволяющее личности состояться. Булгаков относится к революции более сдержанно. Это связано и с временем жизни двух писателей. Булгаков видел последствия революции. Андреев свои главные произведения создавал, приветствуя революцию как очистительное событие.

Оба писателя помещают своих героев в мифопоэтический контекст. Б.М. Гаспаров убедительно доказал, что в творчестве Булгакова Новый Завет — не только образы или имена, но особое пространство. Оно присутствует даже в «Роковых яйцах» и «Собачьем сердце», где, казалось бы, нет никаких библейских реалий. Тексты Андреева, рассмотренные нами, показывают, насколько важен библейский мир для автора «Иуды Искариота» и «Дневника Сатаны». Андреева и Булгакова объединяет общий подход к Библии, не отличающийся стремлением пересказать священные события. Общий метод Андреева и Булгакова — инверсия: с одной стороны, постоянный интерес к образам и темам, с другой стороны, свободное отношение к содержанию. Для обоих художников Христос — жертва, возможно, лучший из людей, но не Богочеловек. Еще раз скажем, что инверсия библейского повествования ярче выражена у Андреева, приводя к идейной ситуации отказа от веры. У Булгакова мы встречаемся с более компромиссной ситуацией: возвышение Воланда и «очеловечивание» Иисуса не приводит к отказу от веры как способа познания мира и человека. Пилат все-таки приходит к мысли о том, что над человеком есть высшие силы, несущие справедливость. У Андреева нет образа, аналогичного булгаковскому Пилату. Андреевские персонажи — герои разрыва и протеста. Булгаковский Пилат — герой, воссоединяющийся с миром.

Вряд ли можно говорить о «реабилитации Сатаны» в творчестве изучаемых писателей, но интерес к этому образу есть и у Андреева, и у Булгакова. Самое главное: и в «Дневнике Сатаны», и в «Мастере и Маргарите» носителем исключительного зла (пошлости, низости и коварства) оказывается человек. Если у зла есть своя иерархия, то человек занимает в ней особое место. Воланду приходится вершить справедливость, а иногда и проявлять милосердие. Андреевский Сатана оказывается трагическим героем, которого обманул Фома Магнус и его любовница, представшая перед Сатаной олицетворением неземной красоты. В этих сюжетных шагах мы не видим авторского желания преподнести читателю «игровую мифологию». Скорее, здесь случай особого трагизма нового времени: старые мифы оказываются безобидными на фоне новых реалий. Современный человек — хуже Сатаны. Эта мысль, как нам кажется, близка и Андрееву, и Булгакову.

Андреевская концепция личности ближе к романтическому мировидению, нежели булгаковская. Булгаков видит, прежде всего, пошлых героев, переполняющих современную автору Москву. Андрееву интереснее гении злодейства или парадоксальные герои, которые оцениваются большинством как гении зла. Таков Иуда Искариот, Сашка Жегулев, герой «Тьмы», Савва и Анатэма. В целом, мифопоэтическое отношение Андреева к Библии более полемично. Например, в драме «Анатэма» трудно не увидеть аллюзивного воссоздания истории Христа, которому не удалось спасти всех людей. Создается ощущение, что Андреева буквально преследовала мысль о неудаче Христа и тяжелых последствиях его подвига. У Булгакова в «Мастере и Маргарите» такая идея не появляется.

Как проявляется амбивалентность в творчестве Андреева и Булгакова? Василий Фивейский и о. Иван Богоявленский из рассказа «Сын человеческий» — священники, которые «выламываются» из родного духовного контекста, совершают предательство, вызывая обвинения в ереси и отступничестве. Но в авторской концепции они — парадоксальные герои, которые больше не могут скрывать, что вера их покинула. Сергей Петрович — самоубийца, слабый никчемный человек, но он же — «ницшеанский человек», сумевший взбунтоваться против судьбы, не способный предложить ему счастья. Герои «Рассказа о семи повешенных» — несостоявшиеся убийцы, террористы, но для Андреева они — борцы со смертью, сумевшие победить страх перед ней. Иуда Искариот — не предатель ради тридцати монет, а некий таинственный стратег, сам готовящий распятие Христа, которого любит больше всего на свете. В романе «Сашка Жегулев» главный герой становится современным «Христом», но для этого необходимо оказаться разбойником и убийцей. В рассказе «Тьма» еще одним «Христом» предстает террорист Алексей, отказавшийся от революционных планов и превратившийся в «Иуду», оставшимся в публичном доме, смешавшимся с проститутками и их падшими товарищами. Савва — «Антихрист», собирающийся взорвать почитаемую икону, но Андреев так показывает окружающих Савву персонажей, что напрашивается мысль о подвиге героя, идущего против традиции. Против традиции идет и герой «Жизни человека», отрекающийся от того «Бога» (Некто в сером), которого он видит. В «Анатэме» дьявол хочет добра, но не находит его, а Давид Лейзер оценивается как «Христос», который не суме спасти всех и был растерзан. В «Собачьем вальсе» прекрасный человек Генрих Тиле, не выдержав измены невесты, становится абсурдным преступником, разорвавшим все связи с бытием и убившим самого себя. В «Дневнике Сатаны» Сатана, обманутый человеком, оказывается жертвой; Фома Магнус, благодетель человечества, предстает «Иудой».

В повести «Роковые яйца» гениальный ученый Персиков — заложник им же созданной ситуации: его открытие «луча жизни» оборачивается смертью, почти состоявшимся Апокалипсисом, предотвращенным русской зимой. В «Собачьем сердце» еще одно открытие, призванное облагодетельствовать человечество, сделал профессор Преображенский, позже признавший свое поражение. Как замечает Б.М. Гаспаров, оба гения отказываются от своих созданий, предают их. Герой рассказа «Ханский огонь», тайно вернувшийся в Россию, давно занятую большевиками, сжигает свой дворец: вопрос о том, спасает он его от захватчиков или предает родные места, — остается открытым. В пьесе «Батум» амбивалентная роль «предателя/спасителя» у Сталина. Но, конечно, затруднительно было бы говорить о целостной концепции амбивалентности личности в творчестве Булгакова, если бы не роман «Мастер и Маргарита». Иешуа во многом соответствует образу евангельскому Иисусу, но он гораздо слабее и человечнее его. Булгакова и сегодня часто упрекают в том, что его Иешуа — пародия на Христа, герой, лишенный богочеловеческой природы. Мастер — автор романа о Иешуа и Пилате, но он не только наделил героя чертами, противоположными евангельским, но и отказался от своего романа, сжег его. Маргарита — любящая женщина, готовая пожертвовать собой ради любимого человека, она же — ведьма, королева сатанинского бала, высоко почитающая Воланда. Воланд — сатана, но он же — благородный судья, хорошо знающий справедливость и даже (в отношении Мастера и Маргариты) милосердие.

Художественный мифологизм — в стремлении Андреева и Булгакова использовать классические представления (прежде всего, библейские), включить их в современный контекст и создать собственные неомифологические повествования, в которых угадываются позиции, востребованные в христианском мифе. Амбивалентность — в этической, в духовной двойственности героя, в образе которого соединяются противоположные черты, прежде всего, черты жертвы и черты предателя.