1932

25.I.1932 г.
Б. Пироговская, 35-а, кв. 6

25 января — 24 февраля 1932 г., Москва

Письмо I-ое.

Дорогой Павел Сергеевич!

Вот, наконец-то, пишется ответ на Ваше последнее письмо. Бессонница, ныне верная подруга моя, приходит на помощь и водит пером. Подруги, как известно, изменяют. О, как желал бы я, чтоб эта изменила мне!

Итак, дорогой друг, чем закусывать, спрашиваете Вы? Ветчиной. Но этого мало. Закусывать надо в сумерки на старом потертом диване, среди старых и верных вещей. Собака должна сидеть на полу у стула, а трамваи слышаться не должны. Сейчас шестой час утра, и вот они уже воют, из парка расходятся. Содрогается мое проклятое жилье. Впрочем, не буду гневить судьбу, а то летом, чего доброго, и его лишишься — кончается контракт.

Впервые ко мне один человек пришел¹, осмотрелся и сказал, что у меня в квартире живет хороший домовой. Надо полагать, что ему понравились книжки, кошка, горячая картошка. Он ненаблюдателен. В моей яме живет скверная компания: бронхит, рейматизм и черненькая дамочка — Нейрастения. Их выселить нельзя. Дудки! От них нужно уехать самому.

Куда?

Куда, Павел Сергеевич?

Впрочем, полагаю, что такое письмо Вам радости не доставит, и перехожу к другим сообщениям.

Вы уже знаете? Дошло к Вам в Ленинград и Тярлево? Нет? Извольте.

15-го января днем мне позвонили из Театра и сообщили, что «Дни Турбиных» срочно возобновляются². Мне неприятно признаться: сообщение меня раздавило. Мне стало физически нехорошо. Хлынула радость, но сейчас же и моя тоска. Сердце, сердце!

Предшествовал телефону в то утро воистину колдовской знак. У нас новая домработница, девица лет 20-ти, похожая на глобус. С первых же дней обнаружилось, что она прочно по-крестьянски скупа и расчетлива, обладает дефектом речи и богатыми способностями по счетной части, считает излишним существование на свете домашних животных — собак и котов («кормить их еще, чертей») и страдает при мысли, что она может опоздать с выходом замуж. Но кроме всего этого в девице заключался какой-то секрет и секрет мучительный. Наконец он открылся: сперва жена моя, а затем я с опозданием догадались — девица оказалась трагически глупа. Глупость выяснилась не простая, а, так сказать, экспортная, приводящая веселых знакомых в восторг. И при этом в венце такого упрямства, какого я еще не видал. Краткие лекции по разным вопросам, чтение которых принял на себя я, дали блестящие результаты — в головах и у девицы, и у меня сделалось окончательное месиво. Курс драматургии я исключил, сочтя по наивности девицу стоящей вне театра. Но я упустил из виду, что кроме моего университета существуют шесть кухонь в нашем доме с Марусями, и Грушами, и Нюшами.

28.I

Продолжаю:

Девица, если не полностью курс драматургии, то, во всяком случае, историю драматурга Михаила Булгакова в кухне прослушала. И это ей понравилось, ибо драматургия, как известно, родная сестра бухгалтерии.

И в то время как в салоне арендаторши решаются сложнейшие задачи — как и какую финансовую операцию учинить над М.А. Булгаковым ближайшим летом, в кухне бьются над именованными числами попроще: сколько метров ситца можно было бы закупить и включить в состав девицыного приданого, в случае ежели бы пьесы щедрого драматурга пошли на сцене.

29.I

Боюсь, что письмо длинно. Но в полном моем одиночестве давно уже ржавеет мое перо, ведь, я не совсем еще умер, я хочу говорить настоящими моими словами!

Итак: 15-го около полудня девица вошла в мою комнату и, без какой бы то ни было связи с предыдущим или последующим, изрекла твердо и пророчески:

— Трубная пьеса ваша пойдёть. Заработаете тыщу.

И скрылась из дому.

А через несколько минут — телефон.

С уверенностью можно сказать, что из Театра не звонили девице, да и телефонов в кухнях нету. Что же такое? Полагаю — волшебное происшествие³.

Далее — Театр. Павел Сергеевич, пьесу мою встретили хорошо, во всех цехах, и смягчилась моя душа!

А далее плеснуло в город. Мать честная, что же это было!

30.I

Было три несчастья. Первое вылилось в формулу: «Поздравляю. Теперь Вы разбогатеете!» Раз — ничего. Два — ничего. Но на сотом человеке стало тяжко. А все-таки, некультурны мы! Что за способ такой поздравлять! Тем более, что по отношению ко мне на долгий еще срок такого сорта поздравление звучит глупейшим издевательством. Я с ужасом думаю о будущем лете и о квартирном вопросе.

Номер второй: «Я смертельно обижусь, если не получу билета на премьеру». Это казнь египетская.

Третье хуже всего: московскому обывателю, оказалось, до зарезу нужно было узнать «Что это значит?!» И этим вопросом они стали истязать меня. Нашли источник! Затем жители города решили сами объяснить, что это значит, видя, что ни автор пьесы, ни кто-либо другой не желает или не может этого объяснить. И они наобъясняли, Павел Сергеевич, такого, что свет померк в глазах. Кончилось тем, что ко мне ночью вбежал хорошо знакомый человек с острым носом, с больными сумасшедшими глазами. Воскликнул: «Что это значит?!»

— А это значит, — ответил я, — что горожане и, преимущественно, литераторы играют IX-ую главу твоего романа, которую я в твою честь, о великий учитель, инсценировал. Ты же сам сказал: «...в голове кутерьма, сутолока, сбивчивость, неопрятность в мыслях ...вызначилась порода маловерная, ленивая, исполненная беспрерывных сомнений и вечной боязни»⁴. Укрой меня своей чугунною шинелью!

И он укрыл меня, и слышал я уже глуше, как шел театральный дождь — и бухала моя фамилия, и турбинская фамилия, и «Шаляпин приезжает⁵, и Качалову⁶ ногу отрезали!!» (Качалов, точно, болен, но нельзя же все-таки народным артистам ноги отхватывать! А Шаляпин, кажется, не приезжает, и только зря в Большом телефон оборвали. Языки бы им оборвать!)

Ну а все-таки, Павел Сергеевич, что же это значит? Я-то знаю?

Я знаю:

В половине января 1932 года, в силу причин, которые мне неизвестны и в рассмотрение коих я входить не могу, Правительство СССР отдало по МХТ замечательное распоряжение — пьесу «Дни Турбиных» возобновить.

Для автора этой пьесы это значит, что ему — автору возвращена часть его жизни.

Вот и все.

24.II.1932

Сегодня получил Вашу открытку от 20.2.1932 г. Нежно благодарю Вас за поздравление.

Это письмо, как бы оно ни устарело, посылаю Вам, а вслед за ним посылаю дальнейшие. Вот, Вы видите, как я работаю в эпистолярном роде. Мучительно, как будто воз везу!

Итак, это письмо посылаю как «Письмо 1-е». Очень прошу мне писать заказными (рядом дом № 35, и неграмотные почтальонши носят туда мои письма)⁷. Обязательно напишите, получили ли Вы это.

Анне Ильинишне спасибо за поздравление.

Михаил.

* * *

20.II.32

20 февраля 1932 г., Тярлево

Дорогой Михаил Афанасьевич!

До дыр смотрел вчера на московскую газету, где только значилось: «Дни Турбиных» (Все билеты проданы), — но и последние три слова мне мало что сказали, так я часто видел эту комбинацию несколько лет тому назад; помимо этого все хотел вычитать еще что-нибудь, ибо тут необходима, как выражаются редакторы, «аннотация». Здесь разные фантастические слухи, которые я пытался утихомирить.

Видел здесь одного прыткого москвича, который уверял, что после первого представления Д<ней> Т<урбиных> Коля прибудет в Л<ени>нгр<ад>, что его спектакль только и задерживает. А м<ожет> б<ыть>, и Вы все-таки приедете сюда, я как-то не теряю надежды; Вас ведь здесь, по-видимому ждут на «улице зодчего Росси»⁸ (как-никак, а эффектное название, такого у Вас в Москве нет).

Вообще меня поражает, как это состоялся спектакль без моего присутствия? А «Мертвые души» что же, умерли, как стали оживать Турбины?

Все это меня беспокоит, беспокоит и то, как бы Вы мне вторую часть романа не затеряли⁹. Ну, я начинаю писать гадости, а ведь хотел поздравить Вас и крепко пожать Вашу руку.

Павел.

Шлю привет и поздравления от всего сердца.

А.Т.

* * *

28/II—32 г.

28 февраля 1932 г., Ленинград

Хомо сум ет нихиль хуманум а ме алиенум ессе путо¹⁰ — вправе Вы сказать о себе во всяческих отношениях, ведь вот превратили меня из животного состояния в осмысленное, человеческое, а то я, как гусь на молнию, смотрел на ту газету, где уже появились дыры, и все хотел прочесть между строк. «Программа в этих делах тоже помогает-с, составчик по ей видать», — замечу я тонко.

Когда же в Ленинград? Вы уже подготовлены к нему, и вот почему. По моим филологическим наблюдениям, разница петербуржца от москвича в лингвистическом отношении сводится к трем признакам:

1. Здесь говорят и даже пишут «кура» вместо «курица», что неизвинительно, так что я даже чиркаю в меню, тем более, что здешние птицы не блещут объемом.

2. «Поеду на тройке, на пятерке» или «вон девятка идет» — о трамвае¹¹. В Москве тоже «прутся» в трамвай и «вы слезаете», почему нельзя просто выйти? А вчера мне девица возмущенно: «Хорошо раз и два, но нельзя же и три, и четыре». Я: «Почему?» Анна Ильинична взволнованно: «Отстань, не приставай». Вышло неловко. Это уже не общественное место, а антресоли. Так вот, в Москве не ездят на девятках, а девятки кстати приходят, чтобы составить третью коронку (А.И. себе только что вставила), а на двойки нечего садиться, потому что они в снос, конечно, кроме козырных.

3-е филологическое отличие: «домработница» вместо домашняя работница, но раз Вы ее сократили, то мы и вовсе обходимся без прислуги (нам хозяйка готовит), тем более, что ни трубные, ни беструбные пьесы нас спасти не могут, я только по утрам воду качаю и лишь раз прошел через огонь и воду и медные трубы.

Впрочем, мы тоже не без Кремля, кому — «возобновить», а кому — «пора в Москву».

Можно-то можно, но только не хочется. Я уже не москвич, передо мной Петербург уже не вкопанный город, движущийся только на экране, на который посмотришь и — поезжай дальше. Он для меня — зажил. Передо мной перемены. Я уже в его «истории». Ведь это эра: прибавили на Загородном остановку у Гороховой, а у Можайской отменили, в Казанском соборе была икона, теперь музей Академии наук, где даже Дундука¹² сократили, не было Астории — есть Астория, и с фокс-троттом, и сам барон Врангель вовсе никуда не бежит, как другие думают, а важно во фраке ходит между столиками¹³. Словом, «зажил» я в другом городе, и улица Герцена соединяет Невский с Исаакиевской площадью, а университет тут ни при чем. Университет на Васильевском острове. Вы-то уж, чай, забыли, что университет — Владимира и подол у Вас остался только на женском платье?¹⁴

Вот марксистов тут меньше, чем в Москве, поэтому я об экономических основах Турбинской пьесы и не подумал; на первое представление не успел попасть, так что и перед Михальским не пришлось делать масленых глаз¹⁵ и 3) даже не подумал, «что это значит?» Мало того — Эйхенбауму¹⁶ внушил, что Вы... ни с кем не дружны, что был всего телефонный разговор, причем Вы и не разобрали, кто говорит, да письмишко, и по телефону-то говорили под самую Пасху¹⁷, а ведь праздники упразднили¹⁸. Эйхенбаум выпил, закусил и поверил, и перестал ссылаться на Слонимского¹⁹, «только что» приехавшего из Москвы. А я тоже «только что» собираюсь в Москву — вот тоже аргументы!

Марксистов маловато — в доказательство этого обязательно прочтите предисловие к сборнику «Литературное наследство»; там как раз моим петербуржцам досталось²⁰.

Анна Ильинична должна Вам рассказать: 1) «про то ли, се ли», 2) про наркоматы, в одном из них Коля служит²¹, 3) что надо читать газеты, что я и делаю в отношении Трубной пьесы.

Привет Любовь Евгеньевне.

Павел.

Отправлено нарочным.

* * *

19.III.32 г. Москва

19 марта 1932 г., Москва

Письмо II-е.

Дорогой Павел Сергеевич!

Разбиваю письмо на главы. Иначе запутаюсь.

Гл. 1. Удар финским ножом.

Большой Драматический Театр в Ленинграде прислал мне сообщение о том, что Худполитсовет отклонил мою пьесу «Мольер». Театр освободил меня от обязательств по договору!

А) На пьесе литера «Б» Главреперткома, разрешающая постановку безусловно.

Б) За право постановки Театр автору заплатил деньги.

В) Пьеса уже шла в работу.

Что же это такое?!

Прежде всего это такой удар для меня, что описывать его не буду. Тяжело и долго.

На апрельскую (примерно) премьеру на Фонтанке я поставил все. Карту убили. Дымом улетело лето... Ну, словом, что тут говорить!

О том, что это настоящий удар, сообщаю Вам одному. Не говорите никому, чтобы на этом не сыграли и не причинили бы мне дальнейший вред.

Далее это обозначает, что, к ужасу моему, виза Главреперткома действительна на всех пьесах, кроме моих.

Приятным долгом считаю заявить, что на сей раз никаких претензий к государственным органам иметь не могу. Виза — вот она. Государство в лице своих контрольных органов не снимало пьесы. И оно не отвечает за то, что Театр снимает пьесу.

Кто же снял? Театр? Помилуйте! За что же он 1200 рублей заплатил и гонял члена дирекции в Москву писать со мной договор?

Наконец, грянула информация из Ленинграда. Оказалось, что пьесу снял не государственный орган. Уничтожил Мольера совершенно неожиданный персонаж!²²

Убило Мольера частное, не ответственное, не политическое, кустарное и скромное лицо²³ и по соображениям совершенно не политическим. Лицо это по профессии драматург. Оно явилось в театр и так напугало его, что он выронил пьесу.

Первоначально, когда мне сообщили о появлении драматурга, я засмеялся. Но очень быстро смеяться я перестал. Сомнений, увы, нет. Сообщают разные лица.

Что же это такое?!

Это вот что: на Фонтанке, среди бела дня, меня ударили сзади финским ножом²⁴ при молчаливо стоящей публике. Театр, впрочем, божится, что он кричал «караул», но никто не прибежал на помощь.

Не смею сомневаться, что он кричал, но он тихо кричал. Ему бы крикнуть по телеграфу в Москву, хотя бы в Народный Комиссариат Просвещения.

Сейчас ко мне наклонилось два-три сочувствующих лица. Видят, плывет гражданин в своей крови. Говорят: «Кричи». Кричать лежа считаю неудобным. Это не драматургическое дело!

Просьба, Павел Сергеевич: может быть, Вы видели в ленинградских газетах след этого дела. Примета: какая-то карикатура, возможно, заметки. Сообщите!

Зачем? Не знаю сам. Вероятно, просто горькое удовольствие еще раз глянуть в лицо подколовшему.

Когда сто лет назад командора нашего русского ордена писателей пристрелили, на теле его нашли тяжкую пистолетную рану. Когда через сто лет будут раздевать одного из потомков перед отправкой в дальний путь, найдут несколько шрамов от финских ножей. И все на спине.

Меняется оружие!

Продолжение последует, если не возражаете. Пасмурно у меня на душе.

Ваш М. Булгаков

* * *

20.III.32

20 марта 1932 г., Ленинград

Дорогой Михаил Афанасьевич!

Не сердитесь на открытку. Это — «предварительный ответ». М<ожет> б<ыть>, я сейчас скажу глупость, не пеняйте, обдумаю — поправлюсь. Мне кажется, все дело в «капитальном строительстве». Дело в том, что в Александринке все внезапно срочно закрывается, сезон кончается 31 марта, т<ак> ч<то> я вчера впопыхах взял на «Страх»²⁵ 30-ого. Затем неопределенно продолжительное время будет полная перестройка всего здания, которая будет тянуться заведомо больше ½ года. Поэтому все и вся распускается и ликвидируется. Но это «срочный» и не научный ответ. Подход же к делу должен быть научным. Совсем «в курсе дел» я стану с 1 апреля, когда ежедневно буду получать на дом «Красную газету», которую теперь достаю урывками больше по системе: «вы кончили читать газету, нельзя ли на минутку» (в вагоне). Но в главном зале Публичной библиотеки, где имеются полные комплекты всех газет, я периодически бываю, а листать комплекты газет меня еще Коля научил. Так все посмотрю там. Только за какое время? За март или и раньше? Черкните. Есть у меня также одна «театральная связь», но несколько отдаленная и случайная, но и там «позондирую».

Ну, а что же такое «Страх»? Я думал вовсе оставить вне поля внимания, но нет — нельзя. В Москве, говорят, Леонидов²⁶ так хорош..., что даже редко дают пьесу (диалектика)²⁷.

Итак, жду Ваших инструкций, крепко жму Вашу руку, а у Любовь Евгеньевны целую таковую. Нет, это нужно легче выражать!

Любящий Вас Павел.

* * *

27.III.32 Москва

27 марта 1932 г., Москва

Письмо III

Дорогой Павел Сергеевич!

Гл. II.

Vous vous trompez!²⁸

Нет, нет, дорогой друг, дело не в капитальном строительстве. Пьеса находится не в Александринском (Ак-Драма), а в Большом Драматическом Театре (БДТ) на Фонтанке в № 65.

То есть, вернее, находилась, потому что сейчас она находится в земле.

Похоронил же ее, как я Вам точно сообщаю, некий драматург, о коем мною уже получены многочисленные аттестации. И аттестации эти одна траурнее другой.

Внешне: открытое лицо, работа «под братишку», в настоящее время крейсирует в Москве.

Меня уверяют, что есть надежда, что его догонит в один прекрасный момент государственный корвет, идущий под военным флагом, и тогда флибустьер пойдет ко дну в два счета.

Но у меня этой надежды нисколько нет (источник не солидный уверяет).

Да черт с ним, с флибустьером! Сам он меня не интересует. Для меня есть более важный вопрос: что же это, в конце концов, будет с «Мольером» вне Москвы. Ведь такие плавают в каждом городе.

Да, да, Павел Сергеевич, комплект очень бы хорошо посмотреть. Полагаю — январь—февраль 1932 г. Наверное, «Вечерняя Красная». Там, возможно, найдется кровавый след убийства.

Вот новая напасть. В последние дни, как возьмусь за перо, начинает болеть голова. Устал. Вынужден оставить письмо.

Ждите продолжения.

Анне Ильиничне мой привет!

Ваш Михаил

* * *

1.IV.32

1 апреля 1932 г., Ленинград

Дорогой Михаил Афанасьевич!

Увы, мои поиски не привели к желательному результату. Просмотрел «Красную вечернюю» с 1 января по сей день и кроме прилагаемой хроникерской заметки ничего нет, а в последней, хотя и идет речь о той же пьесе, но под «московским» углом зрения. Еще за один месяц просмотрел утренние выпуски Кр<асной> газеты, но там о театре очень мало. Аналогичный же материал есть — так, (в вечерней) опубликована дискуссия по поводу готовившейся в Большом Драматическом пьесы «Завтра» Равича²⁹. Метали гром и молнии, требовали снятия, но эта пьеса благополучно прошла вчера премьерой. Казалось все время — вот-вот зацеплю и по поводу Вас — но ничего.

Не знаю, где еще искать. Что готовилась пьеса во МХАТе, я не знал, и прочесть мне было очень приятно, а по поводу прочитанного — пожать Вашу руку — еще приятнее. Видел «Страх», что куда лучше «Бронепоезда»³⁰, но постановка нелепая, вывозят отдельные артисты. Я был в уверенности, что там Вы нашли приют, но Монаховский³¹ Театр здесь хвалят.

Только сегодня получил телеграмму, что А<нна> И<льинична> приезжает сюда 4-ого. По всему вижу, что она плохо с Вами «контактировала», ну да у нее в Москве был хлопот полон рот и даже дома не жила, поселив на квартиру захворавшего дифтеритом младенца.

Имейте в виду, что наша дача окружена сиренью — при этом махровой, что мы среди парков — и детско-сельских, и павловских, что белые ночи — это таки «да», что до сих пор не перевелись концерты на Павловском вокзале³², и главное, что я очень по Вас соскучился и продолжаю любить Вас по-прежнему. А старых друзей не следует забывать. Ну вот, начинаю писать нравоучения. В Публ<ичной> библ<иотеке> здесь кроме «Диаволиады» есть два сборника юмористических рассказов³³, а я знал только один, все это меня волнует. Статья же Михаила Булгакова, имеющаяся отдельным оттиском, оказалась принадлежащей перу кооператора Булгакова, а у Вас только Ваша гениальная и пророчествующая домработница ходит по кооперативам. Так что я свою био-библиографию на букву Б пополнил незначительно.

Так как же быть — дайте мне дополнительную информацию, наводящую на след.

Жму руку.

Павел

* * *

14.IV.32 Москва

14—21 апреля 1932 г., Москва

I-ое.

Пять часов утра. Не спится. Лежал, беседовал сам с собой, а теперь, дорогой Павел Сергеевич, позвольте побеседовать с Вами.

Я очень благодарен Вам за выписку. Вот, если бы Вы были так добры и извлекли для меня заметку из «Красной газеты» (ноябрь 1931 г.) под заглавием «Кто же вы?»³⁴. Очень был бы признателен Вам — нужно мне полюбоваться на одного человечка.

Старых друзей нельзя забывать — Вы правы. Совсем недавно один близкий мне человек утешил меня предсказанием, что когда я вскоре буду умирать и позову, то никто не придет ко мне, кроме Черного Монаха³⁵. Представьте, какое совпадение. Еще до этого предсказания засел у меня в голове этот рассказ. И страшновато как-то все-таки, если уж никто не придет. Но что же поделаешь, сложилась жизнь моя так.

Теперь уже всякую ночь я смотрю не вперед, а назад, потому что в будущем для себя я ничего не вижу. В прошлом же я совершил пять роковых ошибок³⁶. Не будь их, не было бы разговора о Монахе, и самое солнце светило бы мне по-иному, и сочинял бы я, не шевеля беззвучно губами на рассвете в постели, а как следует быть, за письменным столом.

Но теперь уже делать нечего, ничего не вернешь. Проклинаю я только те два припадка нежданной, налетевшей как обморок робости, из-за которой я совершил две ошибки из пяти. Оправдание у меня есть: эта робость была случайна — плод утомления. Я устал за годы моей литературной работы. Оправдание есть, но утешения нет.

15.IV.

Продолжаю

Итак, усталый, чувствуя, что непременно надо и пора подводить итог, принять все окончательные решения, я все проверяю прошедшую жизнь и вспоминаю, кто же был моим другом. Их так мало. Я помню — Вас, во всяком случае помню твердо, Павел Сергеевич.

21.IV

Что это за наказание! Шесть дней пишется письмо! Дьявол какой-то меня заколдовал.

Продолжаю: так вот, в дружелюбные руки примите часть душевного бремени, которое мне уже трудно нести одному.

Это, собственно, не письма, а заметки о днях... Ну, словом, буду писать Вам о «Турбиных», о «Мольере» и о многом еще. Знаю, что это не светский прием, говорить только о себе, но писать ничего и ни о чем не могу, пока не развяжу свой душевный узел. Прежде всего о «Турбиных», потому что на этой пьесе, как на нити, подвешена теперь вся моя жизнь, и еженощно я воссылаю моления Судьбе, чтобы никакой меч эту нить не перерезал.

Но прежде всего иду на репетицию, а затем буду спать, а уж выспавшись, письмо сочиню. Итак, до следующего письма.

Привет Анне Ильиничне!

Ваш М.

* * *

24.IV.32 Москва

24 апреля 1932 г., Москва

II-ое.

Дорогой Павел Сергеевич,

итак, мои заметки. Я полагаю, что лучше всего будет, если, прочитав, Вы бросите их в огонь. Печка давно уже сделалась моей излюбленной редакцией. Мне нравится она за то, что она, ничего не бракуя, одинаково охотно поглощает и квитанции из прачечной, и начала писем, и даже, о позор, позор, стихи! С детства я терпеть не мог стихов (не о Пушкине говорю, Пушкин — не стихи!), и если сочинял, то исключительно сатирические, вызывая отвращение тетки и горе мамы³⁷, которая мечтала об одном, чтобы ее сыновья стали инженерами путей сообщения.

Мне неизвестно, знает ли покойная, что младший стал солистом-балалаечником во Франции³⁸, средний ученым-бактериологом все в той же Франции³⁹, а старший никем стать не пожелал.

Я полагаю, что она знает. И временами, когда в горьких снах я вижу абажур, клавиши, Фауста и ее (а вижу я ее во сне в последние ночи вот уж третий раз. Зачем меня она тревожит?), мне хочется сказать — поедемте со мною в Художественный Театр. Покажу Вам пьесу. И это все, что могу предъявить. Мир, мама?

Пьеса эта была показана 18-го февраля. От Тверской до Театра стояли мужские фигуры и бормотали механически: «Нет ли лишнего билетика?» То же было и со стороны Дмитровки.

В зале я не был. Я был за кулисами, и актеры волновались так, что заразили меня. Я стал перемешаться с места на место, опустели руки и ноги. Во всех концах звонки, то свет ударит в софитах, то вдруг, как в шахте, тьма, и загораются фонарики помощников, и кажется, что спектакль идет с вертящей голову быстротой. Только что тоскливо пели петлюровцы, а потом взрыв света, и в полутьме вижу, как выбежал Топорков⁴⁰ и стоит на деревянной лестнице и дышит, дышит... Наберет воздуху в грудь и никак с ним не расстанется... Стоит тень 18-го года, вымотавшаяся в беготне по лестницам гимназии, и ослабевшими руками расстегивает ворот шинели. Потом вдруг тень ожила, спрятала папаху, вынула револьвер и опять скрылась в гимназии (Топорков играет Мышлаевского первоклассно).

Актеры волновались так, что бледнели под гримом, тело их покрывалось потом, а глаза были замученные, настороженные, выспрашивающие.

Когда возбужденные до предела петлюровцы погнали Николку, помощник выстрелил у моего уха из револьвера, и этим мгновенно привел меня в себя.

На кругу стало просторно, появилось пианино, и мальчик баритон⁴¹ запел эпиталаму.

Тут появился гонец в виде прекрасной женщины. У меня в последнее время отточилась до последней степени способность, с которой очень тяжело жить. Способность заранее знать, что хочет от меня человек, подходящий ко мне. По-видимому, чехлы на нервах уже совершенно истрепались, а общение с моей собакой научило меня быть всегда настороже.

Словом, я знаю, что мне скажут, и плохо то, что я знаю, что мне ничего нового не скажут. Ничего неожиданного не будет, все — известно. Я только глянул на напряженно улыбающийся рот и уже знал — будет просить не выходить...

Гонец сказал, что Ка-Эс⁴² звонил и спрашивает, где я и как я себя чувствую?..

Я просил благодарить — чувствую себя хорошо, а нахожусь я за кулисами и на вызовы не пойду.

О, как сиял гонец! И сказал, что Ка-Эс полагает, что это — мудрое решение.

Особенной мудрости в этом решении нет. Это очень простое решение. Мне не хочется ни поклонов, ни вызовов, мне вообще ничего не хочется кроме того, чтобы меня Христа ради оставили в покое, чтобы я мог брать горячие ванны и не думать каждый день о том, что мне делать с моей собакой, когда в июне кончится квартирный контракт.

Вообще мне ничего решительно не хочется.

Занавес давали 20 раз. Потом актеры и знакомые истязали меня вопросами — зачем не вышел? Что за демонстрация? Выходит так: выйдешь — демонстрация, не выйдешь — тоже демонстрация. Не знаю, не знаю, как быть.

До следующего письма.

Ваш М.

Анне Ильиничне привет.

* * *

26.IV.32.

26 апреля 1932 г., Тярлево

Дорогой Михаил Афанасьевич!

С большим нетерпением буду ждать Ваших заметок «о себе», Вы знаете, что меня все интересует, что связано с Вашими пьесами. А я ничего не знаю о «Мольере» в Художественном, давно ничего не слышал о «Мертвых душах», равно и об инсценировке «Войны и мира». Сейчас 2½ часа ночи, А.И. уже заснула, а в довершение выключили электричество по нашей Тярлевской линии, т<ак> ч<то> сижу со слабой керосиновой лампой, поэтому сегодня ограничусь краткой запиской.

Прилагаю Вам выписку из «Красной газеты». Занят комментарием писем Толстого к жене; там понадобилось выявить имена ряда охотников, в связи с чем стал читать «охотничьи» рассказы 50-ых и 60-ых г.г. Это целая отрасль литературы — Прокудин-Горский⁴³, Делоне⁴⁴, Основский⁴⁵. Толстой охотился с лучшими («первоклассными») охотниками 60-ых г.г., для меня теперь охота у Ростовых предстала в новом свете. Читаю эту литературу при переездах из Тярлева в город.

Хотя выставили дверь на террасу, но погода холодная — идет ладожский лед. Неужели наш северный край Вас так-таки и не увидит?

Привет Любовь Евгеньевне.

Не забывайте

Павел П.

* * *

Москва, 30.IV.32 г.

30 апреля 1932 г., Москва

III-е.

Дорогой Павел Сергеевич!

Ваше милое письмо от 26-го я получил. Очень, очень признателен за выписку⁴⁶. После получения ее у меня на столе полный паспорт гражданина Вишневского со всеми особыми приметами. Этот Вс. Вишневский и есть то лицо, которое сняло «Мольера» в Ленинграде, лишив меня, по-видимому, возможности купить этим летом квартиру. Оно же произвело и ряд других подвигов уже в отношении других драматургов и театров. Как в Ленинграде, так и в Москве.

Подвиги эти такого свойства, что разговаривать о Вс. Вишневском мне просто нежелательно. Но несколько слов все же придется сказать о «Днях Турбиных». Вс. Вишневский был единственным, кто отметил в печати возобновление⁴⁷. Причем то, что он написал, пересказу не поддается. Нужно приводить целиком. Привожу кусочек: «...все смотрят пьесу, покачивая головами, и вспоминают рамзинское дело...»⁴⁸ Казалось бы, что только в тифозном бреду можно соединить персонажи «Турбиных» с персонажами рамзинского дела⁴⁹.

Но я не считаю себя плохим экспертом. (Пусть это самомнение!) Это не бред, это ясная речь. Душевный комплекс индивида в полном порядке. Индивид делает первые робкие шаги к снятию декораций моих со сцены. Возможно, что шаги эти глупы. Ах, впрочем, дело не в этом!

Мне хочется сказать только одно, что в последний год на поле отечественной драматургии вырос в виде Вишневского такой цветок, которого даже такой ботаник, как я, еще не видел. Его многие уже заметили и некоторые клянутся, что еще немного времени и его вырвут с корнем.

А, да мне все равно, впрочем. Довольно о нем. В Лету! К чертовой матери!

Опять, опять к моим воспоминаниям. Сердце стучит тревожно, спешу записать их. Ждите их в IV-м письме.

Ваш М.Б.

* * *

2.V.32

2 мая 1932 г., Тярлево

Дорогой Михаил Афанасьевич,

спасибо большое за письмо о возобновлении «Турбиных» в Художественном театре. Вы очень хорошо описали впечатления с особой точки зрения — автора «из-за кулис». Теперь мне хочется получить описание другой пьесы. Дело в том, что здесь оказалось старинное издание «Мертвых душ» с обложкой, нарисованной самим Гоголем, и вчера, в виду праздничного дня имея право отдохнуть, я перечел залпом М.Д. Теперь меня зудит узнать, как Вы распределили материал в пьесе. Я вновь так пленился М.Д., что назрел план целой литературной работы: сравнения жанра Гоголя с Толстым и Достоевским. Мне кажется, что последние много почерпнули в трактовке материала своих романов из Гоголя. Нарастание событий — сплетен, толков и набухание неожиданностей (преувеличений) — у Гоголя: толки о Чичикове, его покупках, губерн<аторской> дочке; то же у Достоевского — толки о Настасье Филипповне, набухание интереса к ней («Идиот») или еще ярче в «Бесах». А Толстовская манера по одному штриху давать характер действующего лица подчеркиванием этой черты: ведь это от Гоголя идет — тот же Чичиков, кланяющийся как-то вбок. Или превращение мелких эпизодов в эпопею, поэму о всей России — путем сдвига рассказа в сторону обобщения. М<ертвые> Д<уши> — «Война и мир». Во времена моих юных гимназических лет мы два лета разыгрывали Мертвые души на сцене, но я теперь только осознал, какая дурная инсценировка это была — я не об игре говорю, что само по себе, а о переделке. Вырезаны были «реалистические» куски — сцена у Манилова, Коробочки, Собакевича, Ноздрева, а ведь это жуткая ампутация, у Гоголя такой механической рядоположности нет, а все крутится на совсем другой оси. Главное преимущество «Мертвых душ» по сравнению с Достоевским и Толстым, особенно с последним — это юмор Гоголя и умение его вступить в непосредственные отношения с читателем, он так ловко закидывает удочку и перекликается с читателем, как никакой Стерн⁵⁰ и Жан Поль⁵¹ не умели. Чехов хорошо сказал, что автор не должен слишком всерьез относиться к своему рассказу, не должен «торжественно» описывать, тогда и веса больше. У Гоголя замечательно, что именно потому значителен рассказ, что не совсем всерьез и, вместе с тем, оправдывает свое право на широкие заключения и даже патетические концовки. Эти певучие, иногда даже высокопарные концовки необыкновенно уместны и дают новый стилевой слой всему тону рассказа. Т<ак> ч<то> реализм здесь так сплелся с романтизмом; что смешно говорить о «реалистической» школе. А что реальные куски — так они же в особом «тесте». Легко вынуть реальную начинку из пирога, нет, вы подайте с тестом, со всем соусом, со всей дымкой, со всей субъективной романтической оболочкой, со всем вихрем.

Вот как Вы это сделали, ведь резать вы не могли же? Если можно, то хоть бы перечень сцен мне знать и на каком этапе самая постановка.

Сегодня гуляли до самого Детского Села, почти все просохло. Но деревья еще не зазеленели. Хотим кататься по Неве и Ладожскому озеру.

А.И. шлет привет.

Поклон Вам и Любовь Евгеньевне.

Извините, что написал как-то «комом».

Жму руку.

Павел.

* * *

7.V.32 Москва

7 мая 1932 г., Москва

IV

Эх, рановато было еще о «Мертвых Душах»⁵², дорогой Павел Сергеевич! Вы ломаете мой план. Но раз Вам угодно — извольте. Но потом, все-таки, я вернусь к «Дням Турбиных».

Итак, Мертвые души... Через 9 дней мне исполнится 41 год. Это — чудовищно! Но тем не менее это так.

И вот, к концу моей писательской работы я был вынужден сочинять инсценировки. Какой блистательный финал, не правда ли? Я смотрю на полки и ужасаюсь: кого, кого еще мне придется инсценировать завтра? Тургенева?⁵³ Лескова, Брокгауза-Ефрона? Островского? Но последний, по счастью, сам себя инсценировал, очевидно, предвидя то, что случится со мною в 1929—1931 г.г. Словом...

1) «Мертвые Души» инсценировать нельзя. Примите это за аксиому от человека, который хорошо знает произведение. Мне сообщили, что существуют 160 инсценировок. Быть может, это и не точно, но, во всяком случае, играть «Мертвые Души» нельзя.

2) А как же я-то взялся за это?

Я не брался, Павел Сергеевич. Я ни за что не берусь уже давно, так как не распоряжаюсь ни одним моим шагом, а Судьба берет меня за горло. Как только меня назначили в МХТ⁵⁴, я был введен в качестве режиссера-ассистента в «М.Д». (старший режиссер Сахновский⁵⁵, Телешева⁵⁶ и я). Одного взгляда моего в тетрадку с инсценировкой, написанной приглашенным инсценировщиком⁵⁷, достаточно было, чтобы у меня позеленело в глазах.

Я понял, что на пороге еще Театра попал в беду — назначили в несуществующую пьесу. Хорош дебют? Долго тут рассказывать нечего. После долгих мучений выяснилось то, что мне давно известно, а многим, к сожалению, неизвестно: для того, чтобы что-то играть, надо это что-то написать.

Коротко говоря, писать пришлось мне.

Первый мой план: действие происходит в Риме (не делайте больших глаз!) Раз он видит ее из «прекрасного далека» — и мы так увидим!⁵⁸

Рим мой был уничтожен, лишь только я доложил exposé⁵⁹. И Рима моего мне безумно жаль!

3) Без Рима так без Рима.

Именно, Павел Сергеевич, резать! И только резать! И я разнес всю поэму по камням. Буквально в клочья. Картина 1 (или пролог) происходит в трактире в Петербурге или в Москве, где секретарь Опекунского совета дал случайно Чичикову уголовную мысль покойников купить и заложить (загляните в т. I, гл. XI). Поехал Чичиков покупать. И совсем не в том порядке, как в поэме. В картине X-й, называемой в репетиционных листах «Камеральной», происходит допрос Селифана, Петрушки, Коробочки и Ноздрева, рассказ про Капитана Копейкина и приезжает живой Капитан Копейкин, отчего прокурор умирает, Чичикова арестовывают, сажают в тюрьму и выпускают (полицейский и жандармский полковник), ограбив дочиста. Он уезжает. «Покатим, Павел Иванович!»

Вот-с какие дела.

Что было с Немировичем, когда он прочитал! Как видите, это не 161-я инсценировка и вообще не инсценировка, а совсем другое. (Всего, конечно, не упишешь в письме, но, например, Ноздрев всюду появляется в сопровождении Мижуева, который ходит за ним, как тень. Текст сплошь и рядом передан в другие уста, совсем не в те, что в поэме, и так далее.)

Влад<имир> Иван<ович> был в ужасе и ярости. Был великий бой, но все-таки пьеса в этом виде пошла в работу. И работа продолжается около 2-х лет!

4) Ну, и что же, этот план сумели выполнить? Не беспокойтесь, Павел Сергеевич, не сумели. Почему же? Потому что, к ужасу моему, Станиславский всю зиму прохворал, в Театре работать не мог (Немирович же заграницей).

На сцене сейчас черт знает что. Одна надежда, что Ка-Эс поднимется в мае, глянет на сцену.

Когда выйдут «Мертвые Души»? По-моему — никогда. Если же они выйдут в том виде, в каком они сейчас, будет большой провал на Большой Сцене.

В чем дело? Дело в том, что для того, чтобы гоголевские пленительные фантасмагории ставить, нужно режиссерские таланты в Театре иметь. Вот-с как, Павел Сергеевич!

А впрочем, все равно. Все равно. И все равно!

До следующего письма.

Ваш М.Б.

P.S. Если еще интересуетесь чем-нибудь в «Мертвых», пишите. Я на вопросы Вам отвечу точно. А то, сами понимаете, в одно письмо не вложишь историю двух лет. Да еще и богатую при том историю!

М.

* * *

[между 7 и 20 мая 1932 г., Тярлево]

Дорогой Михаил Афанасьевич,

спасибо Вам за письмо № 4 — и вместе с тем чувствую всю свою вину: мой «встречный промфинплан» только перешиб ваш порядок и я не дослушал вашего рассказа о «Турбиных». Надеюсь, что я лишь временно приостановил, и только. Ваше же письмо о «Мертвых душах» было мне очень интересно. Всего больше мне понравился тот ваш план, которому не суждено было осуществиться. А именно: действие должно начинаться из Рима, из прекрасного далека. Мне кажется, это совсем в духе Гоголя и соответствует тому фундаменту, на котором построено все здание поэмы. В этом ключ к романтизму Гоголя и т. д.

Мне кажется, что вообще теперь мы уже разучились непосредственно воспринимать «Мертвые души». Мы уже с детских лет «предварительно» знаем содержание, отдельные отрывки, твердим по Саводнику⁶⁰ об общем замысле Гоголя и т. д. Рассчитано же все было на другого читателя, который воспринимает без всякой предварительной апперцепции. В связи с изучением стиля больших романов мне пришло в голову, что их нужно классифицировать совсем иначе, чем это обычно делается: на, первое, те, которые бывают напечатаны сразу и которые читатель может прочесть зараз, и, второе, такие, которые публикуются постепенно в журналах, или отдельными частями. Мне кажется, что и содержание романа, и развитие темпа событий в нем могут автором строиться в зависимости от того, как воспринимает их читатель, как у него нарастает интерес, внимание, где напряжение достигает кульминационного пункта и т. п. Вот и И.М. Москвин⁶¹ очень остроумно делит все пьесы на 1) такие, при которых зритель следит за действием, не прислоняясь к спинке кресла и 2) такие, при которых он склонен в своем кресле развалиться. Этой стороны дела в отношении «Мертвых душ» мы сейчас учесть не можем — то нарастание жуткого интереса, которое появлялось у читателя, когда он в 1842 году брал «Мертвые души» в руки. «Мертвые души» — жуткое заглавие, что оно может под собой таить? Но вот начинается повествование о самых обыденных российских трактирах, гостиницах, проселочных дорогах, неумытых рылах, губернских чиновниках и обычаях. Самый как будто обыкновенный человек — Чичиков, ездит по разным типичным помещикам того времени, употребляет самые обыкновенные уловки и обороты в речах, но занимается странным и диким делом, скупкой умерших крестьян. Ведь это совершенно непонятно, и в этой непонятности есть своя жуть, и в этой жути начинают крутиться разные нелепые сведения о губернаторской дочке, о капитане Копейкине и т. д. Читатель 1842 года не мог ничего иного чувствовать и о чем бы то ни было догадываться, только на 457 странице поэмы (у меня издание 1855 года) он узнаёт, что в основе лежит проделка Чичикова, узнает в самом конце — в книге всего 471 страница. Весь этот эффект, на который рассчитывал Гоголь для современного ему читателя, теперь уже пропал⁶². Жуть должна была нарастать, нарастать, все закрутиться в вихре, мысли читателя могли уйти в необъятную даль разных горизонтов, а в конце концов — пустяк ведь, проделка, жульничество.

И вот с этой-то точки зрения, повторяю, может быть, вовсе невозможной теперь, не только в театре, но и при чтении, меня не удовлетворяет, что в вашей инсценировке в первой же сцене, так сказать, «официально», вы раскрываете карты и даже нарочито напоминаете человеку, который может быть даже смутно представляет себе содержание поэмы, Чичиковские планы. Между тем сам Гоголь карты раскрывает в конце, а до тех пор вы можете предполагать, что на руках такие козырные тузы, которые могут только сниться, а на самом деле мизерный козырек. Но это только так, мое личное и притом сугубо условное соображение: может быть, в другом разрезе вы так сумеете раскрыть Гоголевскую стихию, что моя мысль будет только пустой придиркой.

Но вы меня спрашиваете, что меня еще интересует: конечно, все, что вы еще захотите мне написать. Меня и многие внешние вещи в этом деле интересуют, например, распределение ролей, точный перечень действий. Но не слушайтесь моих «заказов». Ваш рассказ тогда особенно хорош, когда льется не по принуждению. Повторяю, и насчет «Турбиных» продолжаю надеяться.

Жму Вашу руку.

Преданный вам

Павел Попов.

* * *

20.V.32

20 мая 1932 г., Тярлево

Дорогой Михаил Афанасьевич!

Что-то нет от Вас продолжения дневника и мне скучно, хотя весна чудная. Да и глупостей Вам понаписал: ничего не видя, стал возражать. Я как-то начинаю горячиться, когда думаю о Пушкине и Гоголе. Последнего я в Ленинграде тоже по-особенному начал чувствовать: осознал это вчера, когда на Малой Морской все ходил около его дома, дожидался А<нны> И<льиничны> от дантиста. Дом, где жил Гоголь здесь, сохранил облик 30-ых годов. Вообще, что за город, что за город! От моста, по которому мы проезжаем постоянно, ходит пароход в Петергоф по Неве и морю. Вчера же получил приглашение вновь вернуться в Москву, но до осени мы не сдвинемся, и я все надеюсь увидать Вас здесь. Я не только Пушкина и Петрополь люблю, я и Вас люблю. И люблю Ваши срочные письма. А в винт без Вас так ни разу и не играл.

Куда едет Художественный театр на лето и едет ли? А в продолжение скольких часов распродаются билеты на Турбиных — одного или двух, я все читаю, что всегда все продано, ну и успокаиваю себя — все равно билета не достать. «Виноград зелен».

Привет Любовь Евгеньевне. Как квартирные дела? Мы-таки свою отстояли.

Ваш Павел.

И я Вас люблю.

А.Т.

* * *

28.V.32

28 мая 1932 г., Тярлево

Дорогой Михаил Афанасьевич!

Представьте, могу говорить и думать только о фонтанах (sic!⁶³) Несколько дней тому назад было открытие Петергофских парков. Бьют все фонтаны. Всего больше мне понравилась «корона», она эффектнее «Самсона», который затмевается грандиозным видом дворца. Корона действительно была короной — перед первым петергофским дворцом Петра. Она замечательно «оформляет» сад. Когда мы вышли из музея, то глядь — сад «распался», фонтан перестал бить и сад перестал быть единым, потерял свой центр. Тут среди замечательных парков приходится умозаключить, что старик Кант был уже не так неправ, когда наряду с шестью классическими искусствами признавал седьмое — садоводство. Разбивка садов, планировка аллей, расположение деревьев, группировка фонтанами, беседками, трельяжами, наконец, эрмитажами, павильонами, дворцами имеет что-то в высокой мере композиционное, структурное. Эта планировка организовывает, сводит «воедино». А по теории Вальцеля⁶⁴ der wechselzeitigen Bewirkung der Künste⁶⁵ можно композиционное начало одного вида искусства переносить на другой вид искусства. Отчего поэтому писателю или поэту не поучиться своему мастерству в парках и садах, посозерцать их под этим углом зрения. М<ожет> б<ыть> тот же Пушкин не даром гулял в Царскосельских парках⁶⁶. Простите меня за праздное «философствование», но сейчас одна из первых белых ночей, — мне не спится, электричество выключили, но я пишу, и вот захотелось послать Вам весточку.

Когда гуляли в Петергофе, пели соловьи, мы версты 3 прошли по берегу моря. Между прочим, в Петергофе демонстрируется царский поезд — отречение Николая. Хорош Петровский кубок большого орла — выпить до дна, да еще залпом, современному маломощному интеллигенту было бы не под силу⁶⁷.

А.И. спит, а то и она бы Вас приветствовала.

Привет Любовь Евгеньевне.

Не забывайте.

Ваш Павел.

* * *

8.VI.32 Москва

8—13 июня 1932 г., Москва

Дорогой Павел Сергеевич!

Сбился я в нумерации моих писем, поэтому нумеровать более не буду. Ваши я получаю, и всегда они вызывают хорошее чувство. Приходят они среди, правда, редких, но все же тяжелых для меня деловых писем. Их легко разделить по следующему признаку:

а) письма отечественные

б) письма заграничные.

Первые имеют лик мелко будничный. За телефон, например, за какой-то месяц какого-то года нужно доплатить 9 рублей. А кроме того, почему я не состою в Горкоме писателей? А если где-нибудь состою, то где, будьте любезны? Я состою в РАБИСе⁶⁸ и очень рад, что состою. Но в глубине у меня мысль, что это неважно — где я состою. И эти вопросы и ответы на них только время у меня отнимают. Словом, похоже на комаров, которые мешают наслаждаться природой. Заграничные — дело другое. Как письмо оттуда — на стол, как кирпич. Содержание их мне известно до вскрытия конвертов: в одних запрашивают о том, что делать, и как быть, и как горю пособить с такой-то моей пьесой там-то, а в других время от времени сообщают, что там-то или где-то у меня украли гонорар.

Пять, примерно, лет я получаю эти письма и отвечаю на них. И вот теперь, в этом году, руки мои опустились. Ведь, все на свете надоедает.

9/VI—10/VI

Ночь.

В самом деле: я пишу куда-то в неизвестное пространство, людям, которых я не знаю, что-то, что, в сущности, не имеет никакой силы. Каким образом я, сидя на Пироговской, могу распорядиться тем, что делается на Bülowstrasse⁶⁹ или rue Ballu⁷⁰?

12—13/VI

Ночь.

Ничего ночью не произошло, ибо я спать хотел.

Попробуем 13 VI днем:

рю Баллю, La Garde Blanche. Мы хотим ставить в Америке...⁷¹

* * *

23.VI—32 г. Тярлево

23 июня 1932 г., Тярлево

Дорогой Михаил Афанасьевич!

поздравляем Вас с успехом генеральной репетиции «Мертвых душ». Наконец, известились и об этом, ибо за последнее время сведения о Вас совсем иссякли: даже ««Дни Турбиных» (все билеты проданы)» читать в газетах перестали, а то эту строчку читали, как привет от Вас.

А мы-таки надеемся увидеть Вас в Ленинграде: если сюда двигается такой солидный и внушительный человек, как наш общий друг Коля, то Вам прилететь сюда на аэроплане ничего не стоит. Имейте в виду, что, хотя под Ленинградом все битком набито, но в Тярлеве найдется для Вас помещение, если же Вас больше привлекают волны в Петергофе⁷², то это уже не в нашей власти. Я понимаю, что Вы были очень заняты все последнее время, но все-таки грех друзей забывать. А я Б. Пироговскую часто вспоминаю.

Шлем мы наш искренний привет Вам и Любовь Евгеньевне и еще раз сердечно Вас поздравляем.

Павел П.
А.Т.

* * *

4.VIII.32 Москва

4 августа 1932 г., Москва

Дорогой друг
Павел Сергеевич,

Как только Жан Батист Поклэн де Мольер несколько отпустит душу и я получу возможность немного соображать, с жадностью Вам стану писать.

Биография — 10 листов — да еще в жару — да еще в Москве⁷³!

А Вам хочется писать о серьезном и важном, что немыслимо при наличности на столе Grimarest⁷⁴, Despois⁷⁵ и других интуристов.

Сейчас я посылаю Вам и Анне Ильиничне дружеский привет и отчаянное мое сожаление, что не могу повидать Вас 7-го⁷⁶.

Спасибо Вам за память.

Непременно напишите, сколько времени еще будете жить в Тярлеве.

Ваш М.

* * *

8.VIII.32

8 августа 1932 г., Тярлево

Дорогой Михаил Афанасьевич!

Сейчас спешим, так что подробно Вам ничего описывать не буду — Коля все лучше Вам расскажет на словах, а в настоящий момент хочу обеспокоить Вас просьбой. Боюсь, что по двум договорам, еще висящим в воздухе, до отъезда из Петербурга не получу аванса — тогда мы рискуем не сдвинуться с места, когда внешне все будет налажено. Поэтому, не можете ли мне заимообразно прислать сюда рублей 250—300. Но только в том случае, если это Вас не затруднит. Напоминаю адрес: Ленинград, приг<ородный> район, Тярлево, Музыкальный пер., 13.

От Вас что-то ни слуха, ни духа: Вашего письма, обещанного в Колином, я не получал.

Жму Вашу руку.

А.И. приветствует.

Ваш Павел П.

* * *

10.VIII.32

10 августа 1932 г., Тярлево

Дорогой Михаил Афанасьевич,

спасибо за письмецо — буду ждать обещанного продолжения. Очень заинтересован Вашей книгой о Мольере, думаю, она должна Вам удасться, тут есть, как говорится, точка соприкосновения, и я бы добавил живого и даже актуального.

Погуляли мы тут с Колей и Натальей Абрамовной⁷⁷ — в последний раз посетили Детскосельские парки. Ляминых Ваши письма любят больше, чем меня: Коля получил от Вас письмо в Петергофе до приезда к нам, а приехавши, сообщил, что и мне Вы написали, после этого он прогостил два дня у нас, уехал, и только теперь я получил это письмо от Вас. Между прочим, — написал Вам через Колю, который уезжает 15-ого (или вроде этого), т<ак> ч<то> мы его больше не увидим.

Наши планы таковы: мы пробудем здесь приблизительно до середины сентября, во вторую половину дня нас всегда можно застать дома: пишу это, потому что все мерещится, что вдруг Вы на крыльях ветра все-таки прилетите. Я даже не очень понимаю, что это Вы сидите в Москве, — там, говорят, все от жары перепуталось и перемешалось. Нет, далеко Москве до здешних мест — тут и сквозь жару чувствуется какая-то прохлада. Недавно прочли в газетах об июльской температуре в разных местах: в Тифлисе +23°, в Ленинграде — 25°, в Архангельске — 27°, а в Крыму было всего 16°, из чего заключаю, что неправа А.И., когда поет в цыганском романсе «Не течет река обратно» — обратно, не обратно, а что-то перевернулось.

Не крутитесь, а приезжайте.

Занимаюсь все Пушкиным последнее время, пора перейти на Булгакова.

Крепко жму Вашу руку.

Павел.

* * *

18.VIII.32 Москва

18 августа 1932 г., Москва

Дорогой Павел Сергеевич,

Коля передал мне Ваше письмо.

Оно угодило в самую мертвую паузу, потому что все слопал Нащекинский переулок, в котором надстраивается дом⁷⁸.

Но:

я жду денег. Как только они будут получены (а если их не будет, то вообще ерунда выйдет), Ваш уважаемый заказ будет исполнен.

Вчера я уже ломал голову, но пока еще ничего не вышло.

Итак, все меры принимаются! Обнимаю Вас. Анне Ильиничне привет.

Ваш М.

* * *

24.VIII—32 г.

24 августа 1932 г., Тярлево

Дорогой Михаил Афанасьевич,

спасибо Вам за ответ на письмо, пересланное с Колей. Я очень тронут Вашим вниманием. Но ни в какой мере не хотел бы я быть причиной каких-либо недоделок в Нащекинском переулке, — строительство важнее всего. Так что прежде всего нужно обеспечить возможность мне принести Вам приветствие с новоселием, нежели лишать деньги целевой установки.

Окончен ли Мольер? Когда открывается Художественный театр? Здесь уже все на мази: опера открывается завтра, а в Александринском театре подготовляется торжество в связи со столетием. Были недавно на цыганском концерте, а послезавтра цыгане будут у нас в связи с родством душ с А.И.

Не пишу о подробностях нашей жизни, потому что о них на словах Коля, вероятно, лучше сформулировал, нежели это можно сделать на бумаге. Неужели Вы так и не отдыхали и не выезжали за город?

Крепко жму Вашу руку и благодарю за внимание.

Павел.

И я тоже.

А.Т.

Примечания

1. Вероятно, речь идет о Е.С. Шиловской, будущей жене Булгакова.

2. Спектакль «Дни Турбиных», выдержавший (с аншлагами) за два с половиной года более 300 представлений, в начале 1929 года был снят — вместе с другими пьесами Булгакова. Устные свидетельства актеров МХАТ и Е.С. Булгаковой, дошедшие до нас, связывали возобновление «Дней Турбиных» в репертуаре театра с очередным посещением Сталиным МХАТа. 21 февраля 1932 г. писатель ЮЛ. Слезкин, давний знакомец Булгакова, записывал в дневнике: «В театральных кругах с определенностью говорят, что МХТ-1 не хлопотал о возобновлении «Д.Т». Установка одного из актов (лестница) была сожжена за ненадобностью. На премьере «Страха» присутствовал хозяин. «Страх» ему будто бы не понравился, и в разговоре с представителями театра он заметил: «Вот у вас хорошая пьеса «Дни Турбиных» — почему она не идет?» Ему смущенно ответили, что она запрещена. «Вздор, — возразил он, — хорошая пьеса. Ее нужно ставить. Ставьте...» И в десятидневный срок было дано распоряжение восстановить спектакль...» (Слезкин Юрий. Мое время разными глазами: Из дневника писателя // Советская Россия. 1987. 29 ноября. С. З).

В тетрадях дневников Е.С. Булгаковой сохранился отдельный листок с любопытной записью о событии: «...в 32 г. дядя Трушников примчался домой на извозчике: «Разрешено восстановить Турбиных! Сталин! Я еду в «Правду», ты езжай в «Известия» — давай анонсы!» Потом они вдвоем с дядей в типографии наклеивали на готовые репертуарно-декадные афиши ново-отпечатанную строчку измененного репертуара МХТ — «Турбины»...»

3. То, что домработница Булгаковых могла узнать о неожиданном возобновлении спектакля раньше, нежели автор, кажется не таким уж фантастическим. Литературно-театральные слухи в самом деле облетали Москву мгновенно, причем не только ее салоны, но и кухни.

4. Булгаков цитирует отрывок фразы из IX главы гоголевских «Мертвых душ»: «Все у них было как-то черство, неотесанно, неладно, негоже, нестройно, нехорошо, в голове кутерьма, сутолока, сбивчивость, неопрятность в мыслях, — одним словом, так и вызначилась во всем пустая природа мужчины, природа грубая, тяжелая, не способная ни к домостроительству, ни к сердечным убеждениям, маловерная, ленивая, исполненная беспрерывных сомнений и вечной боязни» // Гоголь Н.В. Собр. соч. В 6 т. Т. 5. М., 1959. С. 200—201.

5. «Шаляпин приезжает...» — Ф.И. Шаляпин, покинувший Россию в 1922 году, спустя пять лет постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) был лишен звания Народного артиста республики. Но уже со следующего года стали предприниматься попытки вернуть знаменитого певца на Родину, с обещаниями вернуть экспроприированную у него собственность (в том числе — Пушкинскую скалу в Крыму), чему Шаляпин не верил. В книге «Маска и душа», вышедшей в 1932 году в Париже, артист писал, в частности: «...на этих днях мне показывали телеграмму из Москвы, что я Советами «помилован», что мне возвращают мое имущество и что 13 февраля 1932 года я выступаю в московском Большом театре...» Другими словами, фраза Булгакова не случайна, слух в самом деле был пущен — а затем «проверялась» реакция Шаляпина на подобное предположение (См.: Шаляпин Ф.И. Маска и душа: Мои 40 лет на театрах. М., 1989. С. 262).

6. Качалов Василий Иванович (1875—1948), артист МХАТа.

7.На одном из сохранившихся конвертов надпись, в самом деле, неграмотного человека: «никово не бла дома». Зато заказное письмо из Ленинграда вручалось адресату на следующий день.

8. П.С. Попов думал, что «Мольер» принят к постановке в б. Александринском театре.

9. Речь идет о романе Булгакова «Белая гвардия».

10. Правильно: «Homo sum, humani nihil a me alienum est» (Из «Самоистязателя» Теренция): «Я человек, ничто человеческое мне не чуждо» (лат).

11. В Москве были приняты, как известно, буквенные обозначения трамвайных маршрутов — «А», «Б» (превратившиеся в прозвища — «Аннушка», «букашка»), а в Ленинграде — цифровые.

12. Дундук — персонаж известной пушкинской эпиграммы: «В Академии наук заседает князь Дундук. (Князь М.А. Дондуков-Корсаков (1720—1869) был председателем Петербургского Цензурного общества, вице-президентом Академии Наук). Ср.: 26 апреля 1835 года Пушкин писал И.И. Дмитриеву: «На академии наши нашел черный год: едва в Российской почил Соколов, как в академии наук явился вице-президентом Дондуков-Корсаков. Уваров фокусник, а Дондуков-Корсаков его паяс. Кто-то сказал, что куда один, туда и другой: один кувыркается на канате, а другой под ним на полу» (Пушкин А.С. Собр. соч. В 10 т. Т. 10. С. 218).

Газетные фельетоны начала 1930-х с удовлетворением отмечали уход «в безвозвратное прошлое князей Дундуков», имея в виду прежний «дворянский» состав Академии Наук. Теперь ее энергично советизировали путем выбора в ее состав «академиков-марксистов» под нажимом организованного «общественного мнения». В результате из 259 проверенных сотрудников было «вычищено» больше семидесяти человек, среди них «11 тайных, действительных и статских советников, две княгини, барон, сенатор, гофмейстер <...> 4 офицера...» (Первые итоги проверки аппарата Академии Наук // Ленинградская правда. 1929, 23 августа).

Попов пишет Булгакову вскоре после окончания так называемого «академического дела». В конце 1929 года проходят аресты историков-архивистов, а в августе 1930 г. состоялась последняя серия приговоров, четыре академика были сосланы в разные города страны (С.Ф. Платонов, Е.В. Тарле, М.К. Любавский и Н.П. Лихачев). 21 и 22 мая 1931 года в «Правде» и «Известиях» была напечатана статья М. Горького «Ответ интеллигенту», в которой он адресовался к западной интеллигенции: «Дозволительно спросить: почему интеллигенты Европы защищают «свободу личности», когда эта личность, например, профессор С.Ф. Платонов, — монархист, но равнодушны, когда личность — коммунист?»

13. Врангель Николай Платонович, барон, ранее — сотрудник Министерства иностранных дел. В эти годы бывший дипломат оказался метрдотелем ресторана гостиницы «Астория». Европейски воспитанный человек, свободно владеющий иностранными языками, он очаровывал иностранцев. Петербурженка Т.А. Ахсакова-Сиверс вспоминала, как «какой-то восточный принц категорически отказался ехать без него на спектакль в Мариинском театре. Таким образом, в правительственной ложе, рядом с принцем и его свитой, во фраке и с безукоризненными манерами сидел метрдотель из ресторана...»

14. Попов упоминает университет Святого Владимира в Киеве и обыгрывает название района, находящегося неподалеку от киевского дома Булгакова, описанного в «Белой гвардии», — Подол.

15. Михальский Федор Николаевич (1886—1968), администратор МХАТ, прототип Филиппа Филипповича Тулумбасова в булгаковских «Записках покойника».

16. Эйхенбаум Борис Михайлович (1886—1959), литературовед и историк литературы, работавший с Поповым над подготовкой Полного собрания сочинений Л.Н. Толстого.

17. Попов сообщает в завуалированной форме, что в Ленинграде ходят слухи о телефонном разговоре, состоявшемся у Булгакова со Сталиным, который последовал после письма драматурга Правительству. Разговор действительно состоялся 18 апреля 1930 года, в пятницу Страстной недели.

18. В 1928 году была введена пятидневка, так что воскресенья и субботы как дни отдыха исчезли из советского календаря.

19. Слонимский Михаил Леонидович (1897—1972), ленинградский писатель, в начале 1920-х годов входил в группу «Серапионовы братья».

20. В Предисловии под заголовком «От редакции» шла речь об архивном и литературоведческом деле. Статья начиналась с апелляции к недавнему письму Сталина в редакцию журнала «Пролетарская революция», в котором он осудил «метод копания в случайно подобранных бумагах». Именно тут возникло и выразительное словосочетание, характеризующее отношение Сталина к исследователям, работающим с историческими свидетельствами: «архивные крысы». Письмо незамедлительно перепечатывается прочими журналами.

Институт Литературы и языка Коммунистической академии в первом томе «Литературного наследства» помещает предисловие в русле высказанных Сталиным директив. Автор предисловия изобличает: раньше «сплошь и рядом публиковался документ только потому, что он не издан, любая, незначительная записка писателя, снабженная крохоборческими биографическими «разысканиями» — комментариями печаталась...» Далее автор статьи переходит к учреждению, с которым был связан П.С. Попов: «Одно из крупнейших научных учреждений, б. Пушкинский Дом Академии наук, под видом работы над историко-литературными материалами развил прямую контрреволюционную, вредительскую деятельность».

Ученым Пушкинского Дома инкриминировалось следующее: они а) прятали архивы РСДРП, б) напротив, печатали лишь документы «буржуазно-дворянской линии истории литературы», в) строили комментарий как «генеалогический и геральдический экскурс». Выпускали в свет «никому не нужные» работы вроде «Слова о полку Игореве» и древнеславянского перевода библейских книг» либо «Тютчев в поэтической культуре русского символизма». Таким образом, «буржуазные «ученые, засевшие в Пушкинском Доме, препятствовали пролетариату овладеть литературным наследством...»

Автор предисловия разоблачал козни пушкиниста Н. Лернера и писателя Г. Чулкова: Лернер, анализируя пушкинскую «Юдифь», «открыто взывал к Розе Каплан, к террористическим актам»; Чулков же, в предисловии к публикации «Писем Леонида Андреева», двусмысленно заявлял, что «будущее России темно и неизвестно». «До чего доходит наглость классового врага, орудующего под маской историко-литературных публикаций», — не может сдержать справедливого негодования анонимный автор, — и подытоживает словами о том, что письмо Сталина «требует борьбы с отношением «архивных крыс» к наследству прошлого».

21. Н.Н. Лямин служил заведующим библиотекой наркомата РКИ (рабоче-крестьянской инспекции).

22. Речь идет о драматурге Всеволоде Витальевиче Вишневском (1900—1951).

В 1929—1931 годах Вишневский энергично продвигает свои пьесы на сцену. Художественный театр, несмотря на весьма лестные рекомендации, выданные командармом Буденным «Первой конной», в постановке пьесы отказывает. В 1932 году Вишневский предлагает «Оптимистическую трагедию» МХАТу, и вновь пьеса к постановке не принята. Ленинградский же Большой Драматический театр под натиском «пролетарского драматурга» отступает. Именно с продвижением на сценические подмостки «Оптимистической трагедии» в немалой степени и связана борьба, разыгравшаяся вокруг «Мольера» в Ленинграде.

Подробнее об этом см.: Золотницкий Д. Еще театральный роман. Ленинград, 1926 и другие годы // Михаил Булгаков «...Этот мир мой..!» СПб, 1993. С. 91—110.

23. В оценке Вс. Вишневского Булгаков, похоже, ошибался, называя его лицом частным, неответственным. Лицо было вполне официальным, «поставленным на литературу» («...с 1929 года моя работа пошла по линии литературы, — пишет Вс. Вишневский в апреле 1933 года Владимиру Киршону. — Главное внимание я обращаю на войну, оборону. Ты это знаешь — и знаешь, зачем я специально поставлен на это дело»). Слово «специально» выделено Вишневским. Да еще и, как справедливо подмечалось Булгаковым же в одном из писем к Попову, — «бухгалтерия — родная сестра драматургии». Обе эти причины сплелись в едином интересе вытеснения конкурента.

24. Лейтмотив «удара в спину», коварного убийства финским ножом, проходит через многие произведения Булгакова и, по всей видимости, связан с каким-то острым личным переживанием писателя (начиная с раннего рассказа «Таракан», далее — в пьесе «Зойкина квартира», затем всплывет уже как метафора убийства).

25. Пьеса А. Афиногенова «Страх» была поставлена в Москве МХАТом, а в Ленинграде — б. Александринским театром. Утверждение «Кто не с нами, тот против нас» разыгрывалось в пьесе как тезис, материалом же было избрано «объективное научное вредительство» субъективно искреннего и пытающегося остаться вне политики профессора Бородина. Проблематика афиногеновской пьесы была близка той, что стала центральной в «Адаме и Еве» М. Булгакова, где герой, профессор Ефросимов, размышляет над тем, кому отдать изобретенное им оружие, делающее невозможной химическую войну. Спустя десятилетия проблема приобретет новую актуальность при создании водородной бомбы, а реальная фигура академика Сахарова окажется поразительно схожей с вымышленным персонажем провидческой булгаковской пьесы.

Оба спектакля — и московский, и ленинградский — собрали большую прессу.

Над постановкой «Страха» во МХАТе приняла шефство бригада рабкоров, которые учили актеров «верной» трактовке ролей: «Не интеллигентское копание, а политическая заостренность», — сообщала о новом опыте содружества рабкоров и артистов-художественников «Вечерняя Москва» 11 января 1932 года.

«Бойтесь философии за чашкой чая. Помните, что рояль, на котором играет Герман, стоит не в гостиной, а в окопах», — говорил Вл.И. Немирович-Данченко на репетициях спектакля (Цит. по: Б.Б. Тов. Афиногенов о постановке «Страха» в МХТ // Советское искусство. 1932, 14 января).

«Потерян последний очаг культуры — Художественный театр, — пишет какая-то эмигрантская газета в связи с постановками «Хлеба» и «Страха». Эта цитата является лучшей похвалой для театра, показывающего искреннее желание перестроиться», — заключал заметку корреспондент, скрывшийся под инициалами Б.Б. (14 января 1932 года). А 16 января 1932 года под общей шапкой: «Что говорят о «Страхе» отклики авторитетных экспертов напечатала «Вечерняя Москва». Профессор ГАХН П.С. Коган сообщал, что спектакль для него — о внутренней драме интеллигенции. Об исполнении роли профессора Бородина Л. Леонидовым отозвался кратко: «Я считаю гениальным сценическим созданием образ Бородина — Л. Леонидова». Ю. Олеша формулировал свои впечатления уклончиво: «Когда я смотрел «Страх» и следил за переживаниями зала, я понял — существует советская публика, устанавливаются ее вкусы, симпатии, традиции. «Страх» открыл советскую публику в широком смысле...»

О ленинградском спектакле критика писала: «Перед нами — первая философская драма, трактующая вопросы классовой обусловленности так называемой «чистой науки», пьеса, жестоко и беспощадно разоблачающая всякий «нейтрализм» в эпоху решительных классовых боев» // И. Этапный спектакль. Советское искусство. 1931, 8 июня.

Не пропустил постановку «Страха» и Вс. Вишневский, откликнувшийся в «Литературной газете» сразу на оба спектакля. Ленинградский спектакль, по мнению «бригады Всероскомдрама», руководителем которой был Вс. Вишневский, «явился большой политической демонстрацией пролетарского крыла драматургии». МХАТовский же спектакль «очень отделан, чист, высококультурен <...>, но в нем не хватает партийного огня, пролетарской зычности, биения индустриального пульса <...> В силу своей системы МХАТ вступает в борьбу с тенденциями автора. И груз старого мхатовского либерализма и «человечности» давит пьесу. Леонидов трактует Бородина как добряка. Певцовым же в Ленинграде показан умный и опасный враг».

В заключение бригада Всероскомдрама адресуется к МХТ с вопросом, полагает ли театр, что после «Страха» «так остро необходимо ставить «Самоубийцу» и «Мольера»? («Страх» в Ленинграде и «Страх» в Москве // Литературная газета. 1931 г., 23 декабря).

История постановок «Страха» и красноречивая полемика в прессе высветили не только характерные процессы начала 1930-х годов, протекающие и в области государственной политики вообще и цензуры, в частности, но и проявила раскол в среде интеллигенции, нерешенность важных вопросов в либерально настроенной среде. Последующее запрещение булгаковской пьесы «Адам и Ева» было связано с публичной реакцией на «Страх» А. Афиногенова.

26. Леонидов (Вольфензон) Леонид Миронович (1873—1941), артист МХАТ, режиссер.

27. Отсюда становится понятной фраза Попова о том, что «Леонидов так хорош... что даже редко дают пьесу»: оправдание актером персонажа настолько убедительно, что смещает нужные идеологические акценты. В Ленинграде же «политически верную» подачу Певцовым профессора Бородина как «опасного врага» показывают публике ежедневно.

28. Вы ошибаетесь! (франц.)

29. Равич Н.А. (1899—1976), драматург. Его пьеса «Завтра» во многих фабульных звеньях схожа с булгаковской пьесой «Адам и Ева». Вокруг премьеры, прошедшей 31 марта 1931 года в ГБДТ, разгорелось сражение в печати. Но Худполитсовет театра признал критику «неправильной и включающей в себя ряд требований лакировки и схематического изображения действительности», — и решил рекомендовать постановку пьесы. С. Варшавский писал: «Дается картина будущей войны. Между тем в пьесе Красная армия вообще не фигурирует <...> Процессы классового размежевания, происходящие в армиях интервентов и обеспечивающие перспективу превращения войны империалистической в войну гражданскую, показаны кое-как. Историческая неизбежность нашей победы и революционного выхода из войны зарубежного пролетариата сведена к ряду ничем не оправданных случайностей <...> Столь же политически неверно, упрощенно, поверхностно и безграмотно поставлена в спектакле проблема советской интеллигенции. Профессор Бугров — центральный персонаж пьесы — ни в какой степени не может являть собой обобщенный типовой образ советского ученого наших и тем более грядущих дней. «Проклятые вопросы», которые он многоречиво излагает и столь же многоречиво пытается разрешить, давным-давно — в особенности после процессов вредителей и «промпартии» — разрешены. ...Каждая реплика, каждая мизансцена <...> содержат в себе законченно выраженную политическую ошибку, либо отдельные элементы ее». Каждый упрек критика мог бы быть переадресован пьесе Булгакова «Адам и Ева».

30. Спектакль МХАТ по пьесе Вс. Иванова, остроумно названный одним из зрителей-студентов «переэкзаменовкой МХАТ на идеологию».

31. Монахов Николай Федорович (1875—1936), артист драмы, режиссер. Имеется в виду Большой Драматический театр в Ленинграде, в планируемом спектакле которого «Мольер» Монахов должен был играть заглавную роль.

32. Слово «вокзал» первоначально означало «помещение для музыкальных концертов в саду» по типу лондонского «Воксхолла» (Vauxhall). В Павловске к такому вокзалу в 1837 году была проведена первая железная дорога. Позднее название «вокзал» перешло на все станционные помещения. См.: Розанов А.С. Музыкальный Павловск. Л., 1978.

33. Булгаков М. Трактат о жилище. М.—Л., 1926. ЗиФ; Булгаков М. Рассказы. — Юмористическая иллюстрированная библиотека журнала «Смехач». 1926. № 15.

34. См. далее, прим. 1 к письму Булгакова от 30 апреля 1932 г.

35. Рассказ А.П. Чехова. Фраза о том, что никто не придет, кроме Черного монаха, по дошедшим до нас свидетельствам, была сказана мужу Л.Е. Белозерской.

36. Сегодня, когда канва основных жизненных событий писателя в общих чертах установлена, рискну высказать предположение о том, что же за «пять ошибок» мучали Булгакова. Ясно, что речь идет о поступках переломных, меняющих течение жизни. Итак, дата «подведения итогов» — январь 1932 года. К этому времени вторая женитьба писателя исчерпала себя. (Первая разорвана еще в 1924 году.) В Батуме, много лет назад, по несчастливой случайности — Булгакова свалил тиф — сорвалась попытка эмиграции. Как бесспорную ошибку в эти месяцы мог уже расценивать писатель и то, как он провел разговор со Сталиным, разговор, предоставлявший, как казалось, шанс резко изменить судьбу. И, наконец, недавно произошедшее объяснение с мужем Елены Сергеевны — военачальником Е. Шиловским, результатом которого стало прекращение встреч с нею. Две последние «ошибки» — разговор со Сталиным и беседу с Шиловским — Булгаков и мог объяснить «налетевшей как обморок» робостью. В итоге всего самоощущение начала 1932 года: писатель, чьи вещи отвергаются одна за другой, запертый в пределах страны, которой он не нужен — и в личном одиночестве.

37. Мать писателя, Варвара Михайловна Булгакова (1869—1922).

«Дни Турбиных», похоже, к этому времени виделись автору не столько пьесой политической, как полагал А. Луначарский, сколько пьесой семейной. Образы рыжей женственной Елены, юного пылкого Николки, врача Алексея Турбина рождались в воображении драматурга не без оглядки на собственную семью. И теперь, спустя годы после событий, разметавших братьев и сестер по свету, семья будто воссоединялась на сцене театра. Возможно, еще и поэтому Булгаков хотел бы «предъявить» матери чудом оживший мхатовский спектакль.

38. Иван Афанасьевич Булгаков (1900—1960), очутившись в эмиграции юношей, не успевшим получить образование, так и не обрел себя. Жил во Франции, где женился, очень тосковал по семье, оставшейся за непроницаемым занавесом навсегда. 29 августа 1931 года он писал М. Булгакову: «Давно хочу тебе описать мою жизнь, поделиться с тобою, знать также о тебе, о твоих делах. Я переехал в Париж, где встретился с Колей после 10-тилетнего перерыва. Работаю сейчас музыкантом на балалайке, в качестве оркестранта и солиста. <...>. Если хочешь, я могу прислать тебе ряд фотографий — наших и колониальной выставки, где мы снимали и снимались. Я на ней в данное время работаю» (Цит. по: Переписка М.А. Булгакова с И.А. Булгаковым (1926—1934) // Творчество Михаила Булгакова. Кн. 3. С. 194).

39. Николай Афанасьевич Булгаков (1898—1966), окончив в эмиграции Загребский университет, переехал в Париж, стал со временем известным ученым-бактериологом, сотрудником лаборатории профессора Д'Эрелля. Подробнее о его судьбе см. в ст.: Земская Е.А. «Николка Турбин и братья Булгаковы» (Театр. 1991. № 5. С. 33—47), а также в ст. Архиепископа Иоанна Сан-Францисского «Реальная жизнь Николки Турбина, Н.А. Булгакова (Беседа. № 795, на 19/20 августа 1967 г.). Письма М.А. Булгакова к Н.А. Булгакову впервые опубликованы нами (с сокращениями): «Не всели равно, где быть немым...» (Дружба народов. 1989, № 2).

40. Топорков Василий Осипович (1889—1970), актер театра Корша, позднее перешел во МХАТ. Булгаков был дружен с ним в 1930-е годы. Стал играть Мышлаевского (в очередь с Б. Добронравовым) после возобновления «Дней Турбиных» в 1932 году. Известно, что игра Топоркова автору нравилась больше, «...мне кажется, что Топорков моего Мышлаевского лучше понял», — приводит С. Раевский слова Булгакова (в ст. «Спутники Сатурна» в кн.: Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 1988. С. 317).

41. Эпиталаму «Пою тебе, мой Гименей...» за М. Прудкина, исполнявшего роль Шервинского, пел многие годы артист Большого театра баритон П. Селиванов.

42. К.С. Станиславский.

43. Прокудин-Горский Е. — автор книги «Поездка в Карачевские болота» (1867).

44. Сведений о нем отыскать не удалось.

45. Основский Нил Андреевич (1816—1871), беллетрист, чья повесть «Порода хищников» (1857) пользовалась особенным успехом.

46. Попов прислал Булгакову обширные выписки из заметки Вс. Вишневского «Кто же вы?» (Красная газета. Веч. вып. 1931 год, 11 ноября), где, в частности, говорилось: «Театр, многажды заверявший общественность о своем желании выдвигать пролет-драматургов, принял к постановке пьесы «Мольер» Булгакова и «Завтра» Равича. Идейно-творческая позиция Булгакова известна по «Дням Турбиных», «Дьяволиаде». Может быть, в «Мольере» Булгаков сделал шаг в сторону перестройки? Нет, это пьеса о трагической судьбе французского придворного драматурга (1622—1673 гг.). Актуально для 1932! Можно понять и одобрить замысел постановщика «Тартюфа»: покажем классиков. Но зачем тратить силы, время на драму о Мольере, когда к вашим услугам подлинный Мольер?

Или Булгаков перерос Мольера и дал новые качества, по-марксистски вскрыл «сплетение давних времен»? Ответьте, товарищи из ГБДТ!»

47. Лишь спустя год появилась статья С. Мокульского (Заметки по поводу «Дней Турбиных // Рабочий и театр. 1933, № 19. С. 8—10), где автор, в целом осуждая направленность пьесы, писал тем не менее, что «семья Турбиных — это цвет дворянско-буржуазной интеллигенции, люди большого ума и еще большего сердца, горячие, принципиальные, убежденные, глубоко порядочные, готовые жизнь свою положить за идею» и с сожалением констатировал, что МХАТ «оказался под влиянием Булгакова».

48. Булгаков приводит фразу из статьи Вс. Вишневского: Театр и война. (В порядке постановки вопроса): «Ну вот, посмотрели «Дни Турбиных» <...>. И казалось, будто на сцене, глядя на Турбиных, собрались, став в сторонке со скрещенными руками, большевики — герои пролетарских пьес <...>. И сквозь весомый, победительный пласт пролетарской драматургии начали пробиваться какие-то голоса из прошлого. Махонькие, из офицерских собраний, с запахом «выпивона и закусона» страстишки, любвишки, делишки. Мелодраматические узоры, немножко российских чувств, немножко музычки. Я слышу: Какого черта! Ну, был Турбин, немножко строговатый, посамобичевался и получил осколок в череп. Ну и что? <...> Чего достиг? Того, что все смотрят пьесу, покачивая головами и вспоминают рамзинское дело <...>. Знаем, мол, этих милых людей...» // Советское искусство. 1932, 21 февраля. Напомню, что «рамзинское дело» поминалось в печати не только в связи с булгаковской пьесой — но и с другими, например, в статьях о пьесе «Завтра» Н.А. Равича. Подобные высказывания не были чем-то экстраординарным, — даже о Большом театре, казалось бы аполитичном по природе, также писалось, как о «Шахтинском форпосте на площади им. Я.М. Свердлова в Москве...» (Современный театр. 1928. № 21. С. 406).

49. Рамзин Леонид Константинович (1887—1948), один из основных обвиняемых по сфальсифицированному делу промпартии, политическому процессу 1930 года. Группе инженерно-технической интеллигенции инкриминировалось создание подпольной антисоветской организации и осуществление в 1925—1930-х годах вредительства в промышленности и на транспорте. На «злую волю» инженеров должны были быть списаны просчеты и неудачи, срывы планов индустриализации страны. Обвиняемые были приговорены к различным срокам лишения свободы. В феврале 1936 года ЦИК СССР амнистировал осужденных. Рамзин стал участником разработки плана ГОЭЛРО, первым директором Всесоюзного теплотехнического института, а в 1943 году — лауреатом Государственной премии СССР (тогда носящей название Сталинской).

50. Стерн Лоренс (1713—1768), английский писатель, автор романов «Жизнь и приключения и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» и др.

51. Жан Поль (настоящее имя Иоганн Пауль Фридрих Рихтер (1763—1825), немецкий писатель.

52. Работа над инсценировкой «Мертвых душ» начата 17 мая 1930 года. В 20-х числах ноября текст окончен, 2 декабря проходит первая репетиция во МХАТе. См. об этом подробнее в изд.: Булгаков М.А. Собр. соч. Т. 4.

53. После запрещения «Батума» Булгакову и впрямь было предложено инсценировать «Вешние воды» Тургенева.

54. Заявление с просьбой о приеме на службу в штат Художественного театра было написано Булгаковым после телефонного разговора со Сталиным, «посоветовавшим» драматургу обратиться в театр. И явно случайный листок бумаги, и словесная форма документа («прошу принять меня и зачислить»), и вкось и вкривь бегущие строчки свидетельствуют о душевном состоянии Булгакова во время подачи заявления, датированного 10 мая 1930 г.

55. Сахновский Василий Григорьевич (1886—1945), режиссер, педагог. В работе над «Мертвыми душами» разделял художественные идеи Булгакова. 30 ноября 1930 г. был подписан договор между ним и Булгаковым, согласно которому Сахновскому передавалась 1/6 часть гонораров за инсценировку «Мертвых душ».

56. Телешева Елизавета Сергеевна (1892—1943), актриса, педагог, режиссер.

57. 4 сентября 1930 года Сахновский писал Вл.И. Немировичу-Данченко: «У нас 4 варианта, представленных Смолиным, из которых ни один не удовлетворяет нас».

58. Сохранилась запись выступления Булгакова на обсуждении спектакля, сделанная Вс. Вишневским: «Каторжная работа режиссуры. Брался я с ужасом и болью. 160 инсценировок М.Д. уже есть, 8—9 я сам видел. Что поставить М.Д. нельзя — я был убежден. Надо эпическое течение громадной реки. А конец роли? Куда? Я думал об этом. А сцена требует «конца».

Я убедился, что роман также сзади-наперед... герой сперва едет, потом объясняет, зачем. Я — наоборот — идея, затем осуществление.

Брал косвенную речь Гоголя. ...Попытка — обрамить Римом. Я сделал пять вариантов... Рима не вышло. Гоголь писал в Риме — я хотел дать эту точку зрения» (РГАЛИ. Ф. 1038. Оп. 1. Ед. хр. 672).

Совсем иной была постановочная идея театра, как она была сформулирована на обсуждении: спектакль ставился «так, чтобы не вздыхать о старой России... Нельзя с ними жить — вот что надо. Без Гофмана...»

Хотя замысел Булгакова не был реализован (равно как и оценен) Станиславским, в тот период жизни выдвигавшим на первый план актерские, не режиссерские задачи, — актерски спектакль был столь выразителен, что продержался на сцене МХАТа много лет. По поводу же работы Станиславского Булгаковым даже было написано режиссеру восхищенное письмо: «Я не беспокоюсь относительно Гоголя, когда Вы на репетиции. Он придет через Вас. Он придет в первых картинах представления в смехе, а в последней уйдет, подернувшись пеплом больших раздумий. Он придет» (31.XII.1931).

59. замысел (франц.)

60. Саводник Владимир Федорович (1874—1940), историк литературы, литературовед, пушкинист, чьи «Очерки по истории русской литературы XIX века» в двух частях переиздавались десятки раз (ср.: «...на словах (с Н<адеждой> Я<ковлевной>) это вышло лучше и проще, — писал Б. Пастернак Мандельштаму, — на бумагу же ложится таким Саводником, что лучше бросить...» // Память. Вып. 4. М., 1979. С. 637).

61. Москвин Иван Михайлович (1874—1946), артист МХАТа со дня его основания и до последнего дня своей жизни.

62. Попов совершенно прав, когда пишет, что «эффект, на который рассчитывал Гоголь для современного ему читателя, теперь уже пропал». Но из этого же, очевидно, исходил и Булгаков: так как развязка фабулы все равно известна, интерес зрителя должен быть перенесен на лирико-философскую суть поэмы, отсюда — и «образ автора» (роль Первого) в булгаковской инсценировке, воплощающий точку зрения автора поэмы.

63. так! (лат.)

64. Вальцель Оскар (Walzel Oskar), немецкий историк литературы, автор ряда книг о немецких романтиках: «Deutsche Romantik die Geistesstromungen des 19. Jahrhunderts» (1924), «Das Wortkunst werk» (1926), «Gehalt und Gestalt im Kunstwerk des Dichters» (1925) и др.

65. Разностороннего воздействия искусств (нем.).

66. Полвека спустя мысль Попова была подхвачена современным исследователем: «В лицейских стихотворениях Пушкина сказалась семантика садов...» // Лихачев Д.С. Поэзия садов: К семантике садово-парковых стилей. Л., 1982. С. 309.

67. Кубок Большого Орла с выгравированными на нем царскими регалиями вручался на знаменитых петровских ассамблеях по приказанию Петра опоздавшему или иным путем проштрафившемуся гостю. Именно при Петре появились такие широко известные ныне питейные застольные формулы как «пей до дна» и «штрафная». Но с того времени, как некий стеклянный кубок демонстрировался посетителям, в том числе и Павлу Сергеевичу, в Петергофе, в изучении истории художественного стекла и стеклодувного дела в России произошли кардинальные перемены. С уточнением и расширением знания о предмете связана тотальная переатрибуция дошедших до нас стеклянных предметов того времени. И сегодня невозможно с уверенностью утверждать, что именно этот конкретный кубок использовался Петром: в России существовало уже три стекольных завода, при этом стандарта изделий не могло быть: объем выдоха у разных стеклодувов давал и различные объемы сосуда. Разными были и выгравированные на кубках изображения. И хотя в музее-заповеднике «Московский Кремль» хранится не один стеклянный кубок петровского времени, указать, какой именно из них реально служил гостям на петровских ассамблеях, специалисты не могут.

Емкость сохранившихся кубков варьирует от одного литра 125 граммов до 2-х литров.

За содержательный рассказ о развитии исторической науки в части изучения стеклодувного производства в России приношу глубокую благодарность старшему научному сотруднику-хранителю Федерального государственного учреждения Государственного историко-культурного музея-заповедника «Московский Кремль» Ирине Витальевне Горбатовой.

68. Правильно: Всерабис — Всероссийский профессиональный союз работников искусств.

69. Bülowstrasse — улица в Берлине, на которой находилось издательство С. Фишера, немецкого распорядителя авторскими правами Булгакова.

70. На rue Ballu в Париже переехало незадолго до этого времени Общество драматических писателей и композиторов, членом которого был Булгаков и в которое помог ему вступить, взяв на себя хлопоты по оформлению бумаг и пр., брат, Н.А. Булгаков (См. нашу публ. «Не все ли равно, где быть немым...» // Дружба народов. 1989. № 2).

71. Имеется в виду постановка «Дней Турбиных». В начале 1930-х пьеса игралась в Америке не единожды. Один из спектаклей был осуществлен режиссером Вельсом в марте 1934 г. (Нью-Хевен, Йельский университет). А летом того же года актеры-американцы с режиссером и художницей спектакля побывали в Москве на «Днях Турбиных» Художественного театра (См.: Булгакова Е.С. Дневник. С. 63).

72. В Петергофе снимает дачу Н.Н. Лямин.

73. Речь идет о заказанной Булгакову для серии «Жизнь замечательных людей» повести «Жизнь господина де Мольера».

74. Гримаре Ж. — Л., автор первой известной биографии Мольера (Vie de Monsieur de Molière par Jean-Leonor Gallois sieur de Grimarest. Paris, 1876. — Жизнь господина де Мольера, рассказанная Жан-Леонором съером Гримаре.) Экземпляр этой биографии, переизданной в 1930 году в Париже, с пометами Булгакова хранится в его архиве.

75. Despois E. Le Théâtre français sous Louis XIV. Paris, 1882. — Депуа Е. Французский театр при Людовике XIV.

76. По-видимому, в этот день Попов отмечал свое сорокалетие — в Тярлеве, вместе с Н.Н. Ляминым.

77. Н.А. Ушакова.

78. Речь идет не просто об улучшении квартиры. В эти летние месяцы произошло объяснение Елены Сергеевны со вторым мужем, Е.А. Шиловским, и она с младшим сыном Сережей должна была переехать к Булгакову, когда новое жилье для Л.Е. Белозерской еще не было готово. Это не могло не вносить дополнительное напряжение в жизнь писателя.

В Нащокинском переулке шло строительство писательского кооперативного дома, в котором, среди прочего, были обещаны специальные перекрытия, войлочные звукоизолирующие прокладки и т. д. для спокойной сосредоточенной работы. Обещания выполнены не были.

Е.С. Булгакова свидетельствовала: «Квартира! Единственная вещь, волновавшая М.А, его не интересовали никогда никакие богатства, но квартира... тут он замирал. А относительно денег у него были безумно смешные рассказы, что было бы, если бы у него был миллион. Сводилось все к тому, что все деньги были бы розданы, а у него была бы рыжая борода, маленькая теплая комнатка с русской печью и лоскутным одеялом, и он после сна кричал бы мне: «Алена, квасу!» (Из письма Е.С. Булгаковой режиссеру Л.В. Варпаховскому 28 ноября 1956 года. Личный архив вдовы режиссера, И.С. Варпаховской).