1939

28.IX.39.

28 сентября 1939 г., Москва

Дорогой Мака,

все нахожусь под впечатлением твоих замечательных рассказов, ты был в особенном (художественном) ударе — ведь вот как будто чувствуешь себя неважно, а удается; чаще же с людьми бывает наоборот: чувствуют себя неплохо, а дело не удается. И ты прав — это судьба.

Судьба же заставила меня провести тот день, когда я был у тебя, совсем не так, как он начался. Утром была удача, а на выставке¹, куда мы поехали часа в три, произошла форменная неудача. Нас засыпало снегом. В самой Москве это не было так заметно, а пока мы ехали по Мещанской и т. д., завалило снегом, и выставка нас встретила белыми крышами и газоном. И тем не менее, впечатление самое симпатичное.

Очень изящные павильоны и в архитектурном отношении художественно законченные. А груды продуктов в восточных павильонах были бы и тебе совсем приятны — все разрешенные тебе плоды, лимоны, апельсины, яблоки, ласкающие не только взор, но и обоняние. Всего больше нас пленили лошади — особенно привлекательны верховые: донские, английские и стрелецкие. Я и не знал, что есть такая порода — стрелецких. Одна совершенно белая, и так поворачивалась и оглядывалась, словно самая кокетливая дама. Среди более хозяйственных привычных меня привлекли не столько достойные удивления коровы, испускающие из себя по 30—40 литров молока, сколько быки: один бык небрежно развалился и хмуро посматривал, точно ему ни до чего нет дела — а сверху обозначен вес: 1100 килограмм.

К вечеру выставка преобразилась благодаря огням — стояли стройные здания, а превратились в фонтан света, окаймленного ажурными кружевами. Главная аллея окаймлена фонарями, светящимися с низу до верха. Сообщение очень удобное, что позволило нам примириться с мокрыми ботинками. Кроме всего прочего, люблю осень — эту помесь красного, желтого и еще зеленого листа.

Забыл тебе рассказать, что в Калуге прелестный провинциальный городской сад², с видом на реку, — расположен он на крутом берегу Оки. В саду функционировал цирк, которым мы очень увлеклись — Николай Михайлович³ как спец определял достоинство лошадей. Кроме основного городского сада имеется еще загородный сад, рядом с которым была расположена губернаторская дача, и поодаль — флигелек, в котором жил незабываемый Гоголь, мы посетили это место, к сожалению, самый домик сгорел. Анночка, как исконная калужанка, сообщала нам все данные о городе, например, то, что гувернантка одного фешенебельного калужского семейства, отправляясь на прогулку, нанимала извощика так: «Извощик, — задранный зад», что значит по-французски — загородный сад. Были и чисто провинциальные удовольствия: Коля⁴ в овраге обнаружил источник и стал уверять, что он целебный, во всяком случае, минеральный — вода белая и словно пенится, — оказался сток из бани, далеко не такой целебный, как бы хотелось.

Да, нужно проездиться по России, как взывал Николай Васильевич. Между прочим, покойный Венгеров⁵ доказывал, что Гоголь всего в пути по России провел около 30 дней. Значит, сколько тут фантастики — т. е. подлинного творчества.

Анночка сегодня в расстройстве — она корректировала одно мое издание и вот на нее по телефону напустился техред за то, что она пропустила опечатку: Пишкин вместо Пушкин. Лист был еще не отпечатан, но техред гремел: Мы с вами попадем в «Крокодил». Между тем такой тип опечаток мне больше нравится, чем бесстрастный и бессмысленный перескок отдельных букв.

Крепко тебя обнимаю, целую ручки Елене Сергеевне.

Анночка шлет привет.

Всегда твой Павел.

Тип Пончика⁶ мне все же неясен: был бы старик, а если молодой, как представить себе структуру его мозга?

* * *

4.X.39.

4 октября 1939 г., Москва

Спасибо тебе за милое письмо, дорогой Павел. Мое письмо, к сожалению, не может быть обстоятельным, так как мучают головные боли. Поэтому я просто обнимаю тебя, а Анне Ильинишне шлю привет.

Твой М.Б.

* * *

22.X.39.

22 октября 1939 г., Москва

Дорогой Мака,

вздумал описать тебе один курьезный литературный факт из биографии поэта Апухтина⁷. Я занялся Апухтиным как прозаиком, поэзия его меня не пленяет. Зато проза — остается неоцененной. При своей жизни А. ничего не опубликовал из прозы; зато он славился чтением собственных произведений. Происходило это за несколько лет до смерти, когда он превратился в форменную тушу в связи с своей болезненной полнотой. В салоне Ольденбургских⁸ ждали прибытия Апухтина, который предполагал читать свою лучшую вещь «Архив графини Д.»⁹. Вдруг к дому Ольденбургских подъезжает придворная карета. В ней — Александр III. Хозяева очень смутились, так как их дом не был посещаем царем. А<лександр> заявил: «Не волнуйтесь, я не к вам, я — к Апухтину: я узнал, что он у вас сегодня читает».

Повесть привела в восторг А<лександра>, он заявил, что ее нужно тотчас опубликовать — и не только отдельным изданием, а в распространенном журнале — это лучшая сатира на великосветские нравы. Кроме того, Апухтин был приглашен читать в Гатчинский дворец. В поезде он кое-как доехал. В Гатчине его ждала придворная карета. Но войти он в нее не смог — дверцы были слишком тесные для фигуры Апухтина. Между прочим, собственная карета Апухтина была сделана по специальному заказу — дверца была сделана во весь размер кареты.

В Гатчине поэту пришлось подождать — ему доставили ландо. Так как края ландо очень низенькие, то Апухтина перенесли в экипаж. Чтение было еще более удачным. Обратно Апухтин был доставлен в линейке, а на вокзале в Гатчине его ждал специальный поезд с царским салон-вагоном. Как известно, он открывался сзади и дверцы были двустворчатые.

Издатели пронюхали успех Апухтина. К нему обратился Гольцев¹⁰ из «Русской мысли»¹¹ и предлагал 10 тысяч за повесть. В «Архиве графини Д.» — 3 листа, т<аким> о<бразом> текст расценивался по 3½ тысячи 40 000 печ<атных> знаков золотом.

Но Апухтин молчал и никаких шагов к изданию не предпринимал.

При встрече с ним Владимир Александрович сказал¹² — ждут выхода Вашей повести. Апухтин отвечал, что повесть не будет напечатана. «Ведь не одобрите же вы поступок отца, если он своих дочерей сам направит в публичный дом. В моей повести изображены, и в ироническом свете, мои добрые знакомые. В узком кругу отдельных салонов я позволяю себе оглашать текст, но выносить на широкую публику, печатать на всю Россию, было бы неприличным поступком. Моя совесть не допускает. Это было бы не этично.

— Однако А<лександр> ждет выхода повести, он же настаивал на опубликовании.

— К сожалению, в данном случае, — ответил Апухтин, — я не могу исполнить его воли.

Ответ Апухтина дошел до Александра. Поэт впал в немилость. Александр давал суровую аттестацию Апухтину последние годы его жизни.

Рассказ этот изустный, нигде не зафиксированный.

Любовь Апухтина (роман личный у поэта не удался) — жива, ей свыше 80 лет, живет в Ленинграде.

Вся проза Апухтина была впервые опубликована в посмертном издании — для него были отпущены специальные средства.

Следующее мое письмо к тебе будет более разнообразным — по методу Апухтина, который считал, что в каждом письме должно продергиваться несколько тем.

Обнимаю тебя. Целую ручки Елене Сергеевне.

Павел.

* * *

23.X.39.

23 октября 1939 г., Москва

Ну, разодолжил ты меня и утешил, дорогой Павел, своим письмом об Апухтине! Как раз незадолго до своей болезни я перечитывал его прозу и впервые прочитал прекрасно сделанную вещь «Архив графини Д.» Присоединяюсь к мнению Александра III — это великолепная сатира на великосветское общество. Вообще Апухтин — тонкий, мягкий, иронический прозаик, и если ты занялся им, желаю тебе полного успеха в твоей работе. С большим оживлением я слушал Елену Сергеевну, читавшую мне твое письмо. А «Павлик Дольский»!!¹³ Какой культурный писатель! И точно так же, как и ты, я нисколько не пленен его поэзией.

Если будет время, пиши еще.

Посылаю поцелуй Анне Ильинишне и тебе.

Елена Сергеевна тоже.

Твой М.Б.

* * *

18.XI.39 г.

18 ноября 1939 г., Москва

Дорогой Мака,

а теперь вот я лежу; ты же, говорят, уже прыгаешь. Роли меняются. Произошел глупейший случай. Приятной ночью с 7-го на 8-ое ноября, не выпивши ни капли вина, возвращались мы из Лианозова домой. Вместо того, чтобы ехать поездом, спешили на автобус. Большую часть пути прошли. Дорога, впрочем, не только не асфальтированная, но исключительно неровная, как говорят: сплошные колчи. И вдруг... трах... куда-то проваливаюсь, нога подвертывается, мучительная боль, не могу сдвинуться с места, держусь за Анночкины плечи, минуты три, боль проходит, как будто ничего, все в порядке. Едем, доезжаем с трудом, на другой день отлеживаюсь, потом начинаю выходить, работаю, стараюсь забыть о ноге. Но она какая-то не та. Словно вместо ноги, которую и не замечаешь при пользовании, — бестолковый чурбан. И хочется его отбросить, чтобы он не мешался «между ног» и, пожалуйте, проходит неделя и мне объявляют, что нога сломана. Ведь это просто сказать, а в перспективе лубки, гипс и бесконечная канитель. Я это очень остро пережил. Вот ты идешь, и небо, и звезды, и приятные мысли, и потребность продолжать работу и вдруг кряк... и что-то необходимое для жизни отскочило.

Спасение, однако, в том, что все врачи паникеры и у нас сейчас по преимуществу. Оказалась у меня всего трещина, да и то чуть заметная, пока машина еще действует. Тебе это пришлось пережить в более неприятном масштабе — но и у тебя, наконец, это ликвидируется. Я не пророк, но ведь верно я тебе сказал: вдруг очнешься и все в порядке. Когда беспорядок превращается в порядок, этого не замечаешь, замечаешь, к сожалению, обратное. Это как в вагоне, пока он катится, спишь себе спокойно.

Анночка говорит, что я трусь на одном месте. В письме же нужно незаметно переключать одну тему на другую. Впрочем, эта задача мне не по плечу, пусть это делают Апухтины, я же не писатель, я только комментатор.

Вот винтик мы устроили третьего дня очень приятный. Играли с Анночкой, ее дядюшкой и Олениным до трех часов, и я вспоминал тебя. Давненько мы с тобой не брали карт в руки.

Ужасно мне жаль Елену Сергеевну с ее болезнью. Надеюсь, что Вы скоро уедете в Барвиху, и там Вам будет лучше, хотя для нас и печально Вас не видеть.

У меня новое удовольствие: у кухонного окна у нас прикармливаются голуби. Когда моешься у соседнего окна в ванне, то видишь, как голуби слетаются и вьются перед тобой; это внушает какую-то особую жизненную энергию. Инстинкты у таких птиц, как голуби, примитивны, непосредственны, но так изящны. Вот и слова для обозначения чувств должны быть так же просты и порывисты, как внезапно налетающие голуби.

Недавно перечитывал Розанова, как он умеет просто и образно рассказать о своих эмоциях. В «Опавших листьях» ему хочется сказать, что он не чувствует себя [внутри] жизни, что жизнь проходит мимо него, а он ее только со стороны наблюдает, Он говорит: «точно закатился в канаву и из нее смотрю»¹⁴. Кратко и понятно.

Извини за бессвязное письмо, связки порваны.

[Павел]

* * *

Барвиха, 1.XII.39.

1 декабря 1939 г., Барвиха

Дорогой Патя, диктую скупо, потому что лежу в гриппе, который, к великому счастью, кажется, кончается.

В основной моей болезни¹⁵ замечено здесь улучшение (в глазах). Благодаря этому у меня возникла надежда, что я вернусь к жизни. Рад тому, что зажила твоя нога. Желаю Анне Ильиничне и тебе самого полного здоровья!

Когда будешь сидеть в твоем кабинете и читать книжку — вспомни меня. Я лишен этого счастья уже два с половиной месяца.

Если напишешь, чему буду очень рад, пиши прямо к нам на городскую квартиру.

Твой Михаил.

Сердечно кланяюсь — Елена Булгакова.

* * *

5.XII.39.

5 декабря 1939 г., Москва

Дорогой Мака,

был очень тронут твоим письмецом. Я непрестанно о тебе думаю. И теперь, и раньше, и всегда. И за столом, и в постели, и на улице. Видаю я тебя или не видаю, ты для меня то, что украшает жизнь. Боюсь, что ты можешь не подозревать, что ты для меня значишь. Когда спросили одного русского, не к варварскому ли племени он принадлежит, то тот ответил: «раз в прошлом моего народа был Пушкин и Гоголь, я не могу считать себя варваром». Одного алеутского архиерея в старые годы, встретив на Кузнецком мосту, — а приехал он из своих снежных пустынь, — спросили: как ему понравилась Москва? Он ответил: «безлюдно», т. е. настоящих людей нет.

Так вот, будучи твоим современником, не чувствуешь, что безлюдно; читая строки, тобой написанные, знаешь, что есть подлинная культура слова; переносясь фантазией в описываемые тобою места, понимаешь, что творческое воображение не иссякло, что свет, который разжигали романтики, Гофман, и т. д. горит и блещет, вообще, что искусство слова не покинуло людей. Ты тут для меня на таком пьедестале, на который не возносил себя ни один артист — это мастера чувствовать себя не только центром зрительного зала, но и всей вселенной. Мне даже иногда страшно, что я знаком с тобой, что позволяешь себе шутить с тобой, что я говорю тебе ты — не профанируешь ли этим благоговейное чувство, которое имеешь. Ну, да что об этом писать, — каждое твое слово, невзначай произнесенное, художественное произведение, о чем бы ты ни говорил. Все другое, относящееся к литературе, мелко перед тобой. Так как же мне о тебе не думать и тебя не чувствовать?

Один историк, которого я слушал еще студентом, в своих мемуарах писал, как он расставался на продолжительное время с своим учителем — академиком Голубинским¹⁶ — «я поцеловал руку того, кто написал «Историю русской церкви». Вот почему мне всегда хотелось и хочется поцеловать руку того, кто написал Мольера. Кстати: вчера в первый раз шел Тартюф¹⁷: при всей художественно замкнутой жизни, которую мы ведем, Анночка созвонилась с Ф. Михальским, чтобы на днях посмотреть пьесу: и там буду думать о тебе.

Обнимаю тебя.

Целую ручки Елене Сергеевне.

Павел

* * *

Барвиха, 6.XII.39

6 декабря 1939 г., Барвиха

Да, дорогой Павел, никогда не следует заранее что-либо загадывать. Обоих нас скосил грипп, и все пошло прахом — в смысле воздуха и дальнейшего движения вперед. Чувствую я себя плохо, все время лежу и мечтаю только о возвращении в Москву и об отдыхе от очень трудного режима и всяких процедур, которые за три месяца истомили меня вконец.

Довольно лечений!

Писать и читать мне по-прежнему строго запрещено и, как сказано здесь, будет еще запрещено «надолго».

Вот словцо, полное неопределенности! Не можешь ли ты мне перевести, что значит «надолго»?

К двадцатому декабря, во что бы то ни стало, постараюсь быть уже в Москве¹⁸.

Анне Ильиничне привет!

Твой М.

* * *

12.XII.39.

12 декабря 1939 г., Москва

Дорогой Мака,

сегодня я был у Викентия Викентьевича¹⁹ и узнал интересные новости, тебя касающиеся, которых ранее не знал. Именно — о твоем Пушкине и о том, что он включен в план 1940 года. Реплики Станицына²⁰, Москвина, Леонидова²¹ — все это мне было крайне интересно. Досадую на себя, что я быстро сжигаю корабли. Вот какой был маленький эпизод. Завтра выходит сигнальный экземпляр «Архива опеки Пушкина»²² под моей редакцией. В предисловии я писал: «Надо отметить, что благодаря организации опеки с ее отчетностью и требованиями документальности мы находимся в исключительно благоприятных условиях для характеристики будничной жизни Пушкина последних лет. На документы по долгам поэта редакция смотрит как на весьма интересный материал по жизнеописанию поэта. В связи с юбилеем, как известно, широко развернулась работа советских писателей по созданию новых драматических произведений, связанных с жизнью Пушкина, романов, ему посвященных, и т. п. Правильные исторические краски, накладываемые авторами на их беллетристические писания, зависят в большой степени от доброкачественности тех сведений, на которые они опираются. В предлагаемых вниманию документах» и т. д.

Так вот. В последний момент цензура потребовала, чтобы в предисловие был включен отдельный абзац о Николае I. Я его сделал, но места оставалось недостаточно, а переверстывать весь том — невозможно. Как быть? Мне говорят: вычеркните лишнее из предисловия. Я отвечаю, что лишнего не пишу. Ну, мы без вас найдем. И вычеркивают вышеприведенные строки. Я возражаю. А мне в ответ: да какие такие драматические произведения о Пушкине вы нашли? Я было хотел назвать то, из чего я внутренне исходил — твою пьесу (о романах Тынянова²³ и Новикова²⁴ я как-то и не очень думал), да махнул рукой и сказал: делайте, как хотите.

А вышло глупо: ведь если кому будет интересна книга, так постановщикам твоей пьесы, и хорошо бы, если бы это было предусмотрено предисловием. А я смалодушествовал.

Ну, вот. На «Тартюфа» идем 20-го: в день твоего переезда в Москву.

В.В.²⁵ был очень, очень мил, и о тебе говорил очень сочувственно и трогательно.

Спасибо за письмо.

Целую ручки Елене Сергеевне, а тебя заочно обнимаю. Получил ли ты мое предшествующее письмо, оно могло разминуться с твоим последним письмом.

Любящий тебя

Павел.

И я тоже ужасно любящая.

Анна

Примечания

1. Всесоюзная сельскохозяйственная выставка (позднее ВДНХ — Выставка достижений народного хозяйства, ныне — ВВЦ, Всероссийский Выставочный центр) была торжественно открыта 1 августа 1939 года. Она занимала территорию в 150 гектаров, при этом собственно здания, где были собраны образцы достижений СССР, занимали лишь 13 гектаров, зато под площади, дороги и прочее отводилось почти 50 гектаров и столько же — под цветники, а Площадь колхозов превосходила по размерам Красную площадь. Это был социалистический рай, его, по формуле Кюстина, парадный «фасад» (Ср.: «У русских есть названия, но нет ничего в действительности: Россия — страна фасадов: прочти этикетки, — у них есть цивилизация, общество...» // Кюстин А. де. Николаевская Россия. М., 1930. С. 79). Этот блистательный парадиз предназначался не только для демонстрации иностранным гостям. Волшебный образ «реальных» достижений обретали рядовые советские граждане. О том, что задуманный эффект достигался, свидетельствует и письмо-отчет Попова.

2. Поездка Поповых в Калугу была связана с тем, что там жил в ссылке Н.Н. Лямин, в 1936 году переживший первый арест. После нескольких месяцев тюрьмы он был отправлен в лагерь Чибью. По возвращении из лагеря столица была для него закрыта. «Из дальних странствий воротясь, я нашел тихий приют в г. Калуге, насчитывающем около 100 000 жителей и расположенном на р. Оке. Здесь много деревянных одноэтажных домиков и садов, имеются превосходные архитектурные памятники конца XVIII и нач. XIX в. Население состоит преимущественно из стариков, или, вернее, старушек, блуждающих по улицам, как тени. В 40 минутах ходьбы от меня сосновый бор, река совсем близко, — писал Лямин 9 февраля 1939 года М.А. Булгакову. — Настроение у меня ровное, вернее, нет никакого. Что буду делать — не знаю. Недели три посвящу приятному отдыху (может быть, он и затянется), а дальше буду послушен велениям судьбы, впрочем, как и всегда. Очень мне хотелось бы знать, над чем ты сейчас работаешь (ведь это меня всегда так близко трогало)». (Цит. по: Паршин Л. «Чертовщина в Американском посольстве...» С. 174).

Вновь Лямин был арестован в 1941 году. С тех пор более семья вестей от него и о нем не получала.

3. Николай Михайлович — Стронский, давний знакомец Булгакова (в 1920-е годы Булгаковы обедали у Стронских — существовала тогда форма «платных семейных обедов»), попал в Калугу по тем же причинам, что и Лямин.

4. Лямин.

5. Венгеров Семен Афанасьевич (1855—1920), историк русской литературы, библиограф-собиратель, инициатор и автор «Словаря русских писателей», руководитель знаменитого «Венгеровского семинария», где начинали исследовательскую жизнь крупнейшие отечественные филологи — Б.М. Эйхенбаум, В.М. Жирмунский, Ю.Н. Тынянов, Ю.Г. Оксман и др.

6. Пончик-Непобеда — персонаж булгаковской пьесы «Адам и Ева», писатель — приспособленец, автор романа «Красные зеленя». Возможно, фамилия была сконструирована Булгаковым по модели «Василевский (Не Буква)» — известного журналиста, после возвращения из эмиграции продемонстрировавшего черты неловкого конъюнктурщика.

Ср. запись о Василевском в Дневнике М.А. Булгакова «Под пятой»: «Человек, который имел чутье, начал терять его в СССР. Это, конечно, будет гибельно. <...> Он ухитрился спрятать свою фамилию не за одним псевдонимом, а сразу за двумя. Старая проститутка ходит по Тверской все время в предчувствии облавы» (запись в ночь с 23 на 24-е декабря 1924 года. Цит. по: Булгаков М. Под пятой. М., 1990. С. 34).

7. Апухтин Алексей Николаевич (1840—1893), русский поэт и прозаик.

8. Речь идет о доме принца Петра Георгиевича Ольденбургского, с 1835 года состоявшего попечителем училища правоведения в Петербурге, привилегированного учебного заведения, в котором учился Апухтин.

9. «Архив графини Д. «Повесть в письмах»(1890).

10. Гольцев Владимир Александрович (1850—1906), русский журналист, публицист, критик, издатель «Русской мысли».

11. «Русская мысль» — научный, литературный и политический ежемесячный журнал, издававшийся в Москве с 1860 года. В 1918 году прекратил свое существование.

12. Гольцев.

13. «Дневник Павлика Дольского» (1891).

14. Полностью запись выглядит так:

«О мое «не хочется» разбивался всякий наскок.

Я почти лишен страстей. «Хочется» мне очень редко. Но мое «не хочется» есть истинная страсть.

От этого я так мало замешан, соучаствую миру. Точно откатился куда-то в сторону и закатился в канавку. И из нее смотрю — только с любопытством, но не с «хочу».

(Ночью в постели)»

(Розанов Вас. Опавшие листья. СПб., 1913. С. 234).

15. С сентября 1939 года Булгаков болен нефросклерозом, наследственной болезнью, рано унесшей в могилу его отца.

16. Голубинский Евгений Евстигнеевич (1834—1912), историк русской церкви, либерал-западник, академик Петербургской Академии наук, с 1860 года — экстраординарный профессор Московской духовной академии. Его «История русской церкви» своей смелой критикой установившихся воззрений и новым освещением фактов произвела большое впечатление в духовно-церковной среде. Новаторскими в сфере русской церковной исторической мысли были и его многочисленные статьи, особенно работа «К нашей полемике со старообрядцами» (Богословский вестник. 1892, январь—февраль).

17. «Тартюф» — последний спектакль МХАТа, над которым работал К.С. Станиславский. Его премьера прошла 4 декабря 1939 года. Выпускали «Тартюфа» М.Н. Кедров и В.О. Топорков, посвятившие спектакль памяти учителя.

18. Из барвихинского санатория Булгаковы вернулись 18 декабря.

19. Вересаева.

20. Станицын (Гёзе) Виктор Яковлевич (1897—1976), артист МХАТа. Был режиссером спектакля МХАТ по пьесе М. Булгакова «Последние дни».

21. См. прим. 2 к письму П.С. Попова от 29 марта 1932 г.

22. Архив опеки Пушкина. Ред. и коммент. П.С. Попова. М., 1939.

23. Романы Тынянова Ю.Н. «Кюхля» (1925), «Пушкин» Ч. 1—3, не закончен, (1935—1943).

24. Роман Новикова И.А. «Пушкин в Михайловском» (1836).

25. Вересаев.