В раннем творчестве М.А. Булгакова в рамках нашей темы обращает на себя внимание фельетон с гоголевским названием «Заколдованное место». Содержащаяся отсылка к романтической повести Н.В. Гоголя способствует возникновению в сознании читателя ассоциаций с текстом-предшественником и смыслами, заложенными в нем.
Из гоголевской повести известно, что под «заколдованным местом» писатель подразумевал символическое «место», где сатана «морочит» голову человеку, нечисть, искушая, вмешивается в человеческую жизнь и влияет на судьбу. В повести обозначен ряд признаков, отличающих «заколдованное место» от всех прочих: миражность, фантасмагоричность, перевернутость, заманчивость пространства.
Мотив «заколдованного места» является важнейшим компонентом гоголевской модели мира, «ее пространственной парадигмой» [16, с. 8]. Как отмечает М.А. Еремин, гоголевское «заколдованное место» является «точкой пересечения вещественного и недостоверного, реально-бытового и призрачно-фантастического. Волшебные свойства заколдованного места, как правило, провоцируют метаморфозы пространственных связей... В пределах заколдованного места нарушается привычное течение жизни, поведение человека становится странным, необъяснимым, пропадает внутренняя логика поступков» [17]. Все названные характеристики реализуются в булгаковском фельетоне «Заколдованное место», рассказывающем о кооперативном ларьке, в котором происходят удивительные события.
Очевидно не только влияние повести «Заколдованное место» Н.В. Гоголя, но и его «Петербургских повестей», распространивших знак «заколдованного места» на все художественное пространство Петербурга. Отмеченные в романтических повестях Гоголя признаки и свойства злого «места», реализованные в фантастических образах дьявольского места, волшебной пространственной путаницы, невероятного «выворачивания» мира (небо меняется местами с землей), призрачного клада, мнимого счастья, трансформируются в более реалистические формы и возникают на страницах прозы Н.В. Гоголя и М.А. Булгакова. «Заколдованным местом» становится исполненный притягательности и обмана Петербург, город, по выражению Н.П. Анциферова, «гнетущей прозы и чарующей фантастики», и Москва, с ее «нехорошими квартирами» [18, с. 67].
Сконцентрировав все фантастическое в одном месте — символическом образе НЭПа — кооперативного ларька, — Булгаков в фельетонном рассказе «Заколдованное место» (1925), очевидно, говорит о Москве вообще, столице, полной необычных и странных явлений.
Подобно гоголевскому «заколдованному месту» булгаковский ларек представляется хронотопом, где колдовским образом происходит полное развращение человеческих душ. Кооперативный ларек становится притягивающим местом, сулящим хорошую должность заведующего и постоянный высокий заработок. Но вместо этого в результате для каждого, кто позарился на «завидное» место, следует растрата, суд, тюрьма. В этом реализовано свойство миражности и обманчивой завлекательности ларька для «сребролюбивых» людей.
В «заколдованном» ларьке каждые два месяца сменяется заведующий, якобы проявивший непорядочность и растративший чужие деньги. Фантастическое повторение одной истории с разными ее участниками в конце концов заставляет нарсуд принять меры: «Довольно. Назначить ударную тройку в составе 15 товарищей для расследования, что это за такой пакостный ларек! Кого ни посадишь, через два месяца — нарсуд! Так продолжаться не может. На кого ни посмотришь — светлая личность, хороший честный гражданин, а как сядет за прилавок, моментально мордой в грязь. Ударная тройка, поезжай!» [11, с. 511].
Рациональное объяснение происходящему «колдовству» может быть такое: все люди слабы, и деньги всегда становятся искушением для человека, которое он не выдерживает. Булгаков иронически намекает на присутствие в человеческой жизни потусторонних сил (бес попутал), якобы оказывающих значительное влияние на человеческие поступки и судьбы путем искушений, соблазном богатства. В отличие от гоголевских персонажей, уверенных в том, что человеку «не совладать» с дьяволом, булгаковские персонажи все-таки пробуют бороться с необъяснимым явлением.
Фельетонный рассказ М.А. Булгакова «Заколдованное место» с гоголевской остротой высмеивает такую человеческую слабость, как склонность к алчности, жадность.
В художественном Городе, представляющим собой пространство визуального обмана, снов, видений, миражей, наиболее выражено мистическое начало: туманность городской атмосферы ассоциируется с туманностью в сознании его жителей. Это впечатление усиливается тем, что чаще населяют художественное пространство Города не люди, но вещи (туфли, шляпки, носы), истинные образы и сущности «преломляются» в обманчивом свете фонаря, превращаясь в призраки.
Булгаковское «заколдованное место» разрастается от хорошо знакомых писателю столицы и страны до исполинских размеров всего земного шара. Свойство расширения художественного пространства отмечалось при анализе художественных концептов романа «Белая гвардия» Н.С. Кадыровой [19].
На сходство гоголевского Петербурга и булгаковской Москвы указывали М.М. Голубков [20], Ю.В. Кондакова [21], В.Ш. Кривонос [116], Ли На [22] и др. Но до сих пор оставался без внимания следующий факт: «заколдованное место» впервые возникает в гоголевском творчестве именно при описании малороссийского быта, хорошо знакомого Гоголю как из личного опыта (как уроженца Малороссии, собирателя и исследователя фольклорного творчества), так и жизненного опыта родственников писателя (в частности, матери, помогавшей собирать Гоголю материал по народному творчеству).
По нашему убеждению, специфика гоголевского присутствия в «киевских» текстах М.А. Булгакова заключается в особом сострадании жителям города и любви к землякам, в особом патриотическом чувстве.
Впервые образ родного Киева возникает в романе М.А. Булгакова «Белая гвардия». Художественный Город, как он назван в тексте, является не просто фоном для разворачивания событий, но их непосредственным участником (переживает смутное время).
Образ Города предстает в динамике его условного исторического развития, что символически описано в сне главного героя романа Алексея Турбина. После увиденного героем сна-кошмара, уже под утро, Турбину стал сниться сон о Городе.
Исследователи подчеркивают, что анализировать содержание второго сна (о Городе) Турбина очень трудно. Во-первых, из-за значительного объема «сна» (занимает всю четвертую и часть пятой главы), во-вторых, из-за тесной связи описания жизни Города с историческими событиями, а именно существующими версиями жизни и деятельности Петлюры. О.В. Федунина отмечает, что Булгаковым намеренно все эти рассуждения вынесены из реальности в форму сна, что позволяет поставить «описанные в романе события в один ряд с призрачными видениями персонажа. Реальные события оказываются сном» [23, с. 95].
Выражение «сон без сновидений», предшествующее описанию Города, отражает трагическое начало жизни героя. Недаром Булгаков окрашивает сон героя в отрицательный черный цвет. Трагичность ситуации обусловлена отсутствием выбора для персонажей — участвовать или не участвовать в войне, они против воли втянуты в войну.
Город в сне главного героя романа «Белая гвардия» предстает прекрасным, живущим спокойной размеренной жизнью: «Как многоярусные соты, дымился, и шумел, и жил Город», украшенный «безмолвными и спокойными» садами» [24, с. 248]. Верно подмечает Л.Б. Менглинова, что прекрасный Город в сне Турбина — это старинный дореволюционный Город, который является символом русской культуры, «олицетворяет национальный образ мира и национальное культурно-историческое бытие», именно поэтому «он конструируется как вселенский центр мира, синкретически соединяя в себе антиномии жизни и смерти, вечности и времени... Здесь открывается путь в небесный рай и губительный ад» [25, с. 138].
Булгаковское описание спокойной размеренной жизни Города содержит реминисценцию на описание мирной Малороссии у Гоголя в повести «Ночь перед Рождеством». У Булгакова: «Прекрасный в морозе и тумане на горах, над Днепром. Целыми днями винтами шел из бесчисленных труб дым к небу. Улицы курились дымкой, и скрипел сбитый гигантский снег» [24, с. 217—218]. У Гоголя: «Морозило сильнее, чем с утра; но зато так было тихо, что скрып мороза под сапогом слышался за полверсты. <...> Тут через трубу одной хаты клубами повалился дым и пошел тучею по небу...» [26, с. 97].
Хотя зимний Город в «Белой гвардии» напоминает запечатленную в предрождественскую ночь гоголевскую Украину, все же в романе так и не наступает символическое Рождество.
Постепенно чудесный Город, символизирующий русскую православную цивилизацию, погружается «в электрическое будущее», что является для Булгакова знаком инфернальной сферы: Город «разбухал, ширился, лез, как опара из горшка», заполнялся «пришельцами», наполнялся слухами, смутными разговорами [24, с. 220]. Затем Булгаков художественно представляет Город «гибнущий, охваченный смертью в период революционной усобицы», что свидетельствует об антихристианской природе «нового» мира, утратившего любовь и веру в Бога. [25, с. 138].
В образе «нового» Города ощущается некая безысходность, «трагическая обреченность», как верно определил это состояние Кан Су Кюн в диссертационном исследовании «Диалог в эпических и драматических произведениях М.А. Булгакова». Город в его определении — «понятие в высшей степени онтологическое» [27, с. 86]. Исследователь справедливо считает, что «Город, в изображении Булгакова, представлен как хаос мироздания, нечто непрочное, текучее, непостоянное, суетное, а оттого странное, загадочное и тревожное» [27, с. 96].
В сне Турбина город, похожий на рай, вдруг становится громоздким («И в пять, и в шесть, и в семь этажей громоздились дома»), тесным [24, с. 218]. Естественная красота Города, символом которой является образ сада «с аллеями, каштанами, оврагами, кленами и липами», сменяется грохотом машин, блеском электрического света и каменными стенами домов [24, с. 218].
Героями романа утрачивается Город-рай, что является аллегорией всеобщего грехопадения. Но это не просто утрата, это насильственное вытеснение их из рая «пришельцами» во тьму, в хаос революции.
Через деформацию образа Города, по мнению Л.Б. Менглиновой, максимально раскрывается процесс крушения русской цивилизации [25, с. 138]. Этим, по нашему мнению, обусловлено возникновение Города, за которым скрывается реальный Киев, в двух ипостасях: в образе христианского дореволюционного мира и в облике разрушительного революционного.
Символичным становится то, что разрушительная сила движется по «стреловидному мосту оттуда, где загадочные сизые дымки», по мосту, который освещает «электрический белый крест в руках громаднейшего Владимира на Владимирской горке» [24, с. 219]. Автором сознательно не используется ассоциация моста как символа соединения, сближения. Именно через мост в Город проникает зло в образе «пришельцев» и вооруженных людей, военных. Авторская игра со смыслами создает эффект «сдвига», отклонения от нормы, естественности, логичности, что выполняет в произведении функцию абсурдизации описываемых событий.
Наличие в Городе громадного светящегося креста на Владимирской горке символизирует божественное начало, святость, истину, к которым прежде стремились горожане. Знаковым становится акцентировка писательского внимания на движении «пришельцев» от креста, что подчеркивает их антихристианское начало. Путь к кресту божественен, верен. Крест — это русский путь [25, с. 319].
«Заколдованная» гоголевская Малороссия, представленная в ранних повестях писателя, — это зачарованное и сказочно-таинственное пространство. Булгаков на контрасте с этим образом выстраивает образ зловещего, пугающего «заколдованного» Города.
В 1923 году Булгаковым опубликован художественный очерк «Киев-город», имеющий подзаголовок «Экскурс в область истории», в котором писатель продолжил тему утраченной людьми доброй, веселой, жизнерадостной, самобытной Малороссии времен Н.В. Гоголя.
Гоголевская Малороссия — страна с героическим историческим прошлым, страна легенд, преданий, песен, страна с особым, своеобразным колоритом, приятным слуху языком, чтимых старинных традиций. Только здесь могли родиться оригинальные гоголевские тексты, прославляющие степную Малороссию, населенную казаками, чумаками, ремесленниками, торговцами, смелыми парубками и своенравными дивчинами, что особенно нашло отражение в повестях, вошедших в сборник «Вечера на хуторе близ Диканьки».
Думается, другого образа в качестве поэтической киевской символики Булгаков и не мог избрать, ведь Гоголь одним из первых создал разносторонний образ милой сердцу Малороссии, описал ее внешние и внутренние качества. Согласимся с высказыванием П.В. Михеда, что «до сих пор представление об Украине [Малороссийской земле] складывается под влиянием Гоголя... Иностранцы до сих пор видят Украину глазами Гоголя» [28]. Одним из оснований, на котором строится стереотипное восприятие Украины, безусловно, является ее гоголевское представление. Именно поэтому при описании чудесного Киева как символа Малороссии Булгакову часто достаточно называния украинских реалий, которые прочно связаны в нашем сознании с их гоголевским описанием. Так, например, восхищение Днепром в назывном предложении «А Днепр!» сдержит отсылку к гоголевскому художественному образу Днепра.
Для Н.В. Гоголя Днепр всегда являлся символом размаха русской земли, которую Гоголь видел и знал во всех проявлениях: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои... Пышный! ему нет равной реки в мире... Звезды горят и светят над миром и все разом отдаются в Днепре. Всех их держит Днепр в темном лоне своем. Ни одна не обежит от него; разве погаснет на небе... Нет ничего в мире, что бы могло прикрыть Днепр» [26, с. 163]. Днепр ассоциируется с воплощением душевного состояния свободы и вольности русского человека.
Булгаков развивает гоголевскую символику, дополняя ее значением мирной, стабильной жизни: «[у жителей] родилась уверенность, что вся жизнь пройдет в белом цвете, тихо, спокойно, зори, закаты, Днепр...» [11, с. 307].
Если для Гоголя Малороссия — символ широкого проявления русской души, русского характера, с его отрицательными и положительными чертами, то для Булгакова в фельетоне «Киев-город» Киев непременно ассоциируется с Городом-раем: «Весной зацветали белым цветом сады, одевался в зелень Царский сад, солнце ломилось во все окна, зажигало в них пожары. А Днепр! А закаты! А Выдубецкий монастырь на склонах. Зеленое море уступами сбегало к разноцветному ласковому Днепру...» [11, с. 307]. Образ светящегося креста призван подчеркнуть авторскую идею связи русского человека с Богом.
В красивый, чистый, гармоничный Киев вторгается нечто, что «в течение 1000 дней гремит, и крокочет, и полыхает пламенем» [11, с. 307]. Булгаков с точностью называет дату вторжения «разрушителя»: «Я совершенно точно могу указать момент ее [внезапной и грозной истории] появления: это было в 10 час. утра 2-го марта 1917 года...» [11, с. 307]. Мгновенность разрушения, резкий, неожиданный, антиприродный характер — это типично гоголевские компоненты художественного отражения действий символического зла.
Для Булгакова важно подчеркнуть, что Киев уже множество раз подвергался «нашествию» иноземцев со всех концов света («В Киеве не было только греков. Не попали они в Киев случайно...»), но всегда умел устоять их под натиском и сохранить себя [11, с. 308]. Так и теперь, переживая очередное «вторжение, братоубийственные войны, перевороты, Киев во что бы то ни стало должен выжить.
Хаос, воцарившийся в Городе, не поддается адекватному пониманию и логическому объяснению. Автор-повествователь говорит, что город «заколдован», подчеркивая тем самым мнение самого писателя о вмешательстве потусторонней силы [11, с. 308].
Автор очерка обращает внимание, что некогда великолепный Киев разрушается не только снаружи, в зрительном, осязаемом плане (разрушение городов, памятников архитектуры), но и внутри себя, плане духовно-нравственном. С 1917-го года счастливая гоголевская Малороссия, исполненная сказочными поверьями, народными преданьями, превращается в страшное, абсурдное «место», населенное призраками смерти и братоубийств.
Углубляясь в сущность страшных событий, анализируя и пытаясь понять их, Булгаков во второй части очерка пытается прийти к некоему заключению. Поэтому писатель дает латинское название этой части («Status praesens»), как врач, ставящий диагноз. Но истинного диагноза нет, и Булгаков не находит рационального объяснения произошедшим изменениям: город словно во власти страшного зверя («стоят обглоданные руины...»), неосязаемого, но свирепого чудовища, сатанинского посланника [11, с. 309]. Его присутствие ощущается везде: «Как будто шевелятся тени, как будто шорох из земли... мелькают... цепи, дробно стучат затворы...» [11, с. 309].
Булгакову хочется верить, что это все не по-настоящему, что все это произошло во сне, в чем он себя убеждает: «Но это, впрочем, фантазия, сумерки, воспоминание» [11, с. 309]. Используемая градация: фантазия — сумерки — воспоминание — строится по принципу спада. Мы имеем в виду следующее: писатель постепенно возвращается к осознанию, что недавнее мучительное и тяжелое прошлое было в действительности. От самовнушения, что все привиделось, все выдумка, авторское сознание переходит в состояние «помутнения», то есть пограничного состояния между фантазией и реальностью (словно в сумерках), и, наконец, возвращается к осознанию, что 1917 смертоносный год действительно был и уже прошел, оставив шрамы на сердце и в памяти его современников.
В восприятии Булгакова масштабность разрушений библейская, что метафорически выражается писателем во «вставном» аллегорическом рассказе о сгоревшем учреждении. История пожара в семиэтажном доме строится по типу библейского сказания: изобилует повторениями («Было в этом здании... И был, как полагается, заведующий... И, как полагается... И загорелась...»), присутствует мистический элемент («И вышел заведующий... И словно заколдовал шланги»), отсутствует детализованность сюжета и др. [11, с. 310].
Последствия разрушения очевидны, о них говорит Булгаков в третьей части произведения, иронически названной «Достопримечательности».
Подобно Н.В. Гоголю, описывающему в повести «Как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем» достопримечательности Миргорода, главным из которых являлась огромная лужа, гордо называемая «озером», М.А. Булгаков, используя прием иронии, высмеивает принятие киевлянами за достоинство города «недостойные» вещи. И главной такой достопримечательностью, по мнению писателя, становятся киевские вывески, пестрящие «украинизированными» русскими словами («Нельзя же, в самом деле, отбить в слове «гомеопатическая» букву «я» и думать, что благодаря этому аптека превратится из русской в украинскую»), избыточной терминологией для обозначения одного и того же («Нужно наконец условиться, как будет называться то место, где стригут и бреют граждан: «голярня», «перукарня», «цирюльня» или просто-напросто «парикмахерская»!»). Писатель видит выход из сложившейся проблемы в договоренности об единообразии написания [11, с. 311].
М.А. Булгаков уверен, что Киев-рай до конца не разрушен: «В садах большой покой. В Царском светлая тишина. Будят ее только птичьи переклики да изредка... звонки... трамвая», — что возрождает надежду в сердце автора на возобновление прежней жизни в родном городе. Булгаков обращается к киевлянам с призывом: «Не унывайте, милые киевские граждане! Когда-нибудь... отстроят нам новый мост, еще лучше прежнего. Будьте уверены. Только терпение» [11, с. 309, 308—309].
В четвертой части произведения «Население. Нравы и обычаи» Булгаковым подмечено «остоличивание» киевлян, что проявляется не только в интересе к столичным городам, главным образом Москве, но и ориентации на зарубежные веяния: «Киевляне — тихие, медленные и без всякой американизации. Но американской складки людей любят» [11, с. 311]. Образ приезжего гражданина — «некто в уродливом пиджаке с дамской грудью и наглых штанах...» — построен по гоголевской модели описания петербуржцев, когда происходит обезличивание и на первый план выводятся внешние детали костюма, что является символическим отражением характера персонажа.
Использование этого гоголевского приема позволяет Булгакову подчеркнуть интерес к внешнему, вещному, материальному, что, соответственно, уничтожает духовность, рождает социальное неравенство, символически представленное также в образе «Ары».
Под «модным» «петербургским» и «московским» давлением все же удается устоять Киеву, еще не вышедшему из «периода аскетизма»: «Киев такая тихая заводь... темп жизни ... не похож на московский...» [11, с. 312].
Пятая часть очерка названа «Слухи». Слухи, по Булгакову, являются неотъемлемой частью народной культуры, одним из главных ее признаков. Следуя гоголевской традиции описания «странных» происшествий, слухи в очерке Булгакова становятся одним из атрибутов, обусловливающих необычайное событие, и, как правило, предваряющих его («Сорочинская ярмарка», «Страшная месть» Н.В. Гоголя).
Революционные годы оставили ощутимые отпечатки в историческом настоящем, подарив людям, пережившим «боевые годы» одиночество и ощущение ненужности (многие лишились семей, работы, здоровья и т. д.) [11, с. 313]. В частности, в эту категорию попали «старушки и пожилые дамы», которые теперь живут не собственной, но общественной жизнью, распространяя слухи и «украшая» их новыми подробностями: «Старушкам действительно невмоготу, и живут они в странном состоянии: им кажется, что все происходящее — сон. Во сне они видят сон другой — желанную, чаемую действительность. В их головах рождаются картины...» [11, с. 313].
По замечанию В.В. Зимняковой, в булгаковском художественном очерке сон напрямую связывается со слухами, что способствует созданию нестабильного пространственно-временного континуума [29, с. 34]. Действительно, вплетение в канву «киевского» произведения слухов, сплетен, снов, порождает «уверенность в непрочности земного», в миражности происходящего, в обмане и поистине загадочных, необычных событиях (епископ Кентерберийский инкогнито пребывает в Киев и следит за большевиками, Папа римский грозится уйти в пустыню, а письма бывшей императрицы сочинил Демьян Бедный...), но киевляне «не видят ничего невероятного» в этом явлении [11, с. 313].
Но не только старушки видят сны, как отмечено В.В. Зимняковой. Сам автор-повествователь предстает сновидцем. Автор очерка видит (вспоминает) «чаемую действительность», которая прочно живет в его сознании. Для Булгакова «желанная» действительность — это возвращение счастливого Города, что особенно громко звучит в финале очерка.
Автор экскурса в область истории «Киев-города» находится в том же «странном» состоянии, что и его персонажи-старушки: воспринимает реальность как страшный сон и верит (или хочет верить) в собственное сновидение, собственную мечту о радостном Городе, будто это существует в действительности. Мотив желанной реальности, которую писатель творит для себя, генетически восходит к гоголевской традиции, нашедшей яркое выражение в «Петербургских повестях» (в частности, в повести «Невский проспект»).
В седьмой части очерка внимание писателя обращено к вопросу веры. Булгаков символично называет главку «Три церкви». Уже в заглавии подчеркивается маловерный характер земляков писателя, выражающийся в минимальном наличии в Киеве церквей. Постепенно читатель узнает, что эти три церкви «разноверые» и противоречат одна другой. И снова по-гоголевски иронично Булгаков говорит об этом: «Три церкви — это слишком много для Киева... Положение таково: старая [церковь] ненавидит живую и автокефальную, живая — старую и автокефальную, автокефальная — старую и живую» [11, с. 314]. Сердца служителей церкви пронизывает злоба и ненависть. Отсутствие веры и подлинной любви, наличие корыстных целей и личных меркантильных интересов — проблема, озвученная Гоголем в комедии «Ревизор», поэме «Мертвые души» и повести «Вий». В этой проблеме Н.В. Гоголь усматривает одну из причин общественного разложения, что поддерживает и развивает М.А. Булгаков, четко говоря о неизбежных плачевных последствиях — «ввержении в пучину самого голого атеизма» [11, с. 313].
В восьмой части очерка повествователь обращается к проблеме науки, литературы и искусства в стране. Ответ находится быстро, и заключается он в одном слове «нет». Булгаков не находит слов для выражения своего негодования по поводу процветания лжеискусства в целом: искусство должно быть элитарно, здесь не должен присутствовать «всякий, кому не лень» [11, с. 315].
В «Финале», в девятой части своего очерка, Булгаковым выражается надежда на воскресение былого Киева, цветущего, благодатного. И в связи с этим в финале снова возникает имя русского классика XIX века. Гоголевский образ в заключительной части экскурса в область истории олицетворяет булгаковскую веру в процветание «матери городов русских»: «Сейчас в нем [Киеве] великая усталость после страшных громыхающих лет. Покой. Но трепет новой жизни я слышу. Его [Киев] отстроят, опять закипят его улицы, и станет над рекой, которую Гоголь любил, опять царственный город...» [11, с. 316].
Булгаков верит в возрождение не только родного Города-рая, но и всего русского народа, как верил и Н.В. Гоголь в возможность духовного преобразования, духовного очищения нации. И дело не только в силе гоголевской веры, утверждающей русский путь в приобщении к Богу, но веры в саму жизнь, в саму действительность, которая подталкивает к положительным изменениям.
А.В. Михайлов отмечал, что «действительность, осмысленная по Гоголю, владеет, внутри себя, способностью самосовершенствования, она не где-нибудь, но в себе самой обладает огромной силой позитивности, так что высшее и руководящее начало, которое можно назвать и неземным, и небесным, действует, как мощная энергия, не чуждая самой этой действительности, но всецело присущая, принадлежащая ей в глубинах ее, и способная преобразовать саму себя» [30].
Характерно, что в поздних произведениях Булгакова вера и надежда на лучшее будущее постепенно начнет исчезать, вопросом станет само существование Бога: есть ли он в революции, в смерти. Но в художественном очерке «Киев-город» проявляется надежда, связанная и вдохновленная образом Гоголя и его творчеством.
Итак, гоголевский образ «заколдованного места» оказал значительное влияние на формирование в прозе М.А. Булгакова знака «бесовского пространства», возникшего в революционные годы. «Колдовской хронотоп» как место падения нравственности и духовности изображен в ранний период творчества Булгакова: в фельетоне-рассказе «Заколдованное место», где описана в духе гоголевского инфернального пространства «Петербургских повестей» булгаковская Москва, Киев «смутного времени» 1917—1923 годов в романе «Белая гвардия» и художественном очерке «Киев-город».
При описании «заколдованного» Города писатель сохраняет основные гоголевские признаки и свойства «заколдованного места», а также использует гоголевские приемы абсурдизации, включения в художественный текст слухов, фиксации чертовщины в повседневности, одушевления «места».
Гоголевский образ «заколдованного места», возникший в ранних романтических повестях и художественных очерках сатирика, во многом определил булгаковское поэтическое восприятие Киева, малороссийских/украинских особенностей, а «заколдованный» гоголевский Петербург, несомненно, повлиял на формирование онирической «московской» модели мира в прозе М.А. Булгакова.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |