Не удивительно, что гоголевское творчество стало одним из главных источников булгаковского вдохновения. Как отмечает украинский ученый-литературовед П.В. Михед, интерес к Н.В. Гоголю был и будет всегда: «Его [Гоголя] творчество столь многогранно, что в различные эпохи актуализировались отдельные грани гоголевского наследия. Для литературы второй половины XIX века — он писатель-реалист, для начала XX века — метафизик, мистик, символист, для советской эпохи — сатирик, а в постмодернизме — он парадоксалист и даже один из персонажей» [45].
Развивая и продолжая идеи Гоголя, Булгаков переосмысливает с позиций своего времени его пьесу «Ревизор (новая постановка ««Ревизора» с вышибанием», «Двуликий Чемс»); пишет сценарий «Мертвых душ»; символизирует в своих произведениях гоголевские названия и сюжеты («Заколдованное место», «Бубновая история» и др.), цитирует Гоголя в своих художественных и художественно-публицистических произведениях. Нередко гоголевские герои становятся персонажами произведений Михаила Афанасьевича («Похождения Чичикова», ««Ревизор» с вышибанием»), да и сам классик русской литературы становится участником булгаковских сюжетов («Киев-город», «Лестница в рай», «Похождения Чичикова», «Белая гвардия»). И это далеко не полный перечень «присутствия» образа Гоголя и гоголевского «слова» в творчестве М.А. Булгакова.
Современное булгаковедение, ориентированное на поиск и выявление гоголевских интертекстуальных связей очень разнообразно.
Исследователей 2000-х годов интересовало прежде всего мистическое начало в булгаковском творчестве, которое, безусловно, генетически восходит к традиции Н.В. Гоголя. Так, в частности, П.А. Горохов писал: «Булгаков часто становился на ту тропу, которую проложил в русской литературе автор «Страшной мести» и «Вия». Вряд ли найдется еще какой-нибудь русский прозаик в двадцатом столетии, который так много и часто описывал явления нечистой силы и не уставал намекать своим читателям, что без дьявольского вмешательства ничего на этой земле не происходит» [46, с. 5].
П.А. Горохов уверен, что обращение к гоголевской традиции было у Булгакова неслучайным. Гоголевское «слово» помогало писателю Булгакову более глубоко раскрыть в своих произведениях важнейшие онтологические вопросы исторического процесса, такие как «смысл и назначение истории, специфика исторического процесса, соотношение истории и природы, свободы и необходимости в историческом творчестве, роль личности в истории» [46, с. 9]. Хочется отметить, что из названных исследователем «исторических» проблем в творчестве М.А. Булгакова, в двух — проблеме специфики исторического процесса, роли личности в истории — наиболее ярко звучат отголоски гоголевских идей, что рассматривается нами в диссертационном исследовании на примере конкретных художественных текстов, содержащих отсылки к гоголевскому творчеству.
В статье П.А. Горохова и Ю.Р. Южаниновой «Философия инфернального в творчестве Н.В. Гоголя и М.А. Булгакова» подчеркивается особое значение Гоголя-мыслителя для литературного творчества писателя XX века. Исследователи отмечают, особенность демонологии Гоголя, которую «наследует» Булгаков, «это не столько образы нечистой силы, сколько описание дьявола внутри самого человека» [47, с. 20]. И это, действительно, так. М.А. Булгакову важно показать человека как потенциального носителя зла и только потом уже изобразить его как игрушку в руках судьбы. Это, по нашему мнению, наиболее ярко отразилось в фельетонных героях Булгакова.
Исследователь В.В. Спесивцева уделяет значительное внимание проблеме трансформации макрокомпозиции комедии Н.В. Гоголя «Ревизор» в киносценарии М.А. Булгакова («Переработка макрокомпозиции гоголевского текста в киносценарии М.А. Булгакова «Необычайное происшествие...»», (2008)), исследуя вопрос в интерпретативном, трансформационном, композиционно — синтаксическом направлениях. Ценным остается наблюдение В.В. Спесивцевой о сохранении и развитии основных гоголевских идей, заложенных в «Ревизоре», а также актуализация Булгаковым-интерпретатором «основных черт идиостиля Гоголя» [48, с. 285].
Л.Б. Менглинова [49—52] в статьях «Апокалиптический конфликт в романе М.А. Булгакова «Белая гвардия»» (2009), «Сатира в романе М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита»» (2008), «Социально-философская сатира в повести М.А. Булгакова «Роковые яйца»» (2006), обращая внимание на гротеск как на главный принцип художественного обобщения, пишет о переосмыслении романтической традиции гротеска, о трансформации традиционных для романтического гротеска ситуаций (основные элементы которой испытание и соответствующее возмездие), фигур и мотивировок, которым Булгаков придает иные, реалистические функции [49, с. 67—68; 51, с. 30].
Кроме того, Л.Б. Менглинова справедливо видит проявление гоголевского начала в булгаковском творчестве. Так, на примере романа «Мастер и Маргарита» исследователь обращается к художественному образу писателя Н.В. Гоголя, чье имя звучит в ряду других национальных гениев: Грибоедова, Пушкина, Толстого, Достоевского, — считая их символами духовных традиций русского народа, с которыми современное общество порывает [52].
Дополняя мысль Менглиновой, отметим, что образ Гоголя в романе появляется не только как образ-знак, но как своеобразная путеводная звезда, указующая путь к спасению человеческой души. Это представляется релевантным, поскольку исследовательница подчеркивает: «Булгаков с помощью своего героя Воланда «разоблачает невежество людей», которые «не знают ни великую Библию, ни народные легенды, ни шедевры мирового искусства» [51, с. 70].
Булгаковское острое ощущение отхождения русского человека от христианских заповедей (недаром писатель ставит на первое место по важности знания каждым человеком Библии) было свойственно и Н.В. Гоголю, который утверждал, что спасение русская нация найдет лишь в исполнении Евангелиевских заветов: «Один только исход общества из нынешнего положения — Евангелие» [53, с. 226.].
Важным вкладом, по нашему убеждению, в исследование гоголевской темы в творчестве Булгакова стала диссертация Ю.В. Кондаковой «Гоголь и Булгаков: поэтика и онтология имени», в которой утверждается, что имена в прозе обоих писателей представляют собой важнейший элемент в системе художественно-изобразительных средств, во многом определяющий смысловую и эстетическую целостность произведения [54].
Д.В. Мельник также отмечает, что булгаковская антономасия (игра именами) — «одна из ярчайших акцентированных черт поэтики» писателя, в чем, безусловно, заметно, прежде всего, влияние гоголевской традиции [55, с. 47].
Е.А. Савина в своем диссертационном исследовании, которое представляет собой обобщение более ранних работ, подчеркивает не только единую «мистическую природу» писателей, близость их художественных миров, но и «родство» персонажей, в частности, относящихся к инфернальному миру (черти, ведьмы и др.) [56, с. 34].
М.Г. Васильева достаточно глубоко рассматривает вопрос развития диалога Н.В. Гоголя и М.А. Булгакова, определяя его как динамичную творческую систему. И это, на наш взгляд, наиболее ценно в работе исследователя, так как Васильева говорит об интертекстуальности как «форме писательского диалога, в рамках которого, с одной стороны, развивается художественное мышление интерпретатора, и, с другой стороны, раскрываются новые смысловые грани «воздействующего феномена»» [57, с. 6].
Литературоведческий анализ гоголевского «слова» в художественных текстах М.А. Булгакова имеет свою историю и значительный объем написанной научной литературы, хотя целостного обобщающего исследования этой проблемы пока нет.
Так, например, не изучены до сих пор литературные сны, являющиеся важной составляющей художественного мира писателя XIX века и ставшие творческой доминантой как в творчестве Н.В. Гоголя, так и М.А. Булгакова.
Чаще исследователи рассматривают сны «вскользь» в рамках какой-либо другой темы, бегло оговаривают, либо не упоминают совсем этой важнейшей составляющей творческого наследия М.А. Булгакова. Как правило, рассмотрение художественных снов в булгаковских произведениях происходит в объеме научной статьи или небольшой главы монографии (Г.Н. Бахматова [58—59], Дж. Спендель де Варда [60], Е.А. Иваньшина [61], С.В. Никольский [62], И.С. Урюпин [63], А.Ф. Петренко [64], Е.А. Яблоков [65] и др.).
Литературный сон связан не только с содержательно-смысловой сферой, когнитивно-понятийной, но и со своеобразной формой авторского мышления (мифомышления), миропонимания и мировосприятия. Традиционно сны используются авторами для выявления внутреннего состояния и определения психологических характеристик героев, объяснения их концептуальных высказываний и поступков, проникновения в глубинные причины их поведения. Это становится возможным потому, что именно во сне получает свободу наше подсознание. Французский ученый А. Мори говорил: «Во сне человек проявляется полностью во всей своей оголенности и природном нищенстве. Как только он перестает применять свою волю, он становится игрушкой всех страстей, от которых в состоянии бодрствования его защищает совесть, чувство чести и страх» [Цит. по: 66, с. 78].
В работах «Художественное познание сновидений» и «Психология сновидений» И.В. Страхов анализирует сюжетные сны в творчестве отдельных писателей. По мнению исследователя, «литературные сны являются одним из вспомогательных средств художественного изображения характеров» [67, с. 123]. Стоит заметить, что автор истолковывает сны литературных героев в психоаналитическом аспекте, уделяя особое внимание психологическим деталям, которые помогают раскрытию содержания образов, но при этом исследователь не делает акцента на художественных функциях литературного сна, а ведь речь идет о литературных снах.
В творчестве Н.В. Гоголя и М.А. Булгакова сны «искусственные», как их называет З. Фрейд, «созданные поэтической фантазией» [66, с. 100].
По мнению основоположника психоанализа, такие сны предназначены для символического толкования и призваны передавать «мысли поэта в замаскированном виде» [66, с. 100]. Но важны также сопутствующие психологические детали, которые способны дополнить художественную характеристику персонажа, а также расширить рамки художественного «миропредставления».
В настоящее время процесс заполнения пробелов в названной проблеме происходит менее активно. Появляются отдельные научные статьи, в которых уделяется внимание и своеобразию булгаковской онейросферы, и анализу поэтики его художественных сновидений, и рассмотрению функциональности снов в различных по жанру произведениях и на разных этапах творческого пути М.А. Булгакова. Но еще не существует специальной работы по данному вопросу, где исследовались бы «следы» именно гоголевских сновидений и была бы проанализирована их роль и определена функциональность в булгаковском тексте.
Исследуя онирическое начало в произведениях Булгакова 1920-х годов, О.И. Акатова касается также вопроса специфического изображения городской действительности. По мнению автора, традиция изображения действительности Города как онирического пространства (главным образом петербургской действительности) унаследована Булгаковым от Достоевского [68]. В нашей работе мы не отрицаем факта влияния Ф.М. Достоевского на художественное мышление М.А. Булгакова, но считаем, что «петербургскую» традицию, как ее называет Акатова, Булгаков все же переосмысливает и представляет по-гоголевски.
В диссертации В.В. Зимняковой «Роль онейросферы в художественной системе М.А. Булгакова» (2007) проводится исследование специфики литературных сновидений с позиции их функционирования в произведениях разных родов и жанров в творчестве М.А. Булгакова. Автором анализируются несколько групп сновидений: сны, описанные в ранних повестях, рассказах и фельетонах Булгакова; сны в драматических произведениях; сны в романном творчестве писателя [69].
Важным для нашего исследования стало замечание В.В. Зимняковой об особенностях композиции художественного сна в булгаковской «Дьяволиаде», что, безусловно, отсылает исследователя к творчеству Н.В. Гоголя. Автор пишет: «В «Дьяволиаде» дублирование границ сна до бесконечности не только прием для нагнетания и абсурдизации условно-реального мира произведения, но и своеобразная рефлексия автора над формой сна. Подобный прием нередко использовался в предшествующей литературе (например, сон Чарткова из повести Н.В. Гоголя «Портрет» (курсив наш — Е.И.), кошмар Свидригайлова из романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание», сон сенатора Аблеухова из «Петербурга» А. Белого)» [69, с. 48].
Диссертация Н.В. Головенкиной [70] посвящена когнитивному исследованию концептуальной метафоры в реалистических произведениях М.А. Булгакова, написанных в 1910—1920 гг. При очевидной сложности и объемности темы автор все же обращается к литературным снам в творчестве М.А. Булгакова, но это обращение можно назвать лишь «касательным».
Анализирует литературные сны в творчестве Булгакова и А.В. Казорина [71] в диссертационном исследовании «Концепция творческой личности в прозе М.А. Булгакова» (2009) в рамках проблемы творца (в широком смысле) в произведениях писателя. Герои-интеллигенты Булгакова (в частности, герои-литераторы), остро ощущают разлад мечты с действительностью, что часто становится причиной их ухода в другой контекст — в собственные сновидения.
В результате обзора современной булгаковедческой научной литературы можно прийти к следующему выводу. Всеми исследователями, обращавшимися к творчеству М.А. Булгакова, подтверждается факт «наследования» писателем традиций творчества Н.В. Гоголя и обнаруживаются некоторые виды традиционных мотивов и интертекстуальных приемов во многих булгаковских произведениях.
Для решения этой важнейшей проблемы творчества М.А. Булгакова по-прежнему не хватает специального целостного прочтения и комплексного анализа литературных знаков, носящих как отпечаток литературной гоголевской традиции, так и интертекстуального начала. К настоящему времени в полной мере еще не осмыслен мотивный потенциал творчества М.А. Булгакова, содержащий отсылки к творчеству его литературного предшественника.
Выявление и анализ гоголевского «слова» в творчестве М.А. Булгакова позволяет более глубоко проникнуть в художественные замыслы писателя и понять специфику его ставшей «хрестоматийной» прозы в контексте развития русской литературы первой трети XX века в целом.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |