1.8. «Чужие» имена

Имя представляет собой ядро личности, в нём проявляется духовная сущность человека. Каждое имя глубоко самобытно и потеря его сопровождается утратой индивидуальности. Известные имена предполагают такую слиянность имени со своим обладателем, что черты его личности переходят на это имя, закрепляются за ним так, что имя представляет собой индивидуальную проекцию духовной сущности своего носителя. Но иногда имена знаменитостей оказываются принадлежащими не только им — оторванные от своего владельца, они могут быть даны другому лицу. В произведениях Гоголя и Булгакова существуют так называемые «чужие» имена, «бытийная суть которых проявлена и уже изжита в первородном пространственно-временном континууме» (Химич 1995, 202). «Чужое» имя¹ — это фокус социальной энергии, имя, получающее характер субстации, являющееся устойчивым носителем известных представлений, идей, эмоций, которые не могут быть восприняты новым владельцем, так как это имя является условным обозначением, пустым призраком.

Сфера чужих имён в произведениях Гоголя широка и разнообразна. Безликие сыновья Манилова названы Алкидом («родовое имя Геракла») (Манн 1996, 111) и Фемистоклюсом (трансформированное на латинский манер греческое имя Фемистокл — «имя афинского государственного деятеля, «свороченное» на юс, как говорил Гоголь в другом месте») (Там же, 111), причём «препорядочная постороняя капля» (5, 32), которая чуть было не попала в тарелку последнего в сочетании с его героическим именем создаёт комический эффект. Знаменитые римские имена «Брут» и «Тиберий» получили герои «Вия», нищие семинаристы Брут (Хома) и Тиберий (Горобець).

Герой «Невского проспекта», Пирогов, следуя за хорошенькой блондинкой, попадает в ремесленную мастерскую, где обнаруживает двух немцев, рассуждающих о дороговизне табака: «Перед ним сидел Шиллер — не тот Шиллер, который написал «Вильгельма Телля» и «Историю Тридцатилетней войны», но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице. Возле Шиллера стоял Гофман — не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы, большой приятель Шиллера» (3, 29). Гоголь даёт имена великих немецких писателей пьяным ремесленникам, что порождает комический эффект.

Не случайно хозяину мастерской, в которую заходит Пирогов, дано имя великого немецкого писателя Шиллера, который «отстаивал идеал власти средних классов», «революционный романтизм и сам буржуазный тип мышления, буржуазный миропонимание, буржуазный миропорядок» (Дунаев 1996, 121—122). Как отмечает М.М. Дунаев, «поручик Пирогов и художник Пискарёв, возникшие по воле гоголевской фантазии, есть не что иное как раздвоение единой, но несущей в себе внутреннее противоречие индивидуальности шиллеровского типа» (Там же, 122). Имя Шиллера становится символом, объединяющим таких разных героев, различно выходящих из трагической для каждого из них ситуации: «Неисправимый идеалист-романтик обречён на гибель, ибо не в состоянии пережить поругание «святыни», трезвый поборник земных радостей будет просто высечен новым Шиллером, вспыхнет благородным негодованием, а затем утешится слоёным пирожком и отличится в мазурке на каком-нибудь бале» (Там же, 122).

Другому пьяному ремесленнику, приятелю Шиллера, дана фамилия знаменитого немецкого романтика Гофмана. Именно для писателя Гофмана самым ненавистным понятием было филистерство, в котором «заключается и самодовольная пошлость, и умственный застой, и эгоизм, и тщеславие (жизнь на показ, «как люди живут»), и грубый материализм, и всё нивелирующий формализм, превращающий человека в машину, и педантизм, доходящий до того, что человек даже и влюбляется и предложение делает по книге Томазиуса» (Брокгауз и Ефрон 1993, 295). Тем более комично, что Гоголь даёт имя Гофман немецкому сапожнику, другу жестянщика Шиллера, вся жизнь которого заключена в рамки филистерской пошлости. Пошлость есть самодовольство, «спокойное погружение в свой ничтожный маленький мир» (Зеньковский 1997, 53). Тщеславие немецкого ремесленника не знает пределов: «Что такое офицер! Я — швабский немец. Мой сам (при этом Шиллер ударил кулаком по столу) будет офицер: полтора года юнкер, два года поручик, и я завтра сейчас офицер. Но я не хочу служить. Я с офицером сделает этак: фу!» (3, 31). Жестянщик доволен укладом своей жизни: «вставать в семь часов, обедать в два, быть точным во всём и быть пьяным каждое воскресенье» (3, 34). В своей точности, в мелочном педантизме ремесленник Шиллер не знает себе равных: «он положил целовать жену свою в сутки не более двух раз, а чтобы как-нибудь не поцеловать лишний раз, он никогда не клал перцу более одной ложечки в свой суп» (3, 34). Таким образом, дополнительный комический эффект создаёт то обстоятельство, что имя писателя Гофмана, всю свою жизнь высмеивающего филистерство, как нравственное уродство, дано другу филистера, который ничем не отличается от своего приятеля.

Писатель Гофман постоянно жил двойной жизнью: одновременно любил двух женщин (свою жену Марию и свою возлюбленную Юлию), слыл человеком замкнутым и в то же время открытым, одновременно саркастичным и добродушным, холодным и приветливым². Вероятно, именно поэтому, желая освободиться от собственной двойственности, Гофман в своём творчестве так часто прибегает к теме двойника. Двойник, по Гофману, — это фантом, свободный от этических норм, персонификация комплекса худших человеческих черт, причём это второе «я» гораздо сильнее первого.

Поручик Пирогов является двойником-антиподом художника Пискарёва, не случайно автором используется принцип единоначатия фамилий этих героев. Если скромный, робкий Пискарёв «не смел и думать о том, чтобы получить какое-нибудь право на внимание улетавшей вдали красавицы» (3, 13), то самодовольный и самонадеянный Пирогов уверен, что «нет красоты, могшей ему противиться» (3, 12). Если Пискарёв, являясь человеком, преданным искусству, относился «к тому классу, который составляет... довольно странное явление и столько же принадлежит к гражданам Петербурга, сколько лицо, являющееся нам в сновидении, принадлежит к существенному миру» (2, 13), то довольный своим чином Пирогов принадлежит к «какому-то среднему классу общества» (2, 27). Если Пискарёв был отмеченным искрой таланта художником, который с истинным наслаждением трудится над своими работами, то Пирогов, как иронически замечает автор, «имел множество талантов», среди которых было «особенное искусство пускать из трубки дым кольцами так удачно, что вдруг мог нанизать их около десяти одно на другое», а также умение «очень приятно рассказать анекдот о том, что пушка сама по себе, а единорог сам по себе» (3, 28—29). Таким образом, имя Гофмана, появляющееся в повести «Невский проспект», выявляет двойниковую природу Пирогова. По Гофману, двойники всегда в той или иной степени враждебны друг другу, поэтому именно Пирогов подтолкнул Пискарёва на преследование прекрасной брюнетки³, что привело к возникновению неистовой страсти, к разочарованию, безумию и самоубийству художника, а, следовательно, к гибели души.

Чужими именами — апостола Петра и Иоанна Крестителя — названы герои повести «Вечер накануне Ивана Купалы»: Петрусь (Безродный — только прозвище) и Ивась. М. Вайскопф обращает внимание на то, что в этой повести «Гоголь актуализировал ключевые моменты жития Иоанна Предтечи» (Вайскопф 1993, 47). Гибель Ивася напоминает мученическую смерть Иоанна Крестителя, которому отрубили голову, а прообразом ведьмы, скачущей над обезглавленным телом, является пляшущая дочь Иродиады, танец которой стоил Иоанну Предтече жизни. Не случайно «в украинском фольклоре чёрта постоянно называют Иродом» (Там же, 47), что связано с истреблением младенцев, которое было содеяно по приказу Ирода, чтобы не допустить гибельного для него рождения Христа. В этом контексте обращённые к ведьме слова Басаврюка: «Не бесись, не бесись, старая чертовка!» (1, 47) — характеризуют её как дочь Ирода. Необходимо отметить, что в фольклорном творчестве «сын Божий нередко отождествлялся с Иваном Богословом — любимой фигурой апокрифической апокалиптики — причём Богослова порой путали с Иоанном Крестителем» (Там же, 47). В «Вечере накануне Ивана Купалы» в контексте гибели смиренного ребёнка («и ручонки сложило бедное дитя накрест, и головку повесило» (1, 47), «казнь Иоанна Предтечи отождествилась с избиением младенцев, а младенец — с Христом-«агнцем»» (Там же, 47). В «Страшной мести» Н.В. Гоголя имена Петро и Иван составляют аналогичную дихотомию: «убийца» — «жертва». Но если привидение Ивася мстит за свою гибель только убийце, сжигая нечестивого Петруся, то Иван после своей смерти мстит не только Петро, но и всему его роду.

Рассмотрим сферу «чужих» имён в произведениях Булгакова: Берлиоз, Жюль Верн, Клара (Цеткин), Роза (Люксембург)... В «Мастере и Маргарите» девушка-вахтёрша, сидящая у входа в ресторан «У Грибоедова», названа именем известной грибоедовской героини — Софьей Павловной. Характерно, что в «Черновых набросках к роману, написанных в 1929—1931 годах» вахтёрша Софья Павловна не фигурирует, но зато в кабинете Берлиоза, который находится в доме тётки Грибоедова, на столе лежит промокашка с крупной надписью: «Софья дрянь» (Булгаков 1992, 248).

Обладатели чужих имён безлики, так как лишены возможности самораскрытия через звуковую оболочку имени, в котором отсутствует «единственность и предначертанность смысла» (Химич 1995, 203). Вспомним, как мучается Иван Бездомный, пояснял фамилию председателя МАССОЛИТа: «Вчера вечером я пришёл с покойным М.А. Берлиозом на Патриаршие пруды... И сразу поэт запутался, главным образом из-за слова «покойным»⁴. С места выходила какая-то безлепица: как это так-пришёл с покойным? Не ходят покойники! Действительно, чего доброго, за сумасшедшего примут! Подумав так, Иван Николаевич начал исправлять написанное. Вышло следующее: «...с М.А. Берлиозом, впоследствии покойным...» И это не удовлетворило автора. Пришлось применить третью редакцию, а она оказалась ещё хуже первых двух: «...Берлиозом, который попал под трамвай...» — а здесь ещё прицепился этот никому не известный композитор-однофамилец, и пришлось дописывать: «...не композитором»...» (5, 113). Чужое имя, введённое в новый контекст, будучи оторванным от своего истинного владельца, порождает эффект странности.

Отметим, что Михаил Александрович Берлиоз⁵ обладает весьма неопределённой внешностью: «...одетый в летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нёс в руке, а на хорошо выбритом лице его помещались сверхъестественных размеров очки в чёрной роговой оправе» (5, 7). Облик Берлиоза складывается из вещественных деталей: серенькая пара (символ «серости» деятелей культуры булгаковского времени (ср.: «Коровьев и Бегемот посторонились и пропустили какого-то писателя в сером костюме» (5, 344), «приличная шляпа», огромные очки. Портрет лысого человечка, изображённого Булгаковым, выстроен по схеме: одежда — силуэт — деталь одежды — очки (только они, их необычность, обращают на себя внимание). М.А. Берлиоз является «председателем правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращённо именуемых МАССОЛИТ (расшифровывается как: московская ассоциация советской литературы, но возможен и другой вариант: массовая литература. — Ю.К.) и редактором толстого художественного журнала (какого? — Ю.К.)» (5, 7). Берлиоз, таким образом, ничего из себя не представляет — индивидуальность, духовная сущность у него отсутствует; не зря он является убеждённым атеистом, т. е. человеком, отрицающим даже само существование Бога и души. Председатель МАССОЛИТа не умеет самостоятельно мыслить: его речь пестрит штампами и цитатами: «Доказательство Канта... также неубедительно. И недаром Шиллер говорил, что кантовские рассуждения по этому поводу могут удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим доказательством» (5, 13). Обращает на себя внимание то, что чиновник-литератор, догматик является однофамильцем известного композитора Гектора-Луи Берлиоза — новатора в области музыки, причём фамилией, напоминающей о французском композиторе Берлиозе, написавшем «Фантастическую симфонию» (1830) (вторая часть её называется «Шествие на казнь», а третья — «Адский шабаш»), вводится пародийная тема Христа (Гаспаров 1988, 88). Недаром у Берлиоза двенадцать заместителей (ср.: у Христа двенадцать апостолов), членов правления МАССОЛИТа, которые ждут его на своеобразной «вечере».

Берлиоз принимает от Воланда самую суровую кару — отрезанная трамваем, его голова исчезает из гроба и появляется затем на Великом Балу, чтобы превратиться в чашу для пития сатанинских вин (пародия на евхаристию) — предметное воплощение того, чем Берлиоз был при жизни (сосудом, в который напивают готовые истины). Главная вина не привыкшего к «необыкновенным явлениям» неисправимого догматика Берлиоза состоит в том, что он пытается обезличить и других людей, внушая свои мысли таким неискушённым людям, как Иван Бездомный.

Видимо, не случайно непосредственно перед встречей и знакомством с Мастером Бездомный как бы раздваивается. Если прежний, «ветхий Иван» всё ещё волнуется о трагической судьбе Берлиоза и жаждет наказания для зловредного «консультанта», то «новый Иван» (5, 115) уже интересуется «незаурядной» и «таинственной» личностью Воланда и удивляется своему пристальному вниманию к участи Берлиоза: «В конечном счёте, ну его в болото! Кто я, в самом деле, кум ему или сват? Если как следует провентилировать этот вопрос, то выходит, что я, в сущности, даже не знал-то по-настоящему покойника. Действительно, что мне о нём было известно? Да ничего, кроме того, что он был лыс и красноречив до ужаса»⁶ (5, 114).

Отказавшись от своего прежнего «учителя», Бездомный обретает нового наставника — Мастера, и фольклорное народное имя Иванушка, которое получает бывший литератор, указывает на то, что в споре двух Иванов была одержана победа «нового» над «ветхим».

Чужое имя «Жюль Верн» заменило собственное имя драматурга Василия Артуровича Дымогацкого, героя пьесы Булгакова «Багровый остров», а имена действующих лиц «революционной» пьесы вытеснили настоящие имена членов театральной труппы. Имя Лидии Иванны, жены директора театра Геннадия Панфиловича созвучно имени своей героини Леди Гленарван⁷. «Леди... тьфу, Лида» (3, 65), — обращается к своей жене во время репетиции Геннадий Панфилович (он же лорд Эдвард Гленарван), имя которого («из греч. геннадиос: геннадас благородный») (Суперанская 1998, 155) соответствует титулу его сценического героя. Претендующая же на роль леди Гленарван актриса Аделаида («из нем. Аделаиде: др.-герм. адаль благородный») (Там же, 347) Карповна, напротив, получает роль прислуги. Показательно, что солидное имя актрисы Аделаиды Карповны, утверждающей, что она «десять лет уже на сцене», и «выносить подносы ей уже поздно» (3, 25), контрастирует с легкомысленным именем молоденькой служанки Бетси (уменьшительное от «Элизабет»).

Идентичны имена «Метёлкин» и «Паспарту», принадлежащие одному и тому же персонажу — помощник режиссёра является слугой в жизни и на сцене. Неограниченная власть предводителя белых арапов Сизи — Бузи Второго соответствует привилегированному положению в театре актёра, играющего эту роль — Анемподиста Тимофеевича Сундучкова («из греч анемподистос не встречающий препятствий») (Там же, 115).

Итак, в гоголевском и булгаковском творчестве носители «чужих» имён не подражают «первоисточнику», то есть не выражают идею имени, насыщенного определёнными качествами знаменитого «первовладельца». Чужие имена в произведениях Гоголя и Булгакова, с одной стороны, сопротивляются новому, инородному контексту и поэтому возникает эффект «нелепицы», сопряжённой с фарсовой тональностью: Фемистоклюс и Алкид (Гоголь «Мёртвые души»), советский драматург Жюль Верн (Булгаков «Багровый остров»). С другой стороны, «чужеродные» имена, потерявшие «своё» место, открывают в ткани «не своего» произведения новые смысловые грани: Шиллер и Гофман (Гоголь «Невский проспект»), Михаил Берлиоз (Булгаков «Мастер и Маргарита»).

Примечания

1. «С некоторыми именами связывается в истории некоторый определённый вид общественных отношений и характер вытекающих отсюда событий... Веками направлявшиеся на него мысли с чувствами имели в нём точку приложения и в конечном счёте усвоили имени энергию возбуждать и направлять общественные события и умонастроения в определённую сторону. Такое имя сделалось глазом бури, воронкою водоворота, возбуждающим вихревые движения в обществе, лишь только приходится иметь дело ему с этим именем» (Флоренский: Имена, 379).

2. Литературовед Т. Литтл, сопоставляя в своей статье «Гоголь и романтизм» повести Гоголя и произведения Гофмана, обращает внимание на парадоксальность личности самого Гоголя: он изображает зло, но утверждает идеалы добра, поклоняется красоте, но с не меньшей силой его привлекает безобразное, он смиренен, но в своём смирении доходит до самой неистовой гордыни. См. об этом подробнее: Little T. Gogol and Romanticism // Problems of Russian Romanticism. — Gower, 1986, p. 96—118. «Одним из наиболее напряжённых противоречий гоголевской личности было одновременное сознание собственного величия и ничтожности. Предаваясь мании величия, как по крупным, так и по мелким поводам, Гоголь гордился своей гигантской культурно-исторической миссией и... умением купить по дешёвке» (Жолковский 1994, 73).

3. «Простак! — закричал Пирогов, насильно толкнувши его (Пискарёва — Ю.К.) в ту сторону, где развевался яркий плащ её. — Ступай, простофиля, прозеваешь!» (3, 12).

4. Ср.: в «Шинели» Н.В. Гоголя мать Акакия Акакиевича названа покойницей: «Покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить ребёнка» (3, 110). Исчезновение различия между земным и загробным мирами имеет место в «Повести о том, как поссорился...», где отмечается, что «судья Демьян Демьянович уже тогда был покойником» (2, 396). Как отмечает М. Вайскопф, «несомненно, «тогда» относится ко времени ссоры героев. А между тем, как ни в чём ни бывало, сообщается, что Антон Прокофьевич Пупопуз «до сих пор ещё (...) обедает по воскресным дням у судьи» (Вайскопф 1993, 243).

5. «Совпадение инициалов Михаила Александровича Булгакова и Михаила Александровича Берлиоза — это приём, чрезвычайно характерный и значимый для писателя, ср. Максудов, Мастер» (Кушлина, Смирнов 1988, 300).

6. Ср. у Гоголя в «Мёртвых душах»: «Вот, прокурор! жил, жил, а потом и умер! И вот напечатают в газетах, что скончался к прискорбию подчинённых и всего человечества, почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг, и много напишут всякой всячины; прибавят, пожалуй, что был сопровождаем плачем вдов и сирот; а ведь если разобрать хорошенько дело, так на поверку у тебя всего только и было, что густые брови» (курсив мой — Ю.К.). (5, 200).

7. Заметим, что имена некоторых героев Булгакова видоизменяются, причём созвучное «исходному» «новое» имя образовано путём слияния имени и фамилии (отчества): Василий Лисович — Василиса («Белая гвардия»), Павел Осипович — Палосич («Мастер и Маргарита»).