Рассмотрим одну из фамилий танцующих литераторов из «Мастера и Маргариты» М.А. Булгакова — Шпичкин. Фонетически она сходна с гоголевской фамилией Шпекин («Ревизор»). Городничий приказывает именно почтмейстеру Шпекину. «Всякое письмо.., которое прибывает в почтовую контору... немножко распечатать и прочитать, не содержится ли в нём какого-нибудь донесения» (4, 212), то есть пошпионить. Семантика звучащей сходно булгаковской фамилии Шпичкин, которая образована от слова «шпик» — шпион, прозрачна, характеризует героя, живущего в «эпоху шпиономании» (Лесскис 1990, 631). Действительно, вспомним, что Иван Бездомный принимает Воланда за иностранного шпиона, барон Майгель является наушником и доносчиком, а название первой главы романа «Никогда не разговаривайте с неизвестными», выражает обывательскую житейскую мудрость того времени. Пример Шпекин Шпичкин прекрасно иллюстрирует одно из положений инфернальной ономастики1, которое воплощается в художественных системах Гоголя и Булгакова. Эти авторы создают сходно звучащие имена, которые можно назвать ономастическими двойниками. Они указывают на сходные и отличительные черты своих носителей — гоголевских и булгаковских персонажей, ведь для того, чтобы познать внутренний мир одного героя, необходимо соотнести его с другой духовной сущностью2.
Обратим внимание на такие фонетически похожие фамилии, как Поприщин (Гоголь «Записки сумасшедшего») и Поприхин (Булгаков «Мастер и Маргарита»). Очевидно, что образованы они от слова «поприще» («сфера деятельности») и именно род занятий объединяет гоголевского и булгаковского героев. Оба они — чиновники: Поприщин служит в департаменте, а Поприхин — в МАССОЛИТе. Отметим, что слово «поприще» родственно слову «попрать» (через ст.-сл. пьрати — «давить, топтать») («От Ромула до наших дней...» 1993, 237). По отношению к значению этого слова семантика фамилий гоголевского и булгаковского персонажей различна: Поприщин — попираемый, а Поприхин — попирающий.
Действительно, дневниковые записи Поприщина начинаются с его жалоб на притеснения начальника отделения и казначея. Впрочем, и сам Поприщин не прочь возвыситься и «попирать» других людей, на что указывает его зависть к чиновнику из губернского правления, берущему крупные взятки, и преклонение перед «важностью» директора. Но Поприщин является всего лишь бедным титулярным советником, в его воображении над ним насмехается даже Меджи, собачонка Софи: «Фамилия его престранная. Он всегда сидит и чинит перья. Волоса на голове его очень похожи на сено. Папа всегда посылает его вместо слуги» (3, 157). Прямого объяснения «странности» фамилии в собачьем «письмеце» нет, но за этим утверждением следует описание лакейского положения Поприщина, что и расшифровывает нам его фамилию.
Однако странно, что всеми презираемый Поприщин, «нуль, более ничего» (3, 152), по выражению начальника отделения, вдруг решился «волочиться» за директорской дочерью и мечтает быть «полковником, а может быть, если Бог даст, то чем-нибудь и побольше» (3, 152). Греховная зависть, испытываемая жалким чиновником к власть имущим, открыла дорогу нечистой силе, которая представлена в повести в трёх лицах: директор (искушает Поприщина тщеславием, слегка выделяя его среди других), его дочь (искушение кокетством) и их собачонка Меджи (искушение привилегиями и возможностями, которые даёт чин).
Не случайно именно Меджи является главной в этой троице искусителей — её имя «явно ассоциируется с франц. magie, а оно, в свою очередь, — с греч. μάγος — маг, лжемудрец» (Лукин 1996, 66). Её письма к Фидель, которые воображает Поприщин, казалось бы ничего особенного в себе не заключают, но описанная в них обыденная жизнь, где директор департамента думает о представлении к награде, а его дочь, влюблённая в камер-юнкера, проводит с ним время в светской болтовне, необыкновенно привлекательна для Поприщина. Именно в этой, чертовски притягательной и желанной жизни нет для него места: она «оскорбительно недоступна для «урода» с «престранной фамилией» и волосами, «очень похожими на сено»» (Там же, 65). Фантастическая Меджи соблазнила Поприщина не выгодной женитьбой, не богатством, а чином ради него самого: «Желал бы я сам сделаться генералом: не для того, чтобы получить руку и прочее, нет, хотел бы быть генералом для того только, чтобы увидеть, как они будут увиваться и делать все эти придворные штуки и экивоки, и потом сказать им, что я плюю на вас обоих» (3, 158). Сумасшествие Поприщина — это «исступлённое желание не просто чина, а его греховной бессмысленности» (Там же, 65—66). Не случайно Поприщин трижды чертыхается, прочитав собачью писанину: «Чёрт возьми! я не могу более читать... Чёрт побери! Желал бы я сам сделаться генералом... Чёрт побери! Досадно!» (3, 158). Письма Меджи — это начало сумасшествия Аксентия Ивановича3, что «в полной мере соответствует истолкованию Меджи как носителя злой магической силы, чёрта» (Там же, 66).
Возмутившись недоступностью мира, в котором есть место даже гадкой собачонке, но не титулярному советнику Поприщину (от «прыщ» — по Далю, «малорослый, надутый человек» (Даль 1982, т. 3, 530)), Аксентий Иванович рассуждает: «Отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный советник? Может быть, я какой-нибудь граф или генерал, а только так кажусь титулярным советником? Может быть, я сам не знаю, кто я таков. Ведь сколько примеров по истории: какой-нибудь простой, не то уже чтобы дворянин, а просто мещанин или даже крестьянин, — и вдруг открывается, что он какой-нибудь вельможа, а иногда даже и государь» (3, 158). Через несколько дней Поприщин окончательно уйдёт в мир собственных фантазий, где ему «откроется», что он — испанский король, и он окажется в бесовском безвременье «между днём и ночью» (3, 160), где не будет ни числа, ни месяца. Будет «чёрт знает что такое» (3, 162).
Сумасшествие Поприщина временами открывает ему глаза на истинное положение вещей. Дьявольская пелена рассеивается и Аксентий Иванович видит всё так, как оно есть на самом деле: «О, это коварное существо — женщина!.. Женщина влюблена в чёрта. Да, не шутя... Вон видите, из ложи первого яруса она наводит лорнет. Вы думаете, что она глядит на этого толстяка со звездою? Совсем нет, она глядит на чёрта, что у него стоит за спиною. Вон он спрятался к нему во фрак. Вон он кивает оттуда к ней пальцем! И она выйдет за него. Выйдет. А вот эти все, чиновные отцы их, вот эти все, что юлят во все стороны и лезут ко двору и говорят, что они патриоты и то и сё: аренды, аренды хотят эти патриоты! Мать, отца, Бога продадут за деньги, честолюбцы, христопродавцы!» (3, 161). Но Поприщин крепко пойман в сети безумия, и последняя трагическая запись: «Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света!.. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка, пожалей о своём больном дитятке!» — завершается бредом человека, не желающего возвращаться в действительность, где он слаб и жалок: «А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?»4 (3, 165).
Иероним Поприхин также отчасти оказывается в положении «попираемого». На заседании МАССОЛИТа в ожидании Берлиоза этот литератор сокрушается о невозможности приобрести дачу в Перелыгино5. Между тем, у литератора Лавровича — обладателя самой лучшей дачи в этом посёлке — «говорящая» фамилия, которая сразу вызывает в памяти ассоциацию с лавром, — символом славы. Впрочем, как в фамилии, так и в имени его (Мстислав) «дважды аннаграммируется мотив славы» (Гаспаров 1988, 106). Но несмотря на то, что Лаврович занимает более высокую ступень в литературной иерархии, Поприхин является чиновником от литературы, обладающим членским массолитским билетом (и, следовательно, всеми благами, связанными с ним), и, более того, членом правления МАССОЛИТа, а, значит, не последней частью той системы, которая погубила Мастера, надругавшись над его творчеством, поправ его.
Отметим, что Поприхин наряду с другими литераторами участвует в полуночной пляске в грибоедовском ресторане, причём ночные танцы напоминают «видение в аду» (5, 61), а танцующие «служители муз» — обитателей пекла: «И ровно в полночь в первом из них (из залов. — Ю.К.) что-то грохнуло, зазвенело, посыпалось, запрыгало. И тотчас тоненький мужской голос отчаянно закричал под музыку: «Аллилуйя!!» Это ударил знаменитый грибоедовский джаз. Покрытые испариной лица как будто засветились, показалось, что ожили на потолке нарисованные лошади, в лампах как будто прибавили свету, и вдруг, как бы сорвавшись с цепи, заплясали оба зала, а за ними заплясала и веранда... Тонкий голос уже не пел, а завывал: «Аллилуйя!» Грохот золотых тарелок в джазе иногда покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в кухню. Словом, ад» (5, 60—61). (Ср. бал у сатаны: «До полночи не более десяти секунд... По видимому, они истекли уже, и ровно ничего не произошло. Но тут вдруг что-то грохнуло внизу в громадном камине, и из него выскочила виселица с болтающимся на ней полурассыпавшимся прахом... На эстраде за тюльпанами, где играл оркестр короля вальсов, теперь бесновался обезьяний джаз. Громадная, в лохматых бакенбардах горилла с трубой в руке, тяжело приплясывая, дирижировала... Хохот звенел под колоннами и гремел, как в бане» (5, 256—257, 263).
Итак, Поприщина и Поприхина роднят схожие в фонетическом плане фамилии, но Аксентий Иванович скорее жертва, запутавшаяся в адской паутине, а Иероним Поприхин — один из ловцов человеческих душ, хотя и ловец ничтожный, «мелкий бес».
Владимир Боборыкин в своей биографии Булгакова отметил, имея в виду персонажей «Дьяволиады», что «родословная этих гротескных фигур, вписанных в реалистическую картину, несомненно, идёт от гоголевских персонажей» (Боборыкин 1991, 52). Рассмотрим такие сходно звучащие фамилии, как Ковалёв (Гоголь. «Нос») и Коротков (Булгаков. «Дьяволиада»). Это сходство подчёркивает то главное, что объединяет героев: в фантасмагорических мирах вышеупомянутых произведений Гоголя и Булгакова уродливость человеческих отношений, странность происходящего замечает только один персонаж (Ковалёв в «Носе», Коротков в «Дьяволиаде»), хотя поводов для изумления даётся предостаточно. Так, например, в гоголевском «Носе» все (за исключением главного героя) оставались безучастными к тому, что по городу разгуливает обыкновенный нос: «Через две минуты нос действительно вышел. Он был в мундире, шитом золотом, с большим стоячим воротником; на нём были замшевые панталоны, при боку шпага... По всему заметно было, что он ехал куда-нибудь с визитом. Он поглядел на обе стороны, закричал кучеру: «Подавай!» — сел и уехал» (3, 43). Впрочем, персонажи «Дьяволиады», опять же за исключением главного героя, не удивляются и более странным явлениям, например, появлению секретаря из ящика письменного стола своего начальника: «И тотчас же из ясеневого ящика выглянула причёсанная, светлая, как лён, голова и синие бегающие глаза... через секунду законченный секретарь с писком: «Доброе утро», вылез на красное сукно... Коротков отшатнулся, протянул руку и жалобно сказал синему:
— Смотрите, смотрите, он вылез из стола. Что же это такое?..
— Естественно, вылез, — ответил синий, — не лежать же ему весь день. Пора. Время. Хронометраж» (2, 34).
Конфликт «Дьяволиады» и «Носа» ещё больше обостряется этим одиночеством человека, видящего всю нелепость жизни, к которой люди привыкли, которую стали считать нормой6. Гротеск лишь подчёркивает её уродливость. У Гоголя этот конфликт острее, ведь как только неприятность улаживается, то жертва сбежавшего носа — Ковалёв, нисколько не задумываясь о странности ранее с ним происходящего, с головой окунается в прежнюю бездумную жизнь: «И майор Ковалёв с тех пор прогуливался как ни в чём не бывало и на Невском проспекте, и в театрах, и везде. И нос тоже как ни в чём не бывало сидел на его лице» (3, 59). Булгаковского «нежного, тихого блондина» (2, 5) Короткова, пытающегося разобраться в иррациональном бюрократическом механизме, последний равнодушно растоптал, в буквальном смысле сведя с ума (Ср. сумасшествие Поприщина, которое произошло не без участия нечистой силы).
Обратим внимание на такие фонетически похожие фамилии, как Бездомный («Мастер и Маргарита») и Безродный («Вечер накануне Ивана Купалы»). Характерно, что и семантика этих фамилий едина: как без рода, так и без дома человек обречён на скитания и одиночество7. Не случайно в одной из черновых редакций романа Булгакова «Мастер и Маргарита» («Копыто инженера», 1928—1929 гг.) поэт Иван Бездомный назван Иванушкой Безродным, а когда во время погони за Воландом поэт Безродный врывается в ванную комнату в чужой квартире, то застигнутая там «голая дама с золотым крестом на груди» (Булгаков 1992, 243) называет его Петрусем.
Если фамилия «Бездомный» является лишь псевдонимом, а «Безродный» — только прозвище, то следует особое внимание уделить именам гоголевского и булгаковского героев. Характерно, что они представляют собой русский (Иван) и украинский (Петрусь) варианты библейских имён евангелиста Иоанна и апостола Петра. Обладающему именем евангелиста Бездомному мистическим образом открылось во сне самое драматическое событие из жизни Христа, и именно поэтому через несколько лет бывший поэт становится историком. Именем апостола Петра назван герой «Вечера накануне Ивана Купалы». Если апостол Пётр трижды отрекается от Господа, то Петро не может устоять перед «огненным искушением» (1, Пет. 4: 12), которое было послано ему, «дабы испытанная вера... оказалась драгоценнее гибнущего, хотя и огнём испытываемого золота» (1, Пет. 1: 7). Рассматриваемая повесть Гоголя — «это история о стародавних временах, рассказ об исправлении и очищении предков, погрязших было в безбожии, суевериях, пьянстве и прочих пороках; это рассказ о том, как предки научились, наконец, противостоять вторжению и уловкам дьявола, подстерегающего их души» (Вайскопф 1993, 107). В 1 Послании св. Петра читаем: «Ибо довольно, что вы прошедшее время жизни поступали по воле языческой, предаваясь нечистотам, похотям... пьянству, излишеству в пище и питии и нелепому идолослужению... Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев (ср. «рёв» зооморфного Басаврюка, «разгульничающего» на хуторе (Там же, 107)), ища кого поглотить» (I Пет. 4: 3; 5: 8).
Михаил Вайскопф отмечает, что в «Вечере накануне Ивана Купалы» представлены «две проекции евангельского образа Петра-«камня»8 (Петро — от petros — «камень». — Ю.К.) ...он как бы расчленяется на Петра-отступника... и набожную Пидорку» (Там же, 48). Если богоугодный дар покаявшейся Пидорки (украинскому имени «Пидорка» соответствует русский вариант «Федора» — «из греч. «теос» бог + «дорон» дар» (Суперанская 1998, 318)) — оклад к иконе Богоматери — выложен «такими яркими камнями, что все зажмуривались, на него глядя» (1, 51) (ср. I Послание апостола Петра, в котором развивается тема «камня краеугольного, избранного, драгоценного» и «камня соблазна» (I Пет. 2: 4—8)), то греховный клад, добытый Петрусем через детоубийство, превращается в черепки (ср. «волшебные» червонцы Воланда, обращающиеся в обыкновенную бумагу).
Не случайно грешник Петрусь добывает «дорогие камни» (1, 47), принимая их от Басаврюка, представителя нечистой силы. Прозвище «Басаврюк» образовано от «баса» (в словаре Даля — «красота, украшение, украса» (Даль 1982, т. 1, 52) и «врючивать» (у Даля — «втопить, увязить, втянуть, впутать кого, вовлечь в дурное положение, в беду» (Там же, 262). Действительно, своими подарками Басаврюк вовлекает людей в беду: «...а возьмёшь — так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нём перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в неё лента. Бог с ними тогда, с этими подарками! Но вот беда — и отвязаться нельзя: бросишь в воду — плывёт чертовский перстень или монисто поверх воды, и к тебе же в руки» (1, 42). Так же как Петро попадает под пагубное влияние Басаврюка (в черновой рукописи «Вечера накануне Ивана Купалы» этот инфернальный персонаж назван Бисаврюком (от «бис» — украинизированный «бес»), так и Бездомный становится жертвой Воланда (имя «Воланд расшифровывается как «der Voland» — чёрт, или Вол-анд — дна-вол (в обратной последовательности) — (ст. сл. «н» = русское «и») — диавол9). Только если у Гоголя Басаврюк губит «отщепенца», то у Булгакова Воланд, пусть косвенно, но всё же помогает Бездомному обрести самого себя.
Таким образом, мы охарактеризовали такие сходно звучащие имена, которые функционируют в межтекстовом пространстве обоих художников. Назовём этот подвид имён интерономастические двойники. Обладающие этими именами личности являются не зеркальными отражениями друг друга, но неповторимыми индивидуальностями, которые, тем не менее, очень близки, что позволяет каждой из них прояснять духовный мир своего второго «я». В произведениях Гоголя и Булгакова, взятых по отдельности, можно также обнаружить сходно звучащие, даже рифмующиеся имена. Такой подвид имён мы будем называть интроономастическими двойниками. Действительно, Гоголь любит давать своим героям подобные имена-двойники (такие, как у двух рыболовов помещика Петуха — Фома Большой и Фома Меньшой, как у двух попов в усадьбе Плюшкина — Карп и Поликарп, как у помещиков — Харпакин и Трепакин, Перхуновский и Беребендовский, Бобчинский и Добчинский и т. д.)10. Это фамилии и имена, прозвища, тождественные друг другу. Подобные имена-интроономастические двойники есть и у Булгакова, например, чиновники Преображенский и Богоявленский в «Дьяволиаде».
Итак, в художественных системах Н.В. Гоголя и М.А. Булгакова можно наблюдать имена из разряда ономастических двойников, которые представляют собой сходно звучащие, часто рифмующиеся имена персонажей. Имена-интроономастические двойники обнаруживаются в текстах каждого из этих писателей по отдельности, имена-интерономастические двойники — в межтекстовом пространстве. Но кроме них в ономастиконах Гоголя и Булгакова присутствуют «двойные» имена, которые характеризуются удвоением наличного имени (идентичные имя и отчество) или фамилии (двойная фамилия, образованная соединением двух простых фамилий) героя.
Наличие в гоголевских произведениях большого числа героев, имя и отчество которых тождественны, впервые было отмечено М.С. Альтманом: «У Гоголя четыре Ивана Ивановича, четыре Петра Петровича, три Фёдора Фёдоровича, два Семёна Семёновича, Акакий Акакиевич, Александр Александрович, Антон Антонович, Балтазар Балтазарович, Григорий Григорьевич, Демьян Демьянович, Евтихий Евтихиевич, Елевферий Елевфериевич, Илья Ильич, Лука Лукич, Михаил Михайлович, Николай Николаевич, Пифагор Пифагорович, Тарас Тарасович, Федосей Федосеевич» (Альтман 1975, 264).
Изобилие имён, дублирующих отчества, которое наблюдается в гоголевских произведениях, призвано отметить необычность обычного11. Характерно, что среди «двойных» имён Гоголя часто попадаются редкие, сложные имена: Пифагор Пифагорович Чертокуцкий («Коляска»), Балтазар Балтазарович Жевакин («Женитьба»), Евтихий Евтихиевич, Елевферий Елевфериевич («Повесть о том, как поссорился...»), Акакий Акакиевич Башмачкин («Шинель»)12.
Большое количество «удвоенных» имён в творчестве Гоголя нередко подчёркивает пошлость носителей этих имён, причём такие персонажи в основном присутствуют в произведениях, в которых тривиальность и серость жизни губит человеческие души. Особенно таких имён много в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и «Мёртвых душах»13. Эти имена выявляют духовную опустошённость своих владельцев, омертвление их душ. Они не обладают семантической яркостью, а смешиваются с себе подобными. Они демонстрируют преемственность, передачу из поколения в поколение духа срединности14.
Подобные имена сочетаются с соответствующими фамилиями. Например, обладатель имени Иван, продублированного, как бы продлённого отчеством Иванович, имеет фамилию Перерепенко (Пере-репенко — сверх репы). Ничтожность этой фамилии соответствует пошлости фамилии другого персонажа «Повести о том, как поссорился...» Ивана Никифоровича Довгочхуна (Довго-чхун — долго чихающий). «Удлинённые» фамилии и одинаковые имена указывают на сходство этих столь различных героев, которые символизируют собой две стороны человеческой натуры: хитрость ума и грубость инстинкта15.
Идентичные имена персонажей гоголевской повести — двух Иванов — имеют значения «дар Бога», «благодать Божья», «Бог помиловал» (Миронов 1998, 192), но эти герои тратят драгоценный божественный дар — жизнь, на бесконечные распри и суды. Человек, созданный Богом прекрасным и совершенным существом, растрачивает душевные силы на пустое сутяжничество. В процессе тяжбы в поссорившихся просыпается невиданная энергия: Иван Никифорович, которому сложно сделать лишний шаг из дома, появляется в суде, удивляя этим всех чиновников: «...судья вскрикнул, секретарь прервал своё чтение. Один канцелярист, в фризовом подобии полу фрака, взял в губы перо; другой проглотил муху. Даже отправляющий должность фельдъегеря и сторожа инвалид, который до того стоял у дверей, почёсывая в своей грязной рубашке с нашивкою на плече, даже этот инвалид разинул рот и наступил кому-то на ногу» (2, 378). Иван Иванович же, известный своей скупостью, который не подаёт даже бедной старушке у церкви, пускает в ход старые, дедовские карбованцы, которые он сберегал много лет.
«Скучно на этом свете, господа!» — завершает свою повесть рассказчик, удручённый тем, что низменное начало слишком сильно в характерах обоих «приятелей», поэтому этот спор вечен: Иван Никифорович («из греч. никефорос победитель, победоносец») (Суперанская 1998, 250) было одержал «победу»: удержал у себя ружьё и «с дьявольской скоростью» (3, 371) (в один день) выстроил напротив дома своего соседа гусиный хлев, но Иван Иванович ночью разрушил эту обидную для себя постройку и первым подал жалобу на своего бывшего приятеля. По прошествии двенадцати лет всё остаётся по-прежнему: Иван Иванович с Иваном Никифоровичем всё ещё судятся, причём последний даже ездит по плохой погоде в Полтаву, лишь бы решить дело в свою пользу.
В произведениях Михаила Булгакова также часто встречаются герои, имена и отчества которых тождественны: Артур Артурович («Дьяволиада»), Николай Николаевич, Василий Васильевич Варенуха («Великий канцлер»), Пётр Петрович, Андрей Андреевич, Антон Антонович Княжевич, Альберт Альбертович Клинкер, Филипп Филиппович Тулумбасов («Театральный роман») и др. Как и у Гоголя, Ономастикон Булгакова насыщен не только простыми «удвоенными» именами, но и сложными, необычными, такими, как Полиграф Полиграфович Шариков («Собачье сердце»), Арчибальд Арчибальдович («Мастер и Маргарита»). Но, в отличие от Гоголя, у Булгакова идентичные имена и отчества героев не всегда обозначают их серость и посредственность, а порой фиксируют их самодостаточность: подобными именами обладают идеал русского офицерства, кумир Николки, приснившийся Алексею Турбину в облике райского воина Феликс Феликсович Най-Турс, трогательный в своей беззащитной доверчивости Ларион Ларионович Суржанский («Белая гвардия»), идеал русской интеллигенции Филипп Филиппович Преображенский («Собачье сердце»), обладающие мефистофелевскими чертами Илья Ильич Рудольфи («Театральный роман») и Виктор Викторович Мышлаевский («Белая гвардия»)16.
Среди персонажей «Собачьего сердца» «удвоенными» именами обладают профессор Преображенский и «гомункул» Шариков. «Продукт опыта» учёного пытается подражать ему, но в то же время быть независимым. После того, как попытки существа называть профессора «папашей» были пресечены, Шариков сам выбирает себе имя и подбирает к нему идентичное отчество — Полиграф Полиграфович, пародируя таким образом, «удвоенное» имя своего создателя — Филиппа Филипповича Преображенского17. Отметим, что «детство щенка Шарика и конец жизни того, так сказать, мужчины-донора, убитого в пивной, — Клима Чугункина — соединяются на одной и той же Московской окраине — Преображенской заставе» (Мягков 1991, 173—174). Таким образом, фамилией профессора, который затем преобразит животное в человека, была предсказана судьба творца и его создания.
В произведениях и Гоголя, и Булгакова часто встречаются не только «удвоенные» имена, состоящие из идентичных имени и отчества, но и «двойные» фамилии, образованные соединением двух простых фамилий. Подобные фамилии, являющиеся прерогативой аристократов18, Гоголь часто обыгрывает комически, составляя их из фамилий распространённых или вульгарных, давая их персонажам, не принадлежащим к аристократическому сословию: Вороной-Дрянной («Мёртвые души»), Деркач-Дришпановский («Майская ночь или Утопленница»), Ляпкин-Тяпкин, Сквозник-Дмухановский («Ревизор»). В набросках к несохранившимся главам «Мёртвых душ» Гоголь выводит фантасмагорический персонаж с «тройной» фамилией — «приехавшую одним разом из Лондона, из Вены, из Парижа к нам какую-то загадочную Шприц-Флоден-Файк» (5, 461). Представление таинственной особы напоминает вывеску «Иностранец из Лондона и Парижа»19, выставленную шившим фрак Чичикову петербургским портным, который «двумя городами разом хотел заткнуть глотку всем другим портным»20 (5, 436). Пародией на «двойные» фамилии выглядят и прозвища крестьян из «Мёртвых душ» — Неуважай-Корыто21 и Доезжай-не-доедешь.
«Двойные» фамилии часто даёт своим героям и Михаил Булгаков. Эти фамилии, как и аналогичные фамилии персонажей гоголевского творчества, часто «составлены» из частей неблагозвучных и вульгарных: Козырь-Ляшко («Белая гвардия»), Петраков-Суховей («Мастер и Маргарита»), Клюх-Петлиенко (черновики к «Мастеру и Маргарите», 1937—1938 гг.); из грамматически не оформленных фамилий22: Пончик-Непобеда («Адам и Ева»), Птаха-Поросюк («Роковые яйца»), Принц-Металл («Белая гвардия»).
«Двойные» фамилии некоторых булгаковских персонажей вызывают комический эффект. Так, фамилия одного из героев пьесы «Зойкина квартира» Гуся-Багажного вызывает комическую ассоциацию с названием города Гусь-Хрустальный (ср. фамилии персонажей пьес «Адам и Ева» — Марьин-Рощин и «Багровый остров» — Суздальцев-Владимирцев). Булгаков усовершенствовал приём создания «двойных» фамилий, который использовал для именования персонажей своих произведений Гоголь. В булгаковском творчестве такие фамилии часто «составлены» из контрастных частей. Эффект размывания духовного и удвоения бездуховного начала усиливается при создании фамилий тем, что их контрастные части парализуют силу друг друга. Например, в фамилии Дондуков-Корсаков («Адам и Ева») одна из частей фамилии знаменитого композитора Римского-Корсакова заменена на вульгарную фамилию Дондуков23. Общеупотребительная русская фамилия может сочетаться со знатной французской — Комаровский-Эшаппар де Бионкур24 («Театральный роман»), грамматически оформленная фамилия обывателя, образованная от уменьшительного слова «семейка» — с «неоформленной» фамилией, образованной от названия гордой нации завоевателей Семейкина-Галл («Мастер и Маргарита»).
Таким образом, «двойные» имена, которые представляют собой «удвоенные» наличные имена (совокупность идентичного имени и отчества) или «составные» фамилии (образованные соединением двух простых фамилий) героя, наличествуют в творчестве и Гоголя, и Булгакова. Большое количество персонажей с аналогичными именами и отчествами, среди которых встречаются труднопроизносимые, сложные имена (например, Елевферий Елевфериевич («Повесть о том, как поссорился...»), Арчибальд Арчибальдович («Мастер и Маргарита») и др.) призваны подчеркнуть необычность обычного приёма именования, когда наличное имя «дублируется» отчеством. Многократное использование этого приёма — это попытка автора стереть грани между миром реальным и миром потусторонним, родовым, отражённым в сознании человека. Но это родовое начало может быть либо затемнённым, непроявленным, либо цельным, энергетически сильным, в силу чего смысл имени также воспринимается, как исторически формирующаяся целостность. Некоторые «удвоенные» имена выполняют художественно-экспрессивную функцию создания атмосферы пошлости, тривиальности и серости героев гоголевских и булгаковских произведений. Однако, в творчестве Булгакова одинаковые имена и отчества героев не всегда обозначают их посредственность (например, Феликс Феликсович Най-Турс («Белая гвардия»), Филипп Филиппович Преображенский («Собачье сердце») и др.).
«Двойные» фамилии персонажей произведений Булгакова, как и аналогичные антропонимы, принадлежащие героям гоголевского творчества, часто «составлены» из неблагозвучных частей, которые не только не дополняют друг друга, но, напротив, представляют собой дисгармонический союз, соединяют в себе несоединимое, что демонстрирует авторскую иронию по отношению к персонажу (например, Сквозник-Дмухановский («Ревизор»), Пончик-Непобеда («Адам и Ева») и др.), но Булгаков сделал более «прозрачным» сам механизм создания «двойных» антропонимов, который использовал для именования своих героев Гоголь. В булгаковском творчестве такие фамилии часто «составлены» из контрастных частей, что усиливает иронически-претенциозный оттенок этих антропонимов.
Примечания
1. Под инфернальной ономастикой мы будем понимать совокупность странных имён, имеющих в своей семантике демонический компонент или обладающих неким семантическим ореолом, указывающим на сопричастность персонажа, обладающего необычным именем, к инфернальным сферам.
2. Процесс такого познания двусторонен. Познать собственный внутренний мир можно только тогда, когда мы постигаем чужое «я». Об этом писал Ортега-и-Гассет: «Глядя на твои математические способности, я понимаю, что сам лишён их. Твоё красноречие заставляет меня осознать, насколько сам я косноязычен. Твой волевой характер доказывает мне, что сам я — рохля, размазня. Естественно, что бывает и наоборот: твои недостатки оттеняют в моих глазах мои собственные достоинства. Таким образом, именно в мире, населённом множеством ты и благодаря им, и формируется то, чем я являюсь, моё я» (Ортега-и-Гассет 1991, 379). С другой стороны, познавать Другого можно только тогда, когда мы знаем собственное «я». Каждый человек сопричастен единому космосу и в этом смысле однороден любому другому человеку, поэтому, не зная самого себя, мы не можем познать Другого, на которого распространено наше внутреннее бытие (См. об этом: Соловьёв В.С. О действительности внешнего мира и основании метафизического познания. Ответ К.Д. Кавелину 1875 г. // Соловьёв В.С. Собр. соч. СПб., 1911. Т. 1. С. 222—223).
3. Не случайно находящийся на пороге безумия Поприщин слышит собачий разговор, который начинается с двукратного повторения имени Меджи. Это демоническое имя и является началом истории болезни Поприщина, оно открывает ему мир бредовых фантазий, которые губят Аксентия Ивановича, личность которого всё больше вытесняется личиной лжеимени Фердинанд VIII.
4. По мнению И.Д. Ермакова, «неожиданное» заявление Поприщина о том, что у алжирского бея под носом находится шишка, является органическим завершением гоголевской повести, «то, что было просто прыщом (Поприщин) сделалось «шишкой», значительным лицом (под носом у людей, которые его били, «бея»), под влиянием тяжёлых для эгоцентрика условий реального существования» (Ермаков 1999, 314).
5. Обратим внимание на то, что в здании МАССОЛИТа рядом с комнатой, на дверях которой написано: «Однодневная творческая путёвка. Обращаться к М.В. Подложной» (5, 52) (фамилия происходит от слова «подлог» — обман, фальшь, подделка), находится комната с надписью на двери «Перелыгино» (по Далю — «перелыгать» — «перелгать, перевирать, передавать чужую ложь» (Даль 1982, т. 3, 65)). Таким образом, эти антропоним и топоним имеют общую семантику лжи, обмана, взаимно проясняют и дополняют друг друга.
6. Приём Гоголя: «взять самую что ни на есть осмысленную упорядоченную «картину» действительности, во всём мелочном правдоподобии быта, незаметно нажать на неё и рассказать, какая «чепуха вдруг получилась». Нарушены взаимоотношения частей, скривились линии, пошатнулись дома, деталь выросла горой, горы сплющились, перепутались планы, перспективы, люди и вещи» (Мочульский 1999, 36—37). Этот приём используется и Булгаковым, рисующим ирреальный мир советского быта, многочисленные уродства которого сопрягаются в помутнённом сознании Короткова с уловками нечистой силы.
7. В исследовании Б. Соколова на подобных основаниях псевдоним поэта Бездомного сближается с фамилией поэта Александра Ильича Безыменского (без имени). См.: Соколов Б. Энциклопедия Булгаковская. М., 1996. С. 216.
8. Заметим, что в Евангелии от Матфея апостол Пётр играет двусмысленную роль: он — и проповедник, преданный ученик Иисуса Христа, и богоотступник:
«Он же, обратившись, сказал
Петру: отойди от меня, сатана!
Ты мне соблазн, потому что
думаешь не о том, что Божие,
но что человеческое» (Мф.: 16: 24).«И я говорю тебе — ты
Пётр и на сём камне
Я создам Церковь мою
и врата ада не одолеют
её» (Мф.: 16: 18).
9. См.: Ковалёв Г.Ф. Булгаковский Воланд: загадка имени // Филолог. записки. Вестник литературоведения и языкознания. Вып. 4. Воронеж, 1995. С. 163—168.
10. См. об «экспрессивной значимости параллелизма имён» в «Мёртвых душах»: Кожин А.А. Речевые средства юмора и сатиры в произведениях Н.В. Гоголя // Язык Н.В. Гоголя. М., 1991. С. 172.
11. С одной стороны, в ряде семей существует традиция: давать ребёнку имя, дублирующее имя отца, с другой стороны, такие гибриды имени и отчества встречаются в жизни достаточно редко.
12. Как отмечает Л.В. Карасёв, преувеличение в произведениях Гоголя — это «конструктивный принцип»: «Гоголь прибавляет вещам объём, ему нравится вещь, перерастающая свои обычные будничные размеры» (Карасёв 1999, 45). Это замечание можно отнести и к «двойным» именам.
13. Иван Иванович Перерепенко, Демьян Демьянович, Евтихий Евтихиевич, Елевферий Елевфериевич, Тарас Тарасович, другой Иван Иванович («Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»); Федосей Федосеевич, Пётр Петрович Самойлов, Илья Ильич, Фёдор Фёдорович Перекроев, Пётр Петрович Петух, Фёдор Фёдорович Леницын, Семён Семёнович Хлобуев («Мёртвые души»).
14. Характерно, что в «Шинели» имя отца Башмачкина приходит в голову матери Акакия Акакиевича последним: «...видно его такая судьба. Уже если так, пусть лучше будет называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий» (3, 110). Ю. Манн увидел в этом эпизоде «редукцию мотива родовой вины»: «Крестившие Акакия Акакиевича отказались от дальнейших «поисков», уступили «судьбе». В сыне несчастия отца, проистекающие из неудобного имени, удвоены, как бы возведены в квадрат» (Манн 1996, 457). В небольшом эпизоде убедительно звучит «приниженное и зависимое положение отца героя повести Акакия Акакиевича, от которого сын унаследует не только имя, но и жалкую свою судьбу, — дальнейшее развитие безличного существования Башмачкина-отца не случайно осталось в тени, оно не удостоилось даже упоминания со стороны такого в других случаях обстоятельного автора повести» (Ермаков 1999, 260).
15. «Гоголь в своём самоуглублении различил как моралист в себе две стороны, две натуры: сторону разума, изворотливой мысли, лживых, обманных процессов умственной деятельности, с одной стороны (резонирование), и с другой — низшие функции организма, его чисто инстинктивную жизнь; первую он воплотил в Иване Ивановиче, вторую — в Иване Никифоровиче. Границей между ними, т. е. тем местом, где они соединены, или где «чёрт связал их верёвочкой», является Пупопуз — или место пупка» (Ермаков 1999, 227).
16. У Мышлаевского разные по цвету глаза, нос с горбинкой, кривой рот и косо срезанный подбородок. Внешность Рудольфи также разительно напоминает Мефистофеля.
17. Примечательно, что Шариков пытается подражать не только обладателю «церковной» фамилии Преображенскому, но и Швондеру, фамилия которого «обещает мало приятного: то ли шваль, то ли вонь предков положили начало этому роду» (Дриккер 2000, 212).
18. «Двойные фамилии появились давно, они прослеживаются на протяжении всей российской истории и относятся к различным хронологическим слоям. Вплоть до XX в. двойная фамилия указывала на связь с аристократией или дворянством, то есть считалась социально престижной» (Унбегаун Б.-О. 1995, 305).
19. Ср. с другой вывеской, замеченной Чичиковым в городе NN: «Иностранец Василий Фёдоров» (5, 14).
20. Ср. с представлением прорицательницы из рассказа М. Булгакова «Мадмазель Жанна»: «Мадмазель Жанна из Парижа и Сицилии» (2, 526).
21. В «Похождениях Чичикова» Булгакова Неуважай-Корыто подписывает ведомость чичиковского предприятия, его прозвище трактуется, как «двойная» фамилия.
22. Хотя Гоголь не составляет «двойные» фамилии из грамматически неоформленных частей, но нередко использует для именования своих героев грамматически не оформленные фамилии: Деепричастие, Дырка, Пробка, Земляника, Коробочка, Петух и др.
23. Несомненно, следует учитывать, что существовало реальное историческое лицо Дондуков-Корсаков, известное по эпиграмме Пушкина: «В Академии наук заседает князь Дундук...». Впрочем, и версия, заключающаяся в том, что данная фамилия составлена из вульгарной фамилии Дондуков и второй части фамилии композитора Римского-Корсакова, также имеет место, так как в произведениях Булгакова достаточно распространены «музыкальные» фамилии, такие, как Берлиоз, Стравинский и др. См. о «музыкальных» фамилиях в произведениях М. Булгакова: Платек Я. Странное сближение // Музыкальная жизнь. 1990. № 7. С. 28.
24. Среди «двойных» фамилий в булгаковском творчестве есть «псевдодвойные», т. е. такие, первая часть которых является замаскированной под фамилию частицей, указывающей на дворянское происхождение героя: Де-Тимонеда («Адам и Ева»), Фон-Майзен («Великий канцлер»). Впрочем, необходимо отметить, что первая из частей этих «псевдодвойных» фамилий содержит в себе указание на национальность персонажа: фамилия Фон-Майзен (ср. Фон-Визин) указывает на немецкое происхождение героя, а фамилия Де-Тимонеда представляет собой языковой оксюморон (первая из частей фамилии является замаскированной частицей «де», употребляемой перед дворянским титулом во Франции, а вторая часть фамилии является испанской — Тимонеда).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |