IV. Заключение

Одно из уникальных и значительных явлений русской литературы XX века, роман М. Булгакова МиМ вырастает на перекрестке многих культурных традиций. Их усвоение для художника всегда глубоко индивидуальный процесс, подразумевающий разнообразные формы преемственности, элементы притяжения и отталкивания, особые приемы «цитирования» текстов культуры, трансформацию традиции и выстраивание на этой основе нового «смысла».

Наследник потерпевшей крушение эпохи (Октябрь и последовавшие за ним события воспринимались писателем как русский апокалипсис), Булгаков в условиях насильственно прерванной культурной традиции создал произведение, которое самой своей природой было нацелено на идею преемственности, «Великой Эволюции», а не глобальных разрывов и отказов и как ничто другое говорило о Булгакове как художнике, продолжавшем традиции классической литературы. Фантасмагорический и игровой характер последнего романа парадоксальным образом органично сочетался с его «экзистенциальным» тонусом, насыщенностью религиозно-философскими и нравственными проблемами, глубоким анализом современности и явственной ориентацией автора на осмысление и усвоение культурного наследия прошлого, а также со стремлением к соотнесению его достижений и находок с художественными задачами писателя новой эпохи. При этом Булгакову удалось сохранить свою индивидуальность, в условиях жесткого диктата идеологических координат набирающего силу тоталитарного государства остаться «незаконным явлением» и, не поступаясь убеждениями и вкусами, реализовать свой творческий потенциал. Игра с допустимым и запретным, разрешенным и табуированным создала сложную сеть имплицитного и эксплицитного в тексте. Принципиальная многоадресность произведения, его установка на эстетический плюрализм, стремление «удовлетворить всевозможные ожидания одновременно» (Вельш 1992: 129) определили отбор и способы кодирования материала, характер реминисценций, аллюзий, «цитат», специфику творческой игры культурными кодами и традициями.

В создании многомерного текста МиМ участвовали самые разные пласты отечественной культуры: фольклорная традиция и мифология, классическая литература (особенно Гоголь, Пушкин, Достоевский), романтизм и русский символизм, традиции «Сатирикона» (Петровский 1991), волшебной фантастики начала XX в., литературные находки Е. Замятина, Ильфа и Петрова и пр. Элементы «низовых» видов искусства (цирк, лубок, народный театр, эстрада, клоунада и т. п.) органично сопрягались с многочисленными историко-культурными кодами, недоступными «профанному» сознанию, с трансформацией евангельских и созданием авторских мифов, философской подоплекой ряда сцен, созданием особой картины мироздания. При этом внимание художника было в неменьшей степени приковано и к разнообразным эпохам и явлениям мировой культуры. Такая «всеядность» определила специфику рецепции, широкий диапазон оценок и творческую судьбу произведения, находящего приверженцев среди читателей всех возрастов и вкусов (напомним хотя бы непрекращающееся «паломничество» поклонников к знаменитому «дому 302-бис»), от школьников, до богословов и теоретиков культуры. Поликультурный генезис романа и установка на тотальную творческую игру с мировой культурой, целыми ее пластами или отдельными явлениями и элементами, а также особые принципы его конструирования, обусловившие уникальную природу МиМ, имели своим следствием то, что разноликие исследовательские версии и гипотезы находят себе благоприятную почву и многочисленные подтверждения.

Выстраивание особой модели мира, затрагивающей область «трансцендентного», побуждает Булгакова фокусировать внимание на специфических традициях европейской духовности, привлекая в качестве строительного материала самые разные элементы религиозно-мистической культуры и сферы оккультного знания (манихейство и гностицизм, пифагорейство и нумерология, герметическая философия, Каббала, астрология, алхимия, магия, гипнотизм, телепсихия и пр.). Хотя многие «внешние» приметы «эзотерики» в МиМ в достаточной степени завуалированы (отсутствуют прямые упоминания Великих Посвященных и главных памятников оккультизма, имена магов, алхимиков, адептов «тайного искусства» остаются большей частью на страницах ранних редакций), сохранившиеся в тексте многочисленные сигналы и отсылки к «эзотерическому» культурному дискурсу недвусмысленно свидетельствуют о том, что перед нами особый «эзотерический» роман, построенный на игре несколькими сферами «тайного» знания, среди которых особенно существенными для писателя были магия, алхимия и масонство, нерасторжимо связанные с иными «эзотерическими» пластами, участвующими в создании образной системы романа, его сложной архитектоники и механизма смыслообразования.

Включая в художественную систему «эзотерический» (или любой историко-культурный) код, Булгаков, как правило, сначала отсылает к традиции, к некоему «образу» этого явления в культуре, а затем обнаруживает склонность как минимум к двойному кодированию, подразумевающему адресованность к разному читателю, и «ломке» традиции, к включению в текст травестированных «дублетов», пародийных параллелей и соответствий, а также к созданию разомкнутых структур, порождающих множественность возможных интерпретаций. При кажущемся «эклектизме» и пестроте используемого «эзотерического» материала и усложняющей картину замысловатой игре с его элементами перед нами тем не менее — жесткое подчинение материала замыслу писателя, его художественным задачам, конструирование нужных автору образов и смысловых полей. В этом отношении многие «противоречия» романа, которые исследователи склонны считать результатом его незавершенности из-за смертельной болезни писателя, не успевшего произвести окончательную правку, представляются его сознательной установкой. «Открытость» МиМ, установка на возможность нескольких прочтений одной и той же сцены, образа, сюжетной ситуации принципиальна и предполагает открытость в плане интерпретационного «предвосхищения» смысловых импликаций «растущего контекста» (Бахтин), хотя возможность разных толкований в некоторых случаях действительно связана с незавершенностью романа, ибо вероятность его новой правки в случае выздоровления была бы достаточно высока. МиМ представляет собой в этом отношении такую уникальную структуру, которая «накапливает» смыслы и обладает способностью отвечать на вопросы, которые, быть может, не ставились самим Булгаковым. Информационное поле романа обречено на постоянное расширение, смысл отдельных сцен может быть подсвечен иными смыслами, углублен ими, провоцируя возможности новых интерпретаций. Сказанное объясняет невероятное количество существующих на настоящий момент и порой взаимоисключающих друг друга интерпретаций как самого романа в целом, так и его отдельных сцен, сюжетных линий и образов.

Разные составляющие эзотерического пласта при всей своей многоликости и «отдельности» даны у Булгакова в сложном сочленении, взаимоперетекании и различны по объему использования и по своим художественным функциям. Булгаков ни в коей мере не склонен воспроизводить с большей или меньшей полнотой ни одну из доктрин или «тайных» наук на страницах своего романа. Иногда объем «цитируемой» традиции достаточно велик. Эзотерический код откровенно, открыто репродуцируется на страницах романа, как, например, магия, щедро представленная в инфернальной линии МиМ. В других случаях традиция представлена редуцированно, единичными отсылками-ключами, сохраняющими вместе с тем свое «идеологическое» содержание, семантический ореол и в новом контексте (астрология). Порой же за отсылкой к эзотерической традиции следует игра с ней, подразумевающая нарушение ее канонов. Такова булгаковская «нумерология», оригинальная тщательно разработанная система семантизированных чисел, в которой пародийно обыграны, профанированы или представлены в откровенно игровом, вывернутом наизнанку виде традиционные нумерологические представления различных традиций. Числовой мир романа при этом участвует в создании имплицитной техники «абсурдного», нелепого, оказывается знаком лишенного «нормы» современного мира, гротескно, с элементами фарса и балагана представленного «московским» сюжетом. И, наконец, эзотерика играет важнейшую роль в создании целых потаенных пластов текста, ориентированных на «посвященного» читателя, способного улавливать экранируемые смыслы, и, в частности, в создании нескольких в достаточной степени скрытых ипостасей Мастера («маг», «масон», «алхимик-духовидец»), дополнительно насыщая и усложняя смысловые перспективы произведения, расширяя его интерпретационный потенциал. Именно при помощи эзотерической традиции выстраивается имплицитный «метасюжет» романа, история духовного восхождения художника по ступеням лестницы совершенства к локусу Иешуа, придающая новые оттенки важнейшей мифологеме об умирающих и воскресающих божествах, отчетливее всего ощутимой в проекциях на христианский миф.

Социум 20—30-х гг. также описывается Булгаковым при помощи «эзотерических» характеристик. Шифры европейского герметизма и эзотеризма, магии, алхимии, Каббалы, масонства, спроецированные на «московский» сюжет (со всеми приметами реальной социокультурной атмосферы эпохи 20—30-х гг.) и подсвечиваемые мистериальными нотами ершалаимской линии, предопределяют «запредельные», «трансцендентные» его сюжетные ходы. Но у этого есть и другая сторона.

Необходимость кодирования приводит писателя и к иным специфическим приемам. Так, Булгаков создает особый «эзопов язык» — не традиционный язык намеков, аллегорий и недомолвок, а язык прямого, но «размытого» указания на денотат, прием диффузного распыления многочисленных деталей (погруженных в игровую, гротескную, занимательную стихию, подсвеченную авторской иронией, каламбурной техникой, игрой с различными мифологемами и философемами), из которых и складывается общая картина с «проступающими» и хорошо прочитываемыми авторскими оценками. Подобная дисперсия открыто явленных отдельных элементов цельной, но имплицитной картины стала важнейшим приемом дескрипции «эзотеризма» советских общественных организаций (мира литературного официоза и различных структур, имеющих своим прототипом ГПУ и НКВД). Еще более «скрытым» оказывается подспудно разворачивающийся на страницах романа «московский миф», миф о гибели Москвы, ориентированный на эсхатологические мотивы мировой культуры и, в частности, на «петербургский текст» русской литературы, вновь подтвердивший, что в лице Булгакова русская литература действительно имеет одного из «художников русского апокалипсиса» (Петровский).

Кодирование помимо чисто «эстетической» стороны было, безусловно, и способом противостояния процессу унификации творчества, происходящему в стране в эпоху, в которую довелось жить Булгакову. Четкое знание «границ» собственной земной жизни побуждало писателя вложить в роман-завещание все самое сокровенное, аккумулируя в нем те гуманистические ценности, которые противостояли сталинскому тоталитаризму с его мутантной литературой. Обыгрывание алхимического кода, описание герметических пространств Массолита и «тайной канцелярии», игра скрытыми намеками при создании прототипических образов или сновидений героев, «нумерология» московского сюжета неоспоримо свидетельствуют, что Булгаков прекрасно понимал, что сталинский режим сам по себе представлял извращенную форму оккультной системы, которая стремилась превратить личность в послушный винтик огромной машины, втянуть ее в «эзотерическую» общность крутовой поруки, представив донос, предательство и иные противоестественные поступки государственной доблестью, физически уничтожить инакомыслие. В противовес ей использование Булгаковым материала табуированных пластов мировой культуры и характер духовного наполнения «эзотеризма» подразумевали противостояние нивелировке и выхолащиванию личностного начала и идею полнокровной человеческой индивидуальности и трансцендентной духовности. Поиск сокровенного смысла бытия у Булгакова идет в русле многообразных культурно-исторических, в том числе и «эзотерических», соотнесений. Последнее делает Булгакова не только наследником и продолжателем гуманистических традиций русского искусства, но и преемником традиций мировой культуры и особенно тех ее областей, запрет на которые, наложенный системой Великого Инквизитора, писатель детабуировал, создав уникальное произведение русской литературы, поставившее писателя в один ряд с крупнейшими художниками XX столетия.