Эпиграф

Но они ничего из этого не поняли; слова сии были для них сокровенны, и они не разумели сказанного.

(Лк 18, 34)

Булгаков взял эпиграфом четвёртую реплику Мефистофеля с момента его появления перед Фаустом (Сцена 3-я. Кабинет Фауста). Немецкий оригинал выглядит так:

...wen bist du denn?
      Ein Teil von jener Kraft,
die stets das Böse will und stets das Gute Schaft.

Мой перевод:

...Так кто ты?
      Я той силы часть,
Чьё дело — зло, добро же — страсть.

Из немецкого Böse — «зло, ярость» недвусмысленно выглядывает двумя глазками русское бес (бес); ему соответствует словенское bes «злой дух». Отсюда только шаг до самоочевидного пёс, а это возвращает нас к сцене односторонней беседы Фауста с приведённым домой пуделем. Под нудные нотации ворчливого старика¹ происходит чудо:

«Фауст

Но что я вижу? Явь иль сон?
Растёт мой пудель, страшен он,
Громаден! Что за чудеса!
В длину и ширину растёт!
Уж не походит он на пса!
Глаза горят; как бегемот,
Он на меня оскалил пасть!
О, ты мою узнаешь власть!»²

Пудель превращается в Мефистофеля в одежде странствующего схоласта.

«Фауст

Так вот кто в пуделе сидел:
Схоласт, в собаке сокровенный!»³

После нескольких фраз пикировки Фауст, не получив ответ об имени гостя, заключает:

«По специальности прозванье вам даётся:
Дух злобы, демон лжи, коварства — как придётся».

И вот знаменитое:

«Так кто же ты?»

Не удовлетворённый уклончивым, философски абстрагированным ответом Фауст «прощупывает» пришельца:

«Ты мне сказал: «я часть»; но весь ты предо мной?» Дальше следует самое главное:

«Мефистофель

Я скромно высказал лишь правду, без сомненья.
Ведь это только вы мирок нелепый свой
Считаете за всё, за центр всего творенья!
А я — лишь части часть, которая была
Вначале всё, той тьмы, что свет произвела,
Надменный свет, что спорить стал с рожденья
С могучей ночью, матерью творенья.
Но всё ж ему не дорасти до нас!
Что б он ни породил, — всё это каждый раз
Неразделимо связано с телами,
Произошло от тел, прекрасно лишь в телах,
В границах тел должно всегда остаться
И — право, кажется, недолго дожидаться, —
Он сам развалится с телами в пух и прах».

И смачно добавляет:

«Дрянное Нечто, свет ничтожный,
Соперник вечного Ничто».

Этот монолог Мефистофеля Булгаков отчеркнул красным карандашом⁴, приписав на полях слева две маленькие буквы «к-в»⁵; третья буква, неразборчиво написанная, может обозначать только «ш». Нетрудно догадаться: подразумевается неудачная шутка Коровьева, ибо Фиолетовый рыцарь имеет мефистофельский статус в Романе. Отдельная запись в черновой тетради звучит так: «Свет порождает тень, но никогда, мессир, не бывало наоборот». Не вдаваясь в разбор степени остроумия замечания Коровьева (это, несомненно, он), мы видим, что Булгаков не только отказывается от этого текстуально безукоризненного фрагмента, но и указывает в сателлитной библиотопике на источник смоделированной как энигма криптограммы. Он не хотел принимать в расчёт ограниченность читательского охвата, когда речь шла о таких невычитаемых ценностях, как Гётевский «Фауст». Эпиграф, переставший быть актуальным ко времени окончания Романа, был им сохранён в качестве ласкового учительского звоночка-подсказки нерадивым мыслью ученикам.

Именно Иешуа-Свет наказывает за дерзкий выпад против Светоносца-Люцифера, Князя той Тьмы, что порождает из своих креативных недр Свет (естественно — волей Творца). Поэтому Люцифер с таким наслаждением и гордостью носит Его, сам предпочитая незаметно оставаться в тени.

Тьма порождает Свет, а отнюдь не борется с ним; младенец, выскакивая из материнского лона, отталкивается от него; но мать не душит ребёнка упорным противодействием. Гётевский Мефистофель изъясняется грубо материалистически: «свет», «тела» трактуются в плане сугубо физических понятий; это ложное постулирование приводит к нелепому выводу насчёт «пуха и праха». Вкрапленное в словесный поток слово «творение», закамуфлированное топорно под термин из области всё той же физики, на самом деле является промером внутренней богоотверженности экзаменуемого (Фауста). Выглядящая тяжеловесным грохотом софизмов эта казуистическая эскапада на самом деле изначально урезонена абсолютной субординационной зависимостью от Творца; однако языковая распущенность наказуема, и Булгаков считает нужным вступиться за Свет, ибо поругание Его ещё больнее ударяет по Светоносцу.

Впрочем, часть изначально несовершенна, и речь идёт лишь о «линии табу»: за столетие она оказалась сильно сдвинутой в сторону земли. Хохмы в Надземном неуместны; в Небесах должно быть торжественно и чудно, чтобы не оскорблять базарными колкостями тихо плавающие в тумане хоры стройные светил. Здесь уже не приходится говорить о «потных телах» в духе Мефистофеля; планка этического поднята русским духовным менталитетом на невероятную высоту. «День сюрпризов», о которых удивлённо упоминает Воланд — это день русских сюрпризов, и Мастер и Маргарита лишь достойно представляют тех светочей, кто эти сюрпризы Князю Тьмы подготовил.

Русский человек хорошо «держит шутки»; отхохмившись внизу, рыцари улетают вверх «без ни улыбки». — Да и какие могут быть улыбки в бездне?

Рядом с деликатным терапевтом Булгаковым лощёный лорд Гёте выглядит неандертальцем. Его естественнонаучная «беспардонность» режет по живому русское ухо; эпик Мусоргский смог осилить из всего «Фауста» только «Песню о блохе» — надорвался.

Российский демиург наказал Гётевского распустяя с высоты русской авангардной христологии. То, что Фиолетовый рыцарь и есть карнавальный Мефистофель, будет показано в своё время.

И последнее: насчёт блага.

Иисус выговаривал новому ученику: «Что ты называешь Меня благим? — Никто не благ, кроме Бога» (Мк 10, 18—19). Булгаков подтверждает своим мастерским авторитетом справедливость выражения «Вечно совершает благо», а верифицируя вроде бы шутливое высказывание, возводит неопределённого дотоле статусом Люцифера в ранг Главы Ведомства Справедливости, намертво соединив с Ведомством Милосердия и его Главой.

Гармоническая абсолютность кабалистического целого является новым достижением русской духовной культуры, мгновенно принятой и по достоинству оцененной во всём мире. Истина была узнана ранее, чем оказались выстроены гностические арки доказательств. Наступает время, и на смену катакомбам приходит Нотр-Дам де Пари, ибо шахматы — это игра на победу, а не просто «победа любой ценой». Мир — процедура, Вселенная — процедура, и богопознание — тоже процедура. Именно откровение есть константа мировой истории, между тем как догмы — это её «камни в почках».

Продолжается Вселенная, продолжается жизнь, продолжается жадное богопознание сотворённого по образу и подобию Божию человека.

И вот мы вступаем на Лестницу Света, созданную в самые мрачные и беспросветные годы тоталитаризма.

Что бы делала тьма без этого Света?

«Эпиграф помещён на титульном листе. Он относится к роману в целом» (68; 392).

Примечания

1. Хотя реально этому старику душой всего 40 лет. См. Гёте. Фауст, т. 1—2. Пер. Н. Холодковского. Пг., 1914; т. 2, с. 65.

2. Там же, т. 1, с. 39—40.

3. Там же, т. 1, с. 41 Дальнейшие цитаты оттуда же: с. 42—43.

4. Булгаков производил свои гётеанские штудии по прозаическому переводу А. Соколовского (Спб., 1902).

5. См. 68; 108. Исследовательница напрасно сомневается в своей догадке.