Вступление

«На пианино над раскрытыми клавишами стоял клавир «Фауста», он был раскрыт...»

Наконец мы погружаемся в светлые воды окончательной редакции МиМ. Следует сделать некоторые выводы из экскурса в лабиринт ранних редакций.

Начав с прямой переклички с сюжетами четырёх канонических евангелий, Булгаков неизменно и методично «повышал планку» своего супертекста, причём делал это равномерно по всему романному полю. Покидая гавань злободневности, повествование, обдуваемое ветрами надмирного, трансцендентного, уходило в плавание по волнам вечности. Земная юдоль кое-как может генерировать великое, но она не способна жить с ним бок о бок и даже просто «мирно сосуществовать»: «...Чтоб возмутив бескрылое желанье В нас, чадах праха, после улететь! — Так улетай же! чем скорей, тем лучше».

Такова смысловая квинтэссенция Романа.

Матрица, созданная за тысячу девятьсот лет до Булгакова, повторяет свой рисунок с суровой непреложностью. — В этом есть свой резон: кардинально улучшивший своё качество в алхимической печи «металл» вынимается вон из атанора. Мастер — тип, Иешуа — архетип. Мастер — нормаль, Москва 20-х годов — какофония анормальности. Относиться к ней с карнавальной ироничностью могут только те, кто не подвержен её деформирующему влиянию. Только тот, кто неуязвим, позволяет себе «палить холостыми».

Ещё Лев Толстой был уверен, что надо «подставлять щёки», одну за другой, до тех пор, пока у заушающего не заговорит совесть; что существует Ведомство Справедливости и команда, занимающаяся постоянной «санацией яви», он даже не догадывался. Тем не менее через четверть века откровение о Воланде было зафиксировано на бумаге, сделав её мгновенно несгораемой.

Только в откровении¹ живёт душа. Во всех остальных случаях она затравленно и тоскливо «грустит о небесах», чувствуя себя золушкой и падчерицей.

Булгаков всё более и более идентифицировал себя с душой, став, в конце концов, для всей страны единственной отдушиной. И случилось чему должно было случиться: «Он прожил жизнь в своей стране, как пасынок,» — вырвалось однажды у Елены Сергеевны (67; 190).

Зато он ещё на земле был усыновлён Небесами.

Заторканный «Потап» был не кто иной, как архангел Михаил в детонационном воплощении: понадобилось само Его присутствие, чтобы ответственно воплотить в слове образ Христа. И то, что Роман написан мечом, а не пером, — верный признак небесного авторства. «Не думайте, что Я пришёл принести мир на землю; не мир пришёл Я принести, но меч» (Мф 10, 34).

Вот откуда рыцарская структура Романа.

Меч Христа — он же меч архангела Михаила — единственный абсолютно праведный молния-меч, ибо сказано: «Мне отмщение, и Аз воздам». Как осуществляется это «воздам», в Романе обнажено за счёт снятых на время «экранов». — Всего на три дня, сакрально соответствующих кульминации мистерии Нового Завета. Срежиссированных Воландом-Сатанаилом.

Не Дьявол оказывается в похрюкивающей безбрежно-безбожной стране; это страна на три дня — в силу «небесной механики» — входит в мистериальное пространство, ориентируемое логикой мифа и определяемое константой абсолютных ценностей. Команда Воланда выглядит группой жнецов, собирающих урожай; впрочем, колосьев всего два, остальное — плевелы. Эти остальные и попаляются огнём последнего катарсического пожара во исполнение обещанного: «Огонь пришёл Я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже разгорелся!» (Лк 12, 49). Только возгонка внутренних энергий — душевного огня — спасает человека от конечной гибели в пучине мирового пространства. Христос-Солнце указывает на «температурный режим» христоподобия, которое в аспекте «учения о бытии Планетарного Логоса» можно сегодня идентифицировать с понятием духовности вообще.

Заканчивая эту краткую прелюдию ко второй части Булгаковской гностической ниши Храма Духовной Культуры, следует со всей определённостью заключить, что автор МиМ написал не просто оригинальное сочинение, но единственно нужное, составляющее вместе с «Цитаделью» Экзюпери остойчивую «двускатную» лестницу в Небеса.

Медитативно-сюжетная ткань этих двух феноменальных текстов учительски побуждает не только делать (Экзюпери), но и делать шутя (Булгаков). То есть, душа обязана трудиться — но не дай ей Бог превратиться в зануду гризетковую, погрязшую в мелкотравчатости жизни мышьей беготни.

С подачи двух духовных гигантов махаатмичность ныне становится нормой; рабские горбы почти двухтысячелетнего наваждения распрямляются, савлианская «религия о Христе» сменяется подлинной религией Иисуса². Иконная псевдоаутентичная условность уступает место фототипической безусловности Туринской плащаницы, религией «А-ЭТО-ОН»'а, её фокусирующий универсализм был провозвещён Эхнатоном почти за полтора тысячелетия до прихода на землю самого Планетарного Логоса (он же — Солярный Логос, Ат-он, т. е. Отец он). Ещё девятнадцать веков человечество созревало до приятия Бога Живаго; а душа, готовая принять в себя Бога живого, и есть огромная душа, маха-атма.

Как тосковал Бетховен по такой душе, как ненавидел и презирал он мелкоту «этих потаскушек, именуемых людскими душонками». Будущему миру великодушных и дальновидных посвятил он «Оду к радости», написанную на слова своего орденского брата Шиллера. Два духовных мастера продетонировали в Булгаковском тексте не только громовыми раскатами Судьбы (ибо МиМ — величайшее произведение на эту тему), но и общим трансцендентальным рисунком произведения³.

И главное: в результате Булгаковского свершения выяснилось, что только мастерское звание способно сохранять человеческое достоинство личности. Что орден — не то, что прикрепляют к груди потные ручонки генсека:

«Ефросимов. Меня ведут судить за уничтожение бомб?

Дараган⁴. Эх, профессор, профессор!.. Ты никогда не поймёшь тех, кто организует человечество. Ну, что ж... Пусть, по крайней мере, твой гений послужит нам! Иди, тебя хочет видеть генеральный секретарь» (58; 105).

Орден — не то, что на груди; а то, что в груди.

И Булгаков продемонстрировал это и жизнью, и творчеством.

Примечания

1. Булгаков чрезвычайно высоко ставил все тексты Иоанна, в том числе и его Откровение. — Позиция абсолютно орденская: при масонском посвящении на мистериальном столе лежит Новый Завет, раскрытый на Евангелии от Иоанна.

2. См. Nestle W. Krisis des Christentums. Stuttgart, 1947; p. 28 и Барбюс А. Иисус против Христа. М.—Л., 1928.

3. Имеются в виду Пятая симфония Бетховена и роман Шиллера «Духовидец».

4. В этом случае особенно проступает внутренний «таракан» в имени «жестяного человека».