Глава 8. Поединок между профессором и поэтом

Аркан 8.

Наименование: Правосудие, Фемида.

Буква евр. алф.: ח Шед (Ход).

Иероглиф: Поле (то, которое можно возделывать).

Числовое значение: 8.

Гностический символяриум: Мировое равновесие; Распределение; Рассуждение; Взвешенность решений; Карма; Единоборство при равенстве сил; Уравновешенность.

Графические символы: Восьмилучевая звезда из двух пересекающихся квадратов; Роза ветров.

Астральный знак: Рак (Краб).

Орденское описание. Завершение процесса инкубации и достижение Возлюбленным рыцарского совершенства в уравновешивании разумом агрессивного биологического начала. Зверь (прошлое) и ангел (будущее) выступают в человеке на равных, паритетно и даже комплементарно¹. Вино производством готово, теперь нужна выдержка. Для достижения её необходимо пройти стратификационные стадии посвящения. Поэтому весы (половина гностического пространства аркана) относятся к Инкубации, а меч — к Стратификации, ибо 8-й аркан одновременно заканчивает первую и начинает вторую. Финальное состояние посвятительной процедуры 8-го аркана — достижение посвящаемым душевного равновесия, поскольку после периода накопления идёт период испытания. Эмоция и долг, потакание прихоти и совесть — вот что лежит на разных чашах весов Фемиды. По идее, для осуществления наказания должен наличествовать другой персонаж, и такой персонаж есть. Это Немезида, исполняющая в совершенстве все экзекуторские функции. Именно она держит меч в правой руке, как Фемида — весы. Только в этом случае достигается право-судие и справедливое наказание.

Заканчиваются «сидячие» арканы, — исключение составляет лишь 15-й, перекликающийся с 6-м (1 + 5 = 6), — вместе с ними завершается поэтика «кубического камня», с которым они слиты неразрывно. Инкубация есть обработка «дикого камня» неофита в квадр мастера с перспективой превращения его в гроссмейстерский куб (Book), символ Христа.

Восьмая глава преисполнена диалогического балансирования между Иваном-дураком и «автором Жар-птицы», эмоциональный напор первого обдаётся холодным душем здравомыслия второго.

Посмотрим, как это было.

«Как раз в то время, когда сознание покинуло Стёпу в Ялте, ...оно вернулось к Ивану Николаевичу Бездомному, проснувшемуся после глубокого и продолжительного сна».

Такое впечатление, что сознание одно на двоих и работает в головах вахтенным методом. В этом смысле русский дурак именно в силу своей безразмерной множественности всегда помечается в сказках единственным числом. Два дурака — это просто мировая катастрофа и вселенский ступор. Похоже, Булгаков, походя и шутя, прописал важнейшую общенациональную константу и приоткрыл завесу над знаменитым Тютчевским «Умом Россию не понять».

«Я» из погрузившейся во мрак Ялты перекочевало в лечебницу, вынырнувшую из «тымноты», и стало ясностью в голове Бездомного. Футуристическое окружение сильно его озадачило (прямо Герберт Уэллс! — мог бы он патетично воскликнуть, если бы знал, кто это). Когда после нажатия кнопки в палату вошла фельдшерица и весело провозгласила: «Пожалуйте ванну брать», Иван напрягся, прикидывая, сможет ли он поднять предлагаемое. Внутренняя стена раздвинулась, обнаружив «прекрасно оборудованную уборную», это навело Ивана на новые размышления, а после случайно оброненного медсестрой слова «интуристы» в памяти всплыли события на Патриарших. Жёваные кальсоны в смятой постели Степана сменяются свежевыглаженными образцовыми, предназначенными для умытой, наконец, России в лице её вылезшего из воды героя. В судьбе Ивана Россия и ванна сошлись в одной точке. Возлюбленный дураком красный цвет тоже не заставил долго ждать:

«— Что желаете — халатик или пижамку?

...Иван ...молча ткнул пальцем в пижаму из пунцовой байки».

Байки, конечно, не былины, но кое-что.

Засим он оказывается в положении знаменитого витязя на распутье: перед ним было три пути. Обдумав два первых (тотальный погром всей этой немецкой благодати и повествование о Понтии Пилате) и поняв отдохнувшими мозгами их бесперспективность, он остановился на третьем: замкнулся в гордом молчании.

Вот как отрыгнулся пушкинский байронизм ровно через сто лет!

Это не избавило его от необходимости давать показания. Показал бы он всей этой Канатчиковой даче — да воли лишили, стервецы!.. Впрочем, он «решил дожидаться кого-то главного в этом «учреждении» (прости, господи!) и уж у этого главного добиться и внимания к себе и справедливости».

«И он дождался его». Сорокапятилетний гладко бритый господин мгновенно был идентифицирован Иваном как Понтий Пилат, а действия его истолкованы в соответствии с прозвучавшим на Патриарших рассказом.

Весь дальнейший ход событий лишь укреплял Ивана в сознании правильно нащупанной аналогии.

Только присказка была у Пилата совсем иная, а именно: Славно! Право, славно!

Стоило Ивану почувствовать, что перед ним самый, он мгновенно попытался оправдаться в напраслине, возведённой на него, Ивана, добрыми людьми (у, гниды!), сиречь синедрионом грибоедовским.

Дальше он как на духу рассказал профессору всю историю с «консультантом» и Берлиозом, а также подсолнечным маслом и Аннушкой, которая чёрт её знает кто такая.

Так вот вы и добиваетесь, чтобы его арестовали? Правильно я вас понял? — спросил Стравинский.

«Он умён, — подумал Иван, — надо признаться, что среди интеллигентов тоже попадаются на редкость умные. Этого отрицать нельзя», — и ответил:

— Совершенно правильно!» — И пожаловался, что его «в ванне купают», а на нём грязь целебная.

Ну что же, славно, славно?» — добил до полной православности Стравинский всё вышесказанное.

И когда, казалось, мелькнула надежда на прогулку в полях, профессору подали допросный лист. Из него выходило, что новоявленный московский мессия вёл себя как допившийся до белой горячки и шизофрении тип, что и было Ивану вкрадчиво объяснено.

Впрочем, Стравинский Ивана обещал отпустить при разъяснении им одного маленького вопроса — проблемы кальсон.

При чём тут кальсоны? — растерянно оглядываясь, спросил Иван.

— Главным образом Понтий Пилат. Но и кальсоны также. <...>

Тут что-то странное случилось с Иваном Николаевичем. Его воля как будто раскололась (на две кальсонных штанины. — ОК), и он почувствовал, что слаб, что нуждается в совете».

И далее звучит знаменитый чернышевский вопрос:

Так что же делать?»

Как что? — Переходить на прозу, изложить всё, а там — анамнез на анализ, а пациента на полное медицинское обеспечение.

Обесточив Петрушку с помощью гипноза, «композитор», уходя, садистически посоветовал помощнику подналечь именно на... «и ванны».

Вероятно, по известному нам заявлению, что подобное лечится подобным.

А затем вместе со свитой исчез.

Забавно, что Иван последовательно подвергается обработке сначала как антирелигиозный борзописец со стороны редактора Берлиоза, а после как новоявленный мессия со стороны психиатра Стравинского. Два кукловода совмещаются в фигуре московского психихопатолога доктора Я.В. Минца, опубликовавшего в 1927 году такое исследование: «Иисус Христос как тип душевнобольного»². Среди печатавшихся в КАГиО обширных исследований, посвящённых Л. Толстому, Достоевскому, Тургеневу, Горькому и Чехову, девятистраничная статейка как бы давала понять, что по данному поводу это всё, что можно сказать.

Некоторые пассажи из этого опуса:

«Возможно ли появление в наше время человека, выдающего себя за «сына бога», посланного «богом» на землю для спасения людей... Несомненно, такой «сын божий» был бы передан в наше время в руки психиатра для помещения в психиатрическую лечебницу как душевно-больной. <...> Самое элементарное знание о психических болезнях, о мании величия, о религиозном бреде необходимо для того, чтобы понять истинное лицо этих одержимых, которые слышат «голос божий», видят «ангелов и демонов», посланных «господом» для переговоров с ними о спасении человечества. <...>

Что представляют собой эти «боги» на земле? Группа душевно-больных, известных под названием параноиков.

...Эпоха возникновения христианства располагала к появлению мессии, избавителя иудеев от ига завоевателей, от всех бед и гонений. Появился параноик, которого потом описывали евангелисты под названием Иисуса Христа».

Автор очерчивает состав главных параноиков мира: Кришна, Будда, Заратустра, Магомет, Савонарола и т. д.

Далее — по Талмуду — описывается безрадостное детство Иисуса с такими любопытными подробностями: в Назарете был сильно распространён алкоголизм; судя по всему, именно он свёл плотника Иосифа в могилу (недаром Иван так возмущается, что его допрашивают «про дядю Фёдора, пившего в Вологде запоем»).

Последовательно разбирается деятельность Христа и основные его высказывания в заданном ключе интерпретации.

Вывод категоричен (набран разрядкой): «тот, кого считают создателем христианской религии — душевно-больной — параноик».

Ведь как всё просто. Тысячи томов были написаны об основателе одной из трёх мировых религий... — и достаточно было единственной пытливой еврейской головы, чтобы поставить все точки над i и раз и навсегда закрыть проблему. Потребовалось для этого считанное количество страниц, причём автор позволял себе время от времени повторяться. А речь идёт не о пропагандистской статье в популярном журнале; статья д-ра Минца опубликована в сугубо научном и даже прогрессивном издании, не чета чевкинской завали.

Булгаков знал эту статью, наделавшую много шума в интеллигентских кругах, пристально следивших за публикациями в «Клиническом архиве...». Об этом свидетельствует то, что ранний вариант фамилии редактора Мирцев, безусловно, сориентирован на фамилию автора опуса (Мирц-Минц); фраза «Отец Иисуса, как и большинство жителей Назарета, сильно пил, умер очень рано» является предметом сатирического обыгрывания в «белой горячке» Ивана и в описании горестной судьбы дяди Фёдора. Автор-иудаист пишет проникновенно: «Позже Мессией стали называть посланника Бога-Иеговы (обратите внимание на большую букву в данном случае. — ОК), который придёт в Иерусалим основать «вечное царство». Он восстановит по всей земле царство справедливости и истины». Последняя фраза Булгаковым вкладывается в уста Иешуа почти дословно.

Наконец, реально журнал этот, выходивший четырежды в год тысячным тиражом, не мог не лежать на письменном столе у Стравинского, и реальность уже монтируется с вымыслом намертво.

Повышая гностический уровень произведения, Булгаков сменил тон уничтожающей отповеди наглому «арамейскому» писаке на иронию без педалирования в связи с глубинной проработкой 21-го аркана Дурак, Сумасшедший, а также припоминанием князя-христа Мышкина, фигурирующего под прозвищем Идиот. Это отразилось в тексте Романа:

«Первоначально он (Левий Матвей. — ОК) отнёсся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой, — тут арестант усмехнулся, — я лично не вижу ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово...»

Кроме всего прочего, собака в аркане Дурак тоже присутствует.

Таким образом, Иван как обобщённый образ русского человека в реальном пространстве истории (Пушкинский Руслан в нэповских сандалиях), проводится Булгаковым по тропе христоподобия в гротесковом, но отнюдь не прямом смысле.

В руках Мирцева-Берлиоза он кукла-марионетка, объект корыстной манипуляции, и глупость его есть лаз в нутро простофили. В руках Стравинского он — ярмарочный петрушка в доброжелательных прикосновениях ладоней «папы Карло», некий материал для специфического творчества, кажущегося, поскольку оно намного превышает знакомый и обжитый уровень знахарства, зловредным вмешательством, вроде умывания дитяти. Цивилизование выглядит покушением на русскую своеобычность. После Русакова и Шарикова налицо явный прогресс; хотя, страшно сказать, русская духовная община — церковь — основана не на камне-Петре, а на камне-петрушке.

Вот почему в качестве демиурга выбран человек с такой странной фамилией.

Впрочем, для Булгакова фамилия романного психиатра была не совсем вчуже. Мечтая о карьере певца в амплуа баритона, он знал всех выдающихся русских басов и баритонов по живым выступлениям и в записи. В начале XX века гремел бас Фёдор Стравинский (отец будущего композитора), поэтому фамилия его была у Булгакова на слуху, он и воспользовался ей, когда представился случай.

С другой стороны, не менее знаменитой в 20-е годы стала фамилия художника Василия Кандинского, чей дядя, знаменитый психиатр, являлся автором классического труда «Псевдогаллюцинации». Булгаков как врач, надо полагать, был знаком с этой вышедшей ещё до революции книгой, тем более, в ней было много интереснейшего общекультурного материала.

Что касается непосредственных «натурщиков» по жизни, то таковым является профессор Е.К. Краснушкин, Булгаков знал его труды и, возможно, был лично с ним знаком³. Такой же натурой послужила ему и клиника Краснушкина, увиденная сквозь увеличительное стекло гиперболизации.

Но что важно в выборе фамилии профессора: при появлении нового Ивана и его с Иваном ветхим спора, носящего тестаментологическую окраску, следует вспомнить об образах Христа «вино новое» и «вино старое» и «мехи новые» и «мехи старые», которыми Он символизирует Ветхий и Новый Заветы по форме и содержанию. В этом аспекте фамилия Стравинский, т. е. Старовинский приобретает концептуальное звучание. Естественник, отвлёкшийся от духовного наследия прошлого (он уже нетвёрдо помнит, кто такой Пилат, а Евангелия в его клинике не находится даже в пользовании доктората), он вполне мог читать статьи минцев всерьёз и даже солидаризироваться с их выводами. Из этого следует, что духовная структура и ценность личности не интересовали его совсем, а кислородную подушку он полагал панацеей при всех «неудобных положениях» тела своих пациентов. В этом смысле прогресс науки следовало бы понимать как переход от кислородной подушки к кислородному матрацу — не более того. Не мудрено, что подобного типа люди с таким деревянным мировоззрением оказались буратинами в руках папы Карла Маркса.

Инкубация (Подведение итогов)

Закончилась первая часть посвятительной процедуры Сон в храме (Инкубация). Подвергается ей некий среднеарифметический русский человек, не без искр талантливости, но со всем набором черт первозданного примитивизма, что позволяет характеризовать его в орденском смысле как «дикий камень». Последовательным — не без болезненности — обсечением его начинает заниматься сам заезжий Гроссмейстер-Маг. «Неотёсанный пентюх», «дубина стоеросовая» и хам слой за слоем теряет свойства изначальной разнузданности, выказывая взамен признаки природной состоятельности материала. Происходящие в стремительном темпе изменения (речь идёт даже не о днях, а о часах) показывают, что ситуация прогнилась конца, что под плесенью кроется живое тело, отзывчивое сердце, невысохшая душа. Значит, духовная необходимость спровоцировала для русского этноса очистительную метаморфозу: отёсывание «неотёсанных» представителями Высших Сил. «Скрип» его — не более чем вопли дитяти при нежелании стричься иль умываться. Результат обработки всегда благодатен, и объект воздействия всегда благодарен, хоть и «задним числом». Поэтому аркан Дурак имеет два числа нумерации: переднее — О и заднее — 21. Едва ли дикий камень испытывает желание становиться собором, пирамидой, скульптурой. Тем не менее рука человека берёт его «безжалостно» — и высекает, высекает, высекает... Недаром глагол этот в русском языке обозначает ещё и экзекуцию — «Нудится Царство Божие». Изменение — главное на земле. Лодыри всегда оправдывают лень «благоговением» перед природной данностью. Культура, т. е. улучшение, для них просто «нож вострый». И всё-таки — лопата вгрызается в грудь земли. «Человек девственный» теряет свою «праведность» tabula ras'ы. Начинается глубокое взрыхление слежавшейся пластом почвы.

Вспомним его этапы.

Сонная одурь жаркого московского заката. Суггестивная плавь обыдённости и лени. Иван безотчётно под «журчание» собеседника «вплывает» в мистериальное пространство Козихи с пародийным «патриаршим» передёргом.

Появляется Маг, осуществляя посвятительную процедуру Сошествие Божества на землю, и вступает в непосредственный контакт с объектом воздействия. Однако объективностью от этого «субъекта» даже не пахнет: он не воспринимает ни одного знака отличия сидящего рядом существа, хотя знаков этих — в преизбытке. Добыть из него отклик «поверхностным методом» оказывается невозможно. Приходится «выдвигать железку рубанка», иначе говоря, пронимать до потрохов. Для начала Иван погружается волей Мага в трансцендентную реальность почти двухтысячелетней давности событий. Имена Иешуа Га-Ноцри и Пилата буквально вживляются ему в подкорку, возвращая дикарю давно утерянные кондиции Хомо Сапиенса. Вымоченный в густом рассоле Ершалаимских событий Иван мгновенно утрачивает свою «девственность», не лишаясь при этом ни добродушия, ни сердечной чистоты.

Таков результат обработки Иванушки посвятительной семантикой Второго аркана.

Что было дальше?

«Поэт провёл рукою по лицу, как человек, только что очнувшийся...»

Вынырнув из Зазеркалья Патриаршего трюмо и вновь ощутив себя сидящим на скамье рядом с «рентгеном»-просветителем, «добрый молодец» уже не может укрыться за непробиваемой стеной прежнего хамства; весь его состав дребезжит от внутренней трещины сочувствия к Иешуа, хотя для него происшедшее — почти наваждение. Кстати, знакомство Ивана с Мастером — как автором прозвучавшего во Второй главе текста — происходит здесь, на Патриарших, на первой стадии Романного мистериала.

«Очнувшийся» Иван входит в состояние очной ставки с тем, кто только что так настойчиво пытался достучаться до их — его и редактора — заскорузлых сердец и душ, предъявляя себя в качестве «вещественного доказательства» изъясняемого. На фоне обыденной земной природы-фюсиса достоверно явлена другая природа — предмет дискуссии и сомнений. Пробуждение произошло, но пробуждённых не получилось. Приходится прибегать к крайним мерам. Марафонец Воланд делает «контрольный выстрел» в голову редактора и в ухо Ивана: он апеллирует к их многочисленным чертыханиям и старается зацепить реалиями произносимых, как выяснилось позже, не всуе слов. — Вотще!

Лунатическое бодрствование Ивана погружается в пучину кошмара, из которого Понырёв выныривает уже в дурдоме. Наступает (ис)купание-искупление. Бесконечно окунаемый в разные растворы Иван только и делает, что вытряхивает из ушей воду, инстинктивно прочищая информационные каналы. Имеющий уши — да слышит.

Медленно, но верно мир горний вселяется в гнездовье его ума. В том числе и при помощи Седьмого доказательства бытия Божия, выглядящего столь странно и страшно. Так Иван, теряя наив, обретает зрелость и мудрость.

Четвёртая глава и 4-й аркан являют гастролирующего фокусника с Патриарших в качестве всемогущего Юпитера (что Ивану слабо его догнать, ясно всем, кроме самого упорного бегуна), перекрестье его ног на картинке аркана оборачивается для борзописца крещением-купанием в гранитной купели Храма Христа Спасителя. Иван действует как в лунатическом амоке — сон в храме продолжается, несмотря на бестолочь передвижений.

Так, Бездомный плавно вплывает в грибоедовский ад «храма наоборот» — Массолита, где царствует ресторанный «Иерофант со знаком минус» Арчибальд Арчибальдович, в чьи кошачьи лапы и попадает наш незрячий провидец. Диагноз «пирата» не менее точен, чем грядущий вердикт Стравинского: человек не в себе, а значит, более не соответствует своим паспортным данным; человек в бесе, т. е. нарушает и преступает. Спелёнутого и окуклившегося поэта «жрецы-посвятители» (неокоры⁴) доставляют в «святая святых» советского бедлама — психиатрическую клинику Стравинского, завершая процедуру пятой посвятительной ступени Тарота.

Зыбкая, неопределённая, колеблющаяся среда уступает место чистому четвергу, в его сонном расплавленном золоте и продолжается дальнейшая обработка Возлюбленного. Любовь земная — Массолит, Берлиоз, комсомол — борется в «поэте» с только что постигшей его любовью небесной — Иешуа, Пилатом, Ершалаимом... Выбор первой означает погружение вновь в земную юдоль и скуку заурядности; предпочтение второй становится прощанием навек с уютной и привычной теплотой тоталитарного хлева. — Есть о чём задуматься дитяте природы: душа грустит о небесах, а ноги тянутся в пивную. Пароксизмы смены кожи утихомириваются штатной инъекцией и ванной — очередным этапом погружений-крещений-купаний⁵, последовательно претерпеваемые Иваном, обретающим кондиции Хомо Сапиенса. При пробуждении его ждёт напутствие пастофора⁶ «виждь (look) и внемли», а «исполнись волею моей», в конце концов, остаётся для него лишь раз в году, в весеннее праздничное полнолуние.

Седьмая глава — 7-й аркан Колесница — целая феерия во сне. На сцене исподволь появляется Константин Бальмонт, прославившийся глубокими статьями по широчайшему спектру проблем мировой духовной культуры и блестящими переводами корифеев зарубежной литературы. Среди них Кальдерон; одна из его пьес — философская драма «Жизнь есть сон» — привлекла пристальное внимание Булгакова и стала архетипом «Бега», «Блаженства» и «Ивана Васильевича»⁷.

Сон как посвящение противопоставлен в Булгаковских произведениях обычному использованию его литературными подёнщиками для одоления непреодолимых в тексте затруднений. Сны Булгакова всегда посвятительны и трансмутационны, проснувшийся человек не равен заснувшему накануне.

Происшествия Седьмой главы, как и события Второй, модификационно влияют на погружённого в забытье Ивана: Бездомный купается в бездонном, приобщаясь к таким понятиям, как бесконечность, бессмертие, вечность, ничего не пропуская из идущих вдалеке событий, поскольку пропускает их через себя в суггестивном всеведении. Это принцип пантакля, который оборачивается, пронизав последовательно все появляющиеся в Романе зеркала, феноменальным глобусом Воланда.

Линейный ход Булгаковского повествования — иллюзия; оно всё пронизано токами времени циклического с выходом в мифологическое пространство-время. В Древнем Египте уже была отработана чёткая понятийная структура этих категорий; линейное время нехех никогда не путали с циклическим временем джет, а их фундаментальные качествования, собранные в пары, выглядят следующим образом:

Именно нехех монотонно течёт по кругу и, совершив полный цикл, на мгновение становится джетоподобно. Тогда Фауст и орёт знаменитое: Мгновение, остановись, ты прекрасно! — Однако совершенство (перфектность) оказывается мнимым (виртуальным), и жёрнов бытия вновь начинает своё бесконечное движение. Завершён человек только в момент смерти, минуты «подведения итогов», между тем как процесс совершенствования на Земле для отдельной личности не бессмыслен и абсолютно результативен — в этом суть оптимизма посвятительных процедур.

Вся совковая тупость Ивана сотрясается, буквально ходит ходуном под напором небесных знамений. Высшие Силы не могут допустить возврата его в первозданное состояние. Хрюкающая в помоях (в «быть по-моему» диктаторов) Русь выстрадала своё вышнее звание — Святая. И Ивана — за одно только доброе сердце — ни за что не оставят гнить в лопухах.

В это время команда Воланда начинает потрошить маргиналов. Воплощённые недостоинства «русского ивана» летят кувырком к вящей радости оригинала. Так, лиходеянье в виде Стёпы, пережив «четыре явления», выкидывается к чёртовой матери на проветривание в Ялту — и бездомный пациент, нашедший приют в «доме скорби», облегчается в той же мере. Он сам — как на духу — говорит последнюю правду «поэту» Рюхину тоном блаженного из «Бориса Годунова» и отмежёвывается от мордуемой им массолитовости, которую так уверенно представлял. И не талантом он бравирует перед «Сашкой-бездарностью», а тем что выскочил необратимо из уютной прежней клоаки. А стишата свои презирает «безотносительно». Медленно уплывает в дымную даль геенны и Миша Берлиоз, ещё вчера по пёсьи обожаемый «увожатый». Очистка Ивана происходит зримо и театрально — уроки Евреинова Булгаков усвоил навсегда.

Пробуждение литератора в Восьмой главе, конечно, ещё не собственно пробуждение, но уже и не тупая летаргия совковости, как было с ним накануне у Преображенского, сменившего фамилию на Стравинский не без помощи Высших Сил. — Появился шанс. Во всяком случае, чаши весов словесного единоборства находятся в «динамическом равновесии», что придаёт сцене особый драматизм.

Волну преображения, начиная от исходника, в качестве чего выступают извечные булгаковские кальсоны, можно наблюдать невооружённым, в смысле «мотоциклеток и пулемётов», глазом. Даже «вредитель» (в прошлом — Борменталь) больше не возмущает пациента. Фемида, она же «полная симпатичная женщина в белом чистом халате», поистине беспристрастна: она не раздражается на его нелюбезность, зато и не «влезает в душу» лукаво.

Вот появляется сам «творец Жар-птицы» и предъявляет Ивану список его бесчинств абсолютно аналогичный лиходеевским «художествам». Стальная логика звукоснимателя доходит до «Петрушки», вгрызаясь в борозды его наморщенного лба. Пушкинским тоном он произносит: «Прошу выдать мне бумагу и перо». На смену Болдинской осени приходит Патриаршая весна. А позеленевший от зависти Рюхин, смотря на позеленевшего от времени Пампуша, понимает, что перо — не про него.

Так в Романе заканчивается икубация.

Примечания

1. В отличие от комплиментарности (согласия-одобрения) комплементарность означает только дополнительность.

2. Клинический архив гениальности и одаренности. Т. III, вып 3, Л., 1927; 243—252.

3. См. 61, гл. 8.

4. См. Шюре Э. Великие посвящённые. М., 1990 (Калуга, 1914 Rpr.); 109.

5. Не забудем, что стихия Воды в аспекте четырех символических животных представлена фигурой человека (ангела) и в структуре четырёх евангелистов — апостолом Лукой (Солнечный Гений на картинке 6-го аркана держит в руках лук, заряжённый стрелой любви), единственным не евреем среди авторов Канона.

6. Шюре Э. Великие посвящённые. М., 1990 (Калуга, 1914 Rpr.); с. 110.

7. Примечательно, что среди действующих лиц драмы Кальдерона есть Астальфо, герцог Московии.

8. См. Ассман Я. Египет. М., 1999; 122.