Смерть пришла к Булгакову в образе «Батума». Все началось с него, им же и закончилось. События и люди переплелись в этой истории непостижимым образом. Сталин был великим драматургом — ведь это он писал судьбу Булгакова. Он же и ставил эту пьесу на сцене жизни. Но если бы он мог предположить, что конец этой пьесы окажется летальным! Это вовсе не входило в его планы. Длящийся много лет диалог поддерживал в нем жизненную энергию, питал его амбиции. Но, видимо, не все было в его силах, финал был написан, как и должно, независимой рукой помимо его воли.
В определенный момент, не позже 1936 года, если верить дневникам Елены Сергеевны, Булгаков принял окончательное решение писать пьесу о Сталине. Возможно, пьеса была для Булгакова некой подменой так и не состоявшихся личной встречи и разговора. Этот столь желаемый разговор стал для Булгакова навязчивой идеей. Он надеялся, что в пьесе вождь разгадает то, что Булгаков хотел сказать лично ему и что будет непонятно другим.
Елена Сергеевна больше всех была заинтересована в написании пьесы. Не исключено и то, что заказ на «Батум» был спущен сверху. Елене Сергеевне непросто было уговорить Булгакова взяться за эту работу. В этом ей активно помогали мхатовские знакомцы, предрекая успешную постановку пьесы на сцене МХАТа. Оснований для столь оптимистических настроений было предостаточно. Большинство литераторов уже отрапортовали партии и народу о своей преданности вождю: ему посвящались романы, стихи, поэмы, и это, собственно, никого не удивляло. Стоило Булгакову обмолвиться о начале работы над пьесой, как это вызвало неимоверную ажиотацию в широких слоях интеллигенции. В воздухе витали некие подозрения об очень непростых отношениях писателя с генсеком. Театры наперебой просили еще не написанную пьесу.
Писатель, однако, предчувствовал дурное, как он умел все знать наперед! Собеседникам, особо рьяно настаивающим на написании пьесы, он отвечал: «...Это рискованно для меня. Это плохо кончится».
Однако Булгаков вовсе не опасался реакции Сталина на пьесу. Он уже давно общался с вождем на ином, подсознательном уровне и, исходя именно из этого опыта общения, прекрасно понимал, что мнение самого Иосифа Виссарионовича вряд ли будет принято во внимание.
Зато он очень хорошо знал, что пьеса может послужить еще одной зацепкой для окружения вождя, зацепкой для уже полного искоренения такого феномена, как писатель Булгаков.
Кстати, позволим себе еще несколько слов об отношениях творца с властителем. Если в первом и единственном разговоре с вождем Булгаков взял, как ему казалось, неверный тон и даже как бы несколько растерялся, то в дальнейшем, используя очень комфортный для себя жанр переписки, он вполне обрел свое собственное я и, вовсе не изменяя себе, вел общение со Сталиным на грани эпатажа.
Вот, например, в каком тоне Булгаков составил записку (она, правда, была от имени К. Станиславского, но это не меняет сути — писатель подсознательно писал ее как бы от себя, в присущем только ему тоне) вождю с просьбой помочь Немировичу-Данченко, застрявшему за границей:
«И.В. Сталину (23 мая 1933 г.)
Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!
Позвольте побеспокоить Вас просьбой по наиважнейшему делу, касающемуся художественного театра.
Дело это вот в чем: Владимир Иванович Немирович-Данченко застрял за границей в самом тяжелом положении — ему не на что выехать в СССР.
А между тем здесь он совершенно необходим. Ему нельзя задерживаться за рубежом — ему нужно быть здесь в Театре.
Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, предоставить ему возможность погасить его долговые обязательства, которые держат его, с тем, чтобы он в срочном порядке мог вернуться в Союз.
Сумма, которая ему необходима, составляет 1500 долларов.
Искренне уважающий Вас...»
Сталин, скорее всего, сразу узнал (возможно, даже полюбившийся ему) стиль.
А вокруг пьесы тем временем вихрились слухи, возникали и рушились надежды.
Из дневниковой же записи Елены Сергеевны мы узнаем, что актер Хмелев, любимец Сталина, сам звонил и говорил «о том, что пьеса замечательна, что он ее помнит чуть ли не наизусть, что если ему не дадут роли Сталина — для него трагедия».
Да, таков был накал страстей вокруг личности Сталина, всего лишь человека, человека, обуреваемого комплексами, сомнениями и даже не очень (как мы видим) контролировавшего происходящие вокруг него процессы.
Однако в тогдашней, близкой к абсурду обстановке в стране, в атмосфере панического, почти животного страха перед репрессиями феномен «идола» был, как нельзя, кстати. Жизнь превращалась в сюрреалистический мираж, ничего общего не имеющий с простой, человеческой реальностью.
Трудно обвинять Елену Сергеевну и мхатовцев, подталкивавших к пропасти Булгакова, он сам трезво и провидчески оценивал свой шаг. Отчего же он так безропотно и одновременно бесстрашно шел навстречу гибели? Бог знает! Скорее всего, ему со всей очевидностью представлялась роковая неизбежность всего происходящего.
А еще, наверное, существовала хоть и призрачная надежда достучаться, быть понятым, наконец, тем, к кому он, творец, обращался на протяжении всей своей жизни.
Он стремился к вершине, обдирая в кровь душу. Своего тайного собеседника он пытался дотянуть до тех же заоблачных высот. Получилось ли?
Он, всегда чуравшийся толпы, так высоко стоял над этой толпой, охваченной, судя по всему, буйным помешательством.
Об этой тяжелой, нравственной болезни общества свидетельствует следующая дневниковая запись Елены Сергеевны от 4 апреля 1939 года1: «Миша был в Большом, где в первый раз ставили «Сусанина» с новым эпилогом. Пришел после спектакля и рассказал нам, что перед эпилогом правительство перешло из обычной правительственной ложи в среднюю большую (бывшую царскую) и оттуда уже досматривало оперу. Публика, как только увидела, начала аплодировать, и аплодисмент продолжался во все время музыкального антракта перед эпилогом. Потом с поднятием занавеса, а главное, к концу, к моменту появления Минина и Пожарского — верхами. Это все усиливалось и, наконец, превратилось в грандиозные овации, причем правительство аплодировало сцене, сцена — по адресу правительства, а публика — и туда, и сюда.
Сегодня я была днем в Дирекции Большого, а потом в одной из мастерских, и рассказывали, что было что-то необыкновенное в смысле подъема, что какая-то старушка, увидев Сталина, стала креститься и приговаривать: «Вот увидела все-таки!», что люди вставали ногами на кресла».
Обратим внимание на то, что Елена Сергеевна не дает оценок явному безумию, охватившему людей. Видимо, для нее, как и для подавляющего большинства населения, это было нормой поведения, естественным желанием любым способом выразить свое преклонение перед кумиром.
Жаль, нам неизвестна реакция самого Булгакова, поведавшего жене об этой абсурдной ситуации.
Вот если бы услышать этот рассказ из его собственных уст! Возможно, междометиями, интонационно он передал бы свое отношение к этому совершенно бредовому эпизоду. Но мы можем только догадываться, и догадки эти более или менее ясны и очевидны.
Сохранилось очень характерное для того времени дневниковое свидетельство Елены Сергеевны, абсолютно подтверждающее вышесказанное.
Речь шла о передаче в «Литературную газету» рукописи инсценировки «Дон Кихота», сделанной Булгаковым. Планировалось напечатать в ней фрагмент пьесы.
Рукопись надо было передать тогдашнему редактору газеты Ольге Войтинской.
В дневнике Елены Сергеевны читаем описание произошедшего вполне в духе сатиры самого Булгакова. 28 января 1938 года Елена Сергеевна записывает2: «Вот так история! Поехали ровно к 10-ти часам, в редакции сидит в передней швейцар, почему-то босой (напомним, на дворе январь. — М.В.), вышла какая-то барышня с растрепанным лицом и сказала, что «Войтинской уже нет в редакции... Она не будет сегодня больше... Она вчера заболела...»
Ответственный секретарь газеты извинился перед Булгаковым за Войтинскую и сказал, что причина ее отсутствия весьма уважительна.»
Что же это была за причина такая? Это вскоре стало известно всем.
А случилось вот что: в редакцию Войтинской позвонил Сталин. А далее что же? Поняв, с кем она говорит, она не только потеряла способность говорить, то есть в конкретно физиологическом смысле потеряла дар речи, но и далее в течение двух недель не могла произнести ни слова.
Такая реакция казалась вполне адекватной для среднестатистического человека, но не для Булгакова.
Булгаков не боялся Сталина. Уже не боялся. Или никогда не боялся?..
Но оставалось еще окружение вождя. Сталин шел с «кабалой» на компромисс: они устраивали гонение на творчество Булгакова, пытаясь вымарать его имя из литературного процесса, зато Сталину удавалось удержать писателя в «ранге неприкасаемого».
Однако он не мог много другого.
В начале 1939 года большая группа писателей и киноработников была награждена орденами. Стоит ли упоминать о том, что в их числе не было Булгакова? Интересно, что когда проходило назначение орденоносцев, Сталин якобы спросил о Лебедеве-Кумаче: «Это, который куплеты пишет?»
«Окружение» мстило Булгакову изощренно, запрещая его пьесы Сталин приезжал в театр, возмущался по поводу изъятия «Дней Турбиных» из репертуара. Пьесу возобновляли, а потом... Ее как будто и не было в репертуаре никогда. Октябрь 1938 года был юбилейным для МХАТа. Празднование проходило широко, но увы! В число юбилейных спектаклей «Дни Турбиных» не вошли. Что уж говорить о том, что ни в одной из статей, посвященных юбилею, не упоминалась ни сама пьеса, ни фамилия автора.
В 1937 году планировались гастроли МХАТа за границей. Со слов очевидцев, во время обсуждения этого вопроса Сталин горячо говорил, что «Турбиных» надо везти, а Молотов возражал. Чем дело закончилось, понятно: «окружение» праздновало очередную победу.
Не чуралась «кабала» и мелких пакостей: то в обмене квартиры отказали (хотя для Булгаковых, и в особенности для Елены Сергеевны, квартирный вопрос был наиглавнейшим), а то ответят отказом на просьбу выписать пишущую машинку из-за границы. И разве не справедливы были слова Булгакова, записанные рукой его жены: «Я ведь не бриллианты из-за границы выписываю. Для меня машинка — необходимость, орудие производства». Конечно, справедливые слова, так ведь окружению еще слаще было осуществлять свою хоть и мелкую, но пакостную месть.
Примечания
1. Цитируется по книге М. Чудаковой «Жизнеописание Михаила Булгакова».
2. Цитируется по книге М. Чудаковой «Жизнеописание Михаила Булгакова».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |