I
Творчество М. Булгакова стоит под знаком гибели его класса. В романе «Белая гвардия» Булгаков восклицает: «О, только тот, кто сам был побежден, знает, как выглядит это слово. Оно похоже на вечер в доме, в котором испортилось электрическое освещение. Оно похоже на комнату, в которой по обоям ползет зеленая плесень, полная болезненной жизни. Оно похоже на рахитиков — демонов ребят, на протухшее постное масло, на матерную ругань женскими голосами в темноте. Словом, оно похоже на смерть» (журнал «Россия» 1925 г., № 4/13, с. 56).
Так чувствует это слово тот, кто пережил поражение, кто раз и до конца осознал свою гибель. И вот с этим осознанием гибели своего класса Булгаков вошел в литературу.
Перед ним стояла проблема отражения переживаний и бытия побежденного класса; ему необходимо было рассказать не только о том, как погиб его класс, но и о том, как та живая масса его класса, которая сохранилась после окончания гражданской войны, примирилась с новой жизнью.
Проблема проблем для него была в переоценке прошлого своего класса, в критике его былых основных ценностей. Здесь найти ответ: как дальше жить? Принять или не принять новую жизнь? Этот вопрос стал основным для оставшихся в стране членов погибших классов. Они не только покорились, но и примирились.
В годы, когда М. Булгаков работал над романом «Белая гвардия», для многих и многих представителей дворянства и буржуазии было уже ясно, что дальнейшие жертвы бесполезны. Борьба окончена в пользу революции. Живая масса оставшихся в стране представителей делилась тогда на четыре группы:
притаившиеся — они ждут своего часа;
покорившиеся — такова судьба, ее не изменишь;
примирившиеся — они приспособляются;
и, наконец, уверовавшие — они перерождаются и стремятся войти в строительство новой жизни.
Последним двум группам приходилось без конца выслушивать попреки притаившихся, проклятия эмиграции: «Вы изменили прошлому. Вы лакействуете перед настоящим. Вы отреклись от нас и предали нас большевикам. Вы предатели и рабы».
Уверовавшие ответили на эти упреки презрением, изобличением, примирившиеся — самооправданием.
Переменить политические и психологические вехи для класса Булгакова, для определенных слоев русского дворянства означало сейчас не только осознать, что советская власть лучше монархизма, но и сказать себе, что гибель родного класса была оправдана.
Перед ними стояла такая дилемма: или надо было признать, что примирившиеся с большевиками, помогающие большевикам строить и очень часто заявляющие о своей преданности — не говоря уже о лояльности — советской власти, делают все это потому, что они рабы. Или надо было сказать: не мы рабы, а вы, ибо все дворянское прошлое было отвратительно. Гибель нашего класса оправдана.
Вот именно к этому второму ответу Булгаков пришел в момент, когда писал «Белую гвардию», это его любимейшее — по его словам — произведение. Он взял эпиграфом для своего романа: «И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими». В самом этом эпиграфе заключалась идейная установка автора: приговор истории был справедлив гибель была по делам.
В этом признании было не только вынужденное примирение с действительностью, в нем было и самооправдание. <...>
II
В романе «Белая гвардия» Булгаков стремился преодолеть то отношение к белым, которое у нас справедливо установилось и которое сделало слова «деникинец», «белый офицер» синонимами насильника, предателя, погромщика, остервенелого зверя.
Дело это, пожалуй, было столь же безнадежно, как и само белое движение. Слишком жива была память об ужасах деникинской оккупации, слишком жесток урок 1919—1920 гг.
Тезис М. Булгакова гласил:
Среди белых тоже были идейные люди. Это — лучшие носители лучших традиций дворянского прошлого. Они — в тихой квартире на Подоле, где живет семья Турбиных. Там «лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным, старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, «Капитанской дочкой», золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры». Там изразцовая печка с выграненным «Саардамским плотником» и черные стенные часы, играющие гавот. И если не стало бы всего этого уюта, если бы часы «пропали каким-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос, и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий».
Прекрасен и бессмертен дворянско-профессорский уголок. Прекрасны и бессмертны его обитатели преданные родине, готовые на всякие жертвы. Они святость прошлого, они величие России. Ничего, что Мышлаевский ругает народ «богоносным хреном», что он хватает старика крестьянина «за манишку, так что из него чуть душа не выскочила», что он издевательски его величает «святой украинский землепашец, сеятель и хранитель» и вслед за этим издевательством «испускает страшное ругательство, словно обвал камней». Ничего, что Николай Турбин покрывает «совершенно бессмертного Саардамского плотника» базарно-хулиганскими юдофобскими надписями, вроде: «Я-таки приказываю посторонних вещей на печке не писать под угрозой расстрела всякого товарища с лишением прав. Комиссар подольского района, дамский, мужской и женский портной Абрам Пружинер».
Турбины, Мышлаевские создали человеческую культуру, они утверждают вечную красоту, музыку, Фауста, прелесть цветов. И поэтому, что бы ни случилось, «все же, когда Турбиных и Тальберга не будет на свете, опять зазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный Валентин, в ложах будет пахнуть духами, и дома будут играть аккомпанемент женщины, окрашенные светом, потому что Фауст, как Саардамский плотник, — совершенно бессмертен».
Были «гады» и «закокаиненные проститутки». Они повинны во всех несчастьях Турбиных. Но не они выражают сущность «белой гвардии». Они накипь истории, а не ее творцы. Красоту и мудрость человеческой жизни выражают Турбины.
Выделение Турбиных, их реабилитация, воссоздание культа Турбиных — в этом был основной смысл романа «Белая гвардия».
IV
Булгаков принял победу народа не с радостью, а с ненавистью, с великой болью. Он жаждет отомстить победителю за фактическую победу моральным поражением и изображает победителя в образе «Диаволиады», в образе «гадов» из «Роковых яиц».
Мало того. В 1926 г. он пытается углубить свое идеологическое наступление. Роман «Белая гвардия» он перекраивает в драму «Дни Турбиных».
Центральная фигура драмы — Алексей Турбин. В романе Алексей Турбин был врачом, в драме — он полковник. Фигура полковника Алексея Турбина сложилась из элементов врача Алексея Турбина и полковника Малышева. В романе Малышев произносит в гимназии речь к юнкерам, говорит, что надо разойтись, что не за кого сражаться и т. д. — речь, которую в драме произносит Турбин. Однако дальнейшее поведение Малышева по роману не столь героично, как поведение Алексея Турбина в драме. Малышев заставляет юнкеров разойтись и сам спешит на квартиру к м-м Анжу переодеться. Туда к нему является врач Алексей Турбин. Между ними происходит следующий разговор:
— Доктор, некогда думать. Снимайте погоны...
— А там в музее? в музее?.. — спрашивает доктор.
— Не касается, — злорадно ответил он, — не касается. Теперь меня ничто больше не касается. Своих я спас (журнал «Россия», 1925 г., № 5/14, с. 33).
Это не геройская гибель Турбина, который решает уйти из гимназии последним, а чиновничья отписка: своих спас, а другие меня не касаются.
Для того, чтобы стало яснее, что в этом ответе была не только трусость, но прямое предательство, надо страницу художественного произведения сопоставить со страницей истории.
Ведь именно в музее, носившем имя цесаревича Алексея, в Киеве, в день вступления петлюровской армии погибло около 200 юнкеров, трусливо преданных Малышевыми.
А сам Алексей Турбин? Врач Турбин? Он по роману тоже не такой безупречный рыцарь. Отправляясь в свою часть, он «затянул потуже шинель, потом припомнил что-то, но поколебался, — это показалось ему позорным и трусливым, но все-таки с болью вынул из стола свой гражданский врачебный паспорт» (там же, с. 28).
Когда Булгаков писал роман, он понимал, что живой Алексей Турбин мог сделать такой постыдный, по его мнению, поступок, как маскировка своего положения. Но в драме Алексей Турбин от начала до конца выставлен героем, преисполненным великой жертвенности и ни на минуту не колеблющимся. Дальше: в романе Турбин ранен, когда он бежит прятаться, в драме он погибает на посту; в романе полковник спасается и предает, а врач погибает не как герой, а как жертва, в драме врач и полковник — одно слитное лицо, и его гибель — апофеоз белого героизма.
Такова эволюция Турбина от романа к драме.
V
М. Булгаков начал с некоторого самооправдания перед эмиграцией за свое примирение с советами. Но надо думать, что свои давно амнистировали его, давно поняли, что, оставаясь во «внутренней эмиграции», можно подчас больше и лучше служить эмиграции, чем где-нибудь в Чехословакии или Югославии.
В самом деле, трудно найти другого писателя, который бы с такой последовательностью и настойчивостью выполнял «социальный заказ» своего класса. Чем Булгаков, по существу, занят? Он все время занимается прославлением Турбиных и дискредитированием революции.
И какая систематичность! Едва пять лет, как М. Булгаков вошел в литературу, и какую «плановую пятилетку» он выполнил!
В 1925/26 г.: «Белая гвардия» — реабилитация Турбиных и «Диаволиада» — диаволизирование нашей нови. В 1926/27 г.: драма «Дни Турбиных» — лирический гимн белым и комедия «Зойкина квартира» — где рабочий, представитель домоуправления, взяточник и хам, а ответственный работник — развратник и растратчик.
В 1928 г. — «Бег» и «Багровый остров».
О драме «Бег», остается пока судить по газетным заметкам. Алексей Турбин — воскресший, произведенный в полковники, бежавший в Константинополь и через все испытания сохранивший все свои жертвенные и героические качества.
Одним словом, «совершенно бессмертное» в белых, что пребудет, когда не станет Главреперткома, медлящего осчастливить Москву его мхатовским воплощением.
Зато «Багровым островом» Москва уже наслаждается. Некоторые театральные рецензенты утверждают, что «Багровый остров» — сатира на наши театральные кулисы. Они недовольны этой пьесой, потому что она — бездарная сатира. Верно, что это бездарная пьеса, бездарная сатира, но не верно, что это сатира на театральные кулисы. Театральные кулисы тут — «дело десятое».
На сцене провинциального театра происходит в присутствии завреперткома генеральная репетиция пьесы «Багровый остров». Содержание этой пьесы: революция в колонии. Захват власти либералами. Либералы верны старому договору с англичанами, которым принадлежит добыча жемчуга. Трудящиеся отказываются выполнить этот договор. Бегство либерального правительства к англичанам. Англичане посылают военную экспедицию. Разгром этой экспедиции. Победа колониальных трудящихся. «Смена вех» бежавших к англичанам, их возвращение на родину и раскаяние.
Директор театра, автор и актеры торжествуют: «Пьеса до мозга костей идеологическая». Но заврепертком все же ее запрещает: «А где международная революция?» Весь театральный коллектив в отчаянии, лебезит перед завреперткомом, умоляет. Но он непреклонен: «Запрещаю!» Тогда директор театра наспех доделывает еще один акт, где происходит бунт матросов на английском крейсере, который пришел усмирить «Багровый остров».
Пьеса разрешена. Коллектив и заврепертком ликуют.
Нет, это не сатира на театральные кулисы, это сатира на советскую драму, на нашу литературную и театральную политику.
Наивно было бы думать, что М. Булгаков изобличает примазавшихся, готовых услужить авторов и режиссеров. Для этого не нужна целая пьеса. Это можно показать в одном номере какого-нибудь сатирического обозрения. Для этого достаточен один пролог пьесы — сцена в кабинете директора.
М. Булгаков вполне сознательно издевается над революционной драматургией, над такими постановками, как «Разлом», как «Рычи, Китай».
И действительно, надо поражаться, как наши доподлинные реперткомы, не Савва Лукич из «Багрового острова», а те, что разрешили «Багровый остров», могли допустить такие по истине святотатственные сцены, как шаржирование героической смерти колониальных революционеров, как издевка над революционными гимнами?!
Ибо в самом деле, как можно вести борьбу за революционную литературу, за революционную драматургию и в то же время культивировать такие постановки, как «Багровый остров»? Не удивительно, что М. Булгаков упорно продолжает свое разделение труда: один театр он снабжает сатирой на советскую действительность, а другой — драмой, будящей сострадание к белым, к жертвам этой советской действительности.
Если в «Зойкиной квартире» он дал разложение советского ответственного работника, то в «Багровом острове» он дает разложение советской культуры, он делает атаку на революционную идеологию.
Напомним, однако, Булгакову, что в дни его наиболее глубокого раздумья, в дни, когда он писал свое единственно любимое, по его собственным словам, произведение — «Белая гвардия», он говорил, что погибающие классы делятся на две группы: на глупых и на умных гадов. И пора Булгакову понять, что поздно сейчас не только встать в ряды глупых гадов, но и пытаться в какой бы то ни было мере реабилитировать умных гадов...
История свой приговор произнесла над этими мертвецами. «И судимы были мертвые, по написанному в книгах, сообразно с делами своими».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |