1938

1 января.

У Оли: Кторовы (он пел, аккомпанируя себе на гитаре), Елина, Белокуров, Виленкин, мой Женюша.

Сегодня вечером были у Вильямсов. Был и Коля Эрдман. Просили М.А. принести роман — почитать. М.А. читал «Дело было в Грибоедове».

7 января.

Все дни М.А. проболел. Вчера у нас был доктор Брандер с женой.

Стреляли из Сережкиного ружья, надевали маски, развеселились чего-то.

8 января.

Сегодня — постановление Комитета о ликвидации театра Мейерхольда.

Вчера засиделись с Ермолинским в разговорах до пяти часов утра. Безобразие.

9 января.

Вчера были Калужские и Мелики. Разговоры о «Минине». Мелик сыграл первую картину.

12 января.

Шумяцкого сняли — из кино.

13 января.

Ходили во Всероскомдрам. Как всегда, отвратительное впечатление.

14 января.

М.А. с Ермолинским ходили на лыжах.

16 января.

Вчера наконец появился Асафьев. Пришел. Длинный разговор. Он — человек дерганный. Трудный. Но умен, остер и зол.

Сыграл сцену из «Минина» — Кострому.

Играет настолько хорошо, что даже и музыка понравилась.

17 января.

Вчера днем — ССП, надо было внести взносы.

Потом — Литфонд — получали бумажку на дополнительную площадь. Словом — всякая житейская чепуха.

Потом были в Агентстве литературном у Уманского — из Польши запрашивают «Мольера» для постановки.

Ясно, что разрешения на это не дадут. Как М.А. сказал — даже по спине Уманского видно, что не дадут.

Получили там же извещение о поступлении денег по «Мертвым душам».

Вечером М.А. был в Большом. Разговор с Меликом, Самосудом и Асафьевым о «Минине», о том, какие переделки делать и как.

После этого Мелик, Минна и М.А. — в шашлычную и позвонили ко мне. Я захватила Дмитриева, который сидел у нас, и поехала туда же.

Когда возвращались домой, по Брюсовскому, видим — идет Мейерхольд с Райх. Дмитриев отделился, побежал к ним.

Что же теперь будет с Мейерхольдом?

18 января.

Вчера М.А. с Мордвиновым и Вильямсом смотрели в мастерской ГАБТ макеты «Сусанина».

А вечером мы — у Вильямсов. Там же Николай Эрдман. Петя подарил М.А. картину — пейзаж.

19 января.

Вчера гробовая новость о Керженцеве. На сессии, в речи Жданова, Керженцев назван коммивояжером. Закончилась карьера. А сколько вреда, путаницы он внес.

* * *

Вечером — братья Эрдманы, Вильямсы, Шебалин.

М.А. читал из театрального романа куски.

Николай остался ночевать.

Сегодня днем М.А. работает с Соловьевым.

Сейчас будем все обедать — Седой, Коля, мы.

Звонок Уманского — речи быть не может об отправке «Мольера» в Польшу! Стало быть — ни дома, ни за границей!..

А как ответить польскому театру?!

20 января.

Сегодня — назначение нового председателя Комитета — Назарова. Абсолютно неизвестная фигура.

Днем опять с Седым работа у М.А. Работа не нравится М.А., он злится, нервничает. Положение безвыходное.

Из-за моего нездоровья отменили приход Меликов и Ермолинских. Ночью, часов в двенадцать, забрел Дмитриев. Рассказывал, что был у Мейерхольда. У того на горизонте появился Алексей Толстой — с разговором о постановке «Декабристов» Шапорина в Ленинграде. Дмитриев думает, что Мейерхольду дадут ставить оперы.

21 января.

М. А-чу приходится наново сочинять либретто для Седого.

23 января.

О Назарове говорят, что он был сотрудником «Правды» по отделу искусства или заведующим этим отделом.

Вторично звонил некий Годинский (или Годицкий), написавший пьесу о 1812 годе. Тут же предложил М. А-чу участвовать в редакции этой пьесы, сотрудничество. М.А. отказался. Но утешил его, пообещав сказать о ней свое мнение, когда Годинский привезет ее в перепечатанном виде, чтобы можно было ее прочесть.

25 января.

Вчера вечером М.А. отправился для всяких дел в Большой. Там шло «Лебединое озеро» с Улановой.

Совещание у Самосуда (Мордвинов, Седой и М.А.) все о той же опере.

Потом — собрание по поводу Ленинского дня.

Домой приехал с Вильямсами. За ужином Петя уверял, что публика изнывала от любопытства — кто такой? — глядя на М.А., сидевшего одиноко в бывшей царской ложе. Его посадила туда Серафима Яковлевна, так как театр был переполнен и ложа Б тоже набита до отказа.

Говорят, что Шумяцкий арестован — вместе с женой.

27 января.

Вчера был Николай Эрдман.

28 января.

Вчера были на блинах у Оли. Сахновские, Белокуров, Мелик, Виленкин.

Вкусно, отлично сервировано.

Рассказывали, будто помощник Керженцева Равичев (или Рабичев) застрелился.

29 января.

Вчера у М.А. был Годинский со своей пьесой.

Сегодня звонила днем Вера Дулова, приглашала нас первого на обед. Просила, чтобы М.А. привез и прочитал «Ивана Васильевича». Он отказался. Говорила, что на обеде будут Шостакович и Яковлевы.

Идем вечером слушать Пятую симфонию Шостаковича, которая сделала столько шума.

30 января.

Что было вчера в консерватории! У входа толчея. У вешалок — хвосты. По лестнице с трудом, сквозь толпу пробирался бледный Шостакович. В азарте его даже не узнавали. Бесчисленные знакомые. В первом отделении Гайдн, «Аделаида» Бетховена — пела Держинская.

Под конец — Шостакович. После его симфонии публика аплодировала стоя, вызывали автора. Он выходил — взволнованный, смертельно бледный.

Не хотелось домой, решили поехать компанией в «Метрополь» — мы, Вильямсы, Ермолинские и Борис Эрдман.

Сели в дальнем зале — все было заполнено. Подошел к нашему столу дядя Бориса Эрдмана — очаровательный веселый доктор. Подарил нам — дамам — куклы.

Пошли в бар, вернулись домой бог знает когда.

Сегодня днем М.А. работает с Годинским над его пьесой о 1812 г. Пьеса слабая. Как ее поправишь.

31 января.

М.А. составляет письмо И.В. Сталину о смягчении участи Николая Эрдмана.

Вечером заходил Борис Эрдман.

2 февраля.

На обед вчера не пошли к Дуловой — М.А. не был в настроении.

Днем была в филиале МХАТа на просмотре фильма «Катарина» с Франческой Гааль.

Вечером поехали к Вильямсам. Туда пришли еще Марков и Станицын, который говорил только о Париже. М.А. говорит, что мхатчики теперь навеки ушиблены Парижем. Но довольно скучно слушать все одни и те же дешевые рассказы.

М.А. правит письмо об Эрдмане.

Кроме того, написал письмо Асафьеву с дополнениями к «Минину».

5 февраля.

Сегодня отвезла и сдала в ЦК партии письмо М.А. на имя Сталина.

6 февраля.

Утром звонок Дмитриева, просится придти немедленно. Пришел подавленный. Оказывается, жену его, Елизавету Исаевну, арестовали. Советовался, как хлопотать.

7 февраля.

Говорил Ермолинский, что Ставский больше не будет секретарем Союза писателей.

8 февраля.

В газетах сообщение о страшной катастрофе, погиб дирижабль на севере, в пробном полете: он должен был лететь на выручку к папанинцам, которые в трудном положении на льдине. Телеграмма от Седого, кричит, что у него простой.

Вот навалилась на голову М.А. эта ненужная забота. Отправлено Асафьеву второе дополнение к «Минину».

Днем М.А. на репетиции «Трех толстяков». Сняли польку и марш, которые ему нравились — легкомысленные, но веселые.

Вечером пришли к нам Оля с Калужским. Ужинали. М.А. спрашивает:

— Ну, скажи, Оля, по совести, только мне, перекрещусь, что никому не скажу, — «Земля» — плохая пьеса?

Оля дрогнула, но потом очень искренне сказала:

— Да. Плохая.

Потом прибавила:

— Главным образом ее Театр испортил.

9 февраля.

М.А. урывками, между «Мининым» и надвигающимся Седым, правит роман о Воланде.

Вечером пошел к Ермолинскому.

10 февраля.

Днем заходил Дмитриев. Все соображает, как начать хлопоты о Вете.

Отправила телеграмму Седому, чтобы приехал.

М.А. объявил ребятам:

— Кто лучше и скорее выучится говорить по-немецки — получает приз — велосипед.

Это оказало действие, Сергей сегодня целый день говорит по-немецки.

М.А. готовит шприц — будет делать мне укол мышьяку.

М.А. уверяет, что Екатерина Ивановна (немка Сережина) выучится великолепно говорить по-русски, научится ругаться, и когда ей будет дурно на пароходе, во время их воображаемой поездки на пароходе, — а Сережка будет вертеться перед ней, она оттолкнет его ногой и скажет — Уйди ты, сволочь...

11 февраля.

Была вчера на «Толстяках».

Вчера была телеграмма от Асафьева: что присланные тексты прекрасны и он постарается написать отвечающую словам музыку.

12 февраля.

Вчера пришли братья Эрдманы и Вильямсы. М.А. прочитал, по их просьбе, первые главы биографии «Мольера». Петя сказал:

— Теперь я знаю, что буду просить у М.А. (это — за картину).

Дмитриев заходил ненадолго — перед отъездом в Ленинград.

13 февраля.

Вчера позвонил Седой, что приехал. А сегодня с часу дня пришел работать.

* * *

Возвратилась с премьеры «Прекрасной Елены» у Немировича. Распирает желание ругать спектакль. Такая безвкусица, пошлость. Актеры безголосые. Текст плохой. В зале не то что смеха — улыбки не было. Это в оперетке.

Все это понимают, но как всегда на премьерах — масса знакомых, родных (участниковских родных) — поэтому говорят с опаской, оглядываясь, туманно.

15 февраля.

Вчера днем опять Соловьев. Работал М.А. с ним до обеда.

Вечером пришел Николай Эрдман с женой, Диной, — М.А. прочитал «Ивана Васильевича». Николай сказал:

— Мне страшно нравится, когда автор смеется. Почему автор не имеет права на улыбку?

Легли очень поздно.

Сегодня в час дня опять Соловьев. У М.А. появилась идея какой-то музыкальной картины, он объяснял ее Соловьеву и просил играть разные нужные ему мелодии.

Телеграмма от Асафьева, что он уже написал музыку. Просит прислать следующие дополнения. Это темпы!

Сейчас М.А. в Большом, работает с Самосудом, Мордвиновым и Соловьевым. Только что звонил, сказал, что опять разрушается все построенное им здание сюжета. Это немыслимо.

На днях из Лондона получили письмо из какого-то отеля «Mount Royal Marble Arch». Начинается словами: «Dear Sir, should you be visiting London this year...»¹ — то указывают тариф, включая «breakfast»².

Вчера в «Известиях» заметка о том, что «Прекрасная Елена» имела огромный успех, сегодня в «Вечерке» рецензия, в которой написано: «Прекрасная Елена» — большая победа, но... оркестр звучал тускло, грубо, что текст такой, что с ним надо бороться актерам, что рисунок многих ролей неправильный...

16 февраля.

У М.А. опять мучения днем с Соловьевым.

Вечерами он — урывками — над романом.

Сегодня была в Большом днем у Якова Л. — и он и Мордвинов отчаянно ругали «Прекрасную Елену».

18 февраля.

Вчера вечером были у нас Мелик с Минночкой, Калужские, мой Женичка. Чего-то веселились, надевали маски. М.А. показывал, по просьбе Мелика, как он, Мелик, дирижирует. Калужский изображал Немировича.

Сегодня днем М.А. работал с Соловьевым. Прервалось это мученье звонком Мордвинова, который вызвал Соловьева в театр.

19 февраля.

Вчера поздно вечером — Дмитриев.

Сегодня днем Мордвинов сообщил М.А., что он его освобождает от соловьевского либретто, нашел Соловьеву автора — Прута. От счастья М.А. пригласил Соловьева обедать.

21 февраля.

Вчера позвонил Федя. М.А. позвал его ужинать. Сидели уютно в кухне (нет домработницы). Разговор был скачущий: тут и «арестована буфетчица филиала, жена Саврасова», и «Прекрасная Елена»... Но главное — о М.А., о том, как он себя чувствует, его планы и т. д.

Сегодня иду с Женичкой на «Дни Турбиных», они случайно — на Большой сцене. Хмелев болен. Федя вчера уговаривал и М.А. придти, но он, конечно, отказался.

Асафьеву послали телеграмму, что М.А. нездоров, позже пришлет дополнения к «Минину». Соловьевское либретто довело до головных болей — упорных.

22 февраля.

«Дни Турбиных» живут, принимается каждая реплика, раскаты смеха в смешных местах, полнейшая тишина, напряженность внимания — в гимназии, в приносе Николки. Слышала, как Боярский в антракте спрашивал у Феди: «Что это — всегда так принимают спектакль или только сегодня?». После конца — восемь занавесов. Для рядового спектакля — это много.

Сегодня в газете — Асафьев — по Ленинградской консерватории — награжден Красным Знаменем и получил звание народного. Телеграмма ему: «Поздравляю Приветствую Булгаков».

М.А. ходил на Арбат в книжный магазин и сниматься для паспорта — говорил, что видел в гастрономическом магазине Анатолия Каменского. Тот сказал, что написал об эмиграции и добавил: в своем роде — продолжение «Турбиных» (!).

23 февраля.

Вчера вечером были с Вильямсами в «Метрополе». Петя получил золотую медаль в Париже за панно. Хочет писать для нас картину «Похищение Европы».

В «Метрополе» видели Раевского.

Вечером поздно М.А. читал мне черновую главу из романа.

В Большом какая-то непонятная вещь: арестована Кудрявцева, Иван Смольцов, еще кто-то. М.А. говорили, что арестован доктор Блументаль (!). Что все это значит?

Дома. Одни. Сейчас поужинаем и — спать.

25 февраля.

От Гаррель — у подъезда МХАТа — узнала, что сегодня умерла жена Немировича — Екатерина Николаевна.

М.А. сегодня встретился в Большом с приехавшим Асафьевым, на скорую руку перекинулись двумя словами о «Минине».

М.А. радуется, что не пойдет на «Ромео и Джульетту», не придется ему править либретто.

В книжной лавке возле МХАТа купили Марлинского и путевые письма Греча.

Там же встреча с Кнорре и с Чичеровым. Последний настойчиво допрашивал, почему М.А. не пишет пьес, говорил, что он будет работать в Комитете, он будет звонить к М.А...

От всего этого М.А. впал в дурное расположение сразу же. Этот Чичеров — тип! Он в 1926 году, чуть ли не через два дня после премьеры «Турбиных», подписал, вместе с другими, заявление в газете с требованием снятия «Турбиных».

26 февраля.

Екатерину Николаевну на ночь привезли в Театр. Сегодня в «Советском искусстве», в числе прочего, в некрологе напечатано, что Екатерина Николаевна «с острым вниманием следила за общественной и художественной жизнью социалистической родины». Ничего она не следила, жила какой-то выдуманной жизнью и играла в куклы до последнего дня, прожила фантастически беззаботно свою жизнь. К чему эта ложь?

27 февраля.

Заходила в Большой, видела Якова Л., который только что приехал с кремации Ек. Ник. Говорил, что Владимир Иванович держался исключительно спокойно, говорил какой-то женщине — какая вы хорошенькая. Но, конечно, это все — защитная маска. Конечно, старику очень трудно.

М.А. с Сергеем в это время ходили на каток.

28 февраля.

Сегодня в газетах сообщение о том, что 2 марта в открытом суде (в Военной коллегии Верховного суда) будет слушаться дело Бухарина, Рыкова, Ягоды и других (в том числе профессора Плетнева).

В частности, Плетнев, Левин, Казаков и Виноградов (доктора) обвиняются в злодейском умерщвлении Горького, Менжинского и Куйбышева.

Вечером у нас Вильямсы. М.А. читал первый акт своей пьесы «Адам и Ева», написанной в 1931-м году по заказу ленинградского Вольфа. В ней наш треугольник — М.А., Е.А., я.

1 марта.

М.А. днем у Ангарского. Сговорились, что М.А. почитает роман.

У М.А. установилось название для романа — «Мастер и Маргарита». Надежды на напечатание его — нет. И все же М.А. правит его, гонит вперед, в марте хочет кончить. Работает по ночам.

3 марта.

Сегодня сообщено в газетах, что вчера начался процесс. Только сейчас ушли Асафьев с женой и Мелик.

Мелик играл куски из «Минина».

4 марта.

Сегодня должны были придти Вересаев и Ангарский — слушать роман. Но Ангарский заболел, чтение отложено.

5 марта.

Вечером был Дмитриев. Подавлен по-прежнему арестом жены. Не знает, что предпринять, чтобы узнать о ее судьбе.

6 марта.

М.А. все свободное время — над романом.

7 марта.

Был Гриша Конский. Рассказал, что в МХАТе арестован Рафалович.

8 марта.

Роман.

9 марта.

Роман.

М.А. читал мне сцену — буфетчик у Воланда.

10 марта.

Ну что за чудовище — Ягода. Но одно трудно понять — как мог Горький, такой психолог, не чувствовать — кем он окружен. Ягода, Крючков! Я помню, как М.А. раз приехал из горьковского дома (кажется, это было в 1933-м году, Горький жил тогда, если не ошибаюсь, в Горках) и на мои вопросы: ну как там? что там? — отвечал: там за каждой дверью вот такое ухо! — и показывал ухо с поларшина.

Прут отказался от соловьевского либретто.

Была с Женичкой в консерватории на концерте Мелика «Буря» и «Четвертая симфония» (Чайковский). Какое наслаждение — особенно Четвертая. У М.А. сидел Дмитриев.

11 марта.

Роман.

12 марта.

Днем М.А. с Сергеем на «Коньке-Горбунке». Танцевала Минночка. Сережка аплодировал, наваливался животом на барьер и кричал «Б'аво, Минна Соломоновна!»

Звонки Л. Книппера. Рвется к М.А. разговаривать по поводу либретто «Мария», состряпанного по роману Павленко.

Вечером Дмитриев, советовался о письме, которое он хочет послать Сталину (о жене, Вете). Я переписала его письмо на машинке, так как М.А. сказал, что в ГПУ никто не поверит, что это писал художник Дмитриев — почерк как у домработницы. «А впрочем, может быть, это как раз и понравится», — добавил М.А. задумчиво.

После двенадцати появился Книппер. Либретто представляет собой совершенную бессмыслицу. Он пытался отстаивать его.

13 марта.

Приговор: все присуждены к расстрелу, кроме Раковского, Бессонова и Плетнева.

Вечером М.А. в Большом — с Самосудом и Мордвиновым разбирали либретто «Мать» по Горькому. Потом все они поехали к Вильямсу смотреть его эскизы к «Ивану Сусанину». Эскизы всем очень понравились.

15 марта.

Вчера звонили из Театрального института, приглашали М.А. для переговоров о лекциях о Мольере. М.А. отказался — безмерно утомлен.

Вечером у Меликов — мы и Калужские.

Немирович разослал отпечатанное в типографии письмо-благодарность за сочувствие. В нем такая фраза, например: «Как бы ни был мудр потерпевший такую утрату...». А подписано письмо: «Народный артист СССР Вл. Ив. Немирович-Данченко с сыном».

Оля говорила, что В.И. хотел, чтобы это напечатали газеты, но там отказались — «за отсутствием места», — и тогда он дал отпечатать в типографии.

Конечно, и окружающие виноваты, что все время кричат ему о его «мудрости», но и самому не грех бы подумать.

16 марта.

Звонил Яншин, звал на «Цыган».

М.А. был у Федоровых, играл в винт — это вчера. А сегодня лежит с чудовищным насморком. Видимо, начинается грипп.

17 марта.

У М.А. грипп.

Сегодня в четыре часа прибыли в Москву папанинцы. Слушали по радио речи, потом утомились — однообразно, шумно, — и выключили. Наши газетчики не обладают чувством меры — последние дни газеты полны однообразными статьями, снимками.

Вечером к нам пришли Вильямсы. М.А. прочитал им главы «Слава петуху» и «Буфетчик у Воланда» — в новой редакции.

18 марта.

М.А. больной, сидит — в халате, в серой своей шапочке — над романом.

Рвался придти Гриша — нельзя, М.А. болен.

Оленька звала обедать — то же самое.

19 марта.

Грипп. Роман. Вечером Дмитриев. Утомил М.А.

20 марта.

Грипп. Роман.

Звонок Горюнова из Вахтанговского. Хотят встретиться с М.А., поговорить о «Дон-Кихоте», спрашивал — как идет работа. Просил дать для своего ученика Алексеева-Месхиева «Турбиных», тот хочет на показе читать Шервинского.

Вечером приехал Марк Леопольдович, осмотрел, выслушал М.А., успокоил — ничего серьезного.

Поздно звонок Ануси — приехал Николай Эрдман, хочет повидаться — когда можно? Позвали и его и Вильямсов на завтра.

21 марта.

М.А. вызвали в Большой, работать над либретто «Мать» — приехал Желобинский. Я отзвонила Анусе — попросила придти 23-го.

Звонил Яншин — опять приглашал в Цыганский театр. Отказалась из-за болезни М.А. Звонили Дмитриев и Р. Симонов — звали обедать в «Националь». Отказалась — все потому же.

Вечером — М.А. пошел опять в Большой — для той же работы. А я, воспользовавшись свободным временем (М.А. ненавидит всякую суету в квартире), позвала полотера, уборщицу — навела блеск в квартире.

22 марта.

Приглашение от американского посла на бал 26-го.

Было бы интересно пойти. Но не в чем, у М.А. брюки лоснятся в черном костюме. У меня нет вечернего платья. Повеселили сами себя разговорами, и все.

24 марта.

Вчера Эрдман и Вильямсы. М.А. читал куски из романа. А сегодня — у М.А. опять работа в Большом. Пришел в час ночи, измученный, с мигренью.

25 марта.

М.А. рассказал про встречу, которая ему была приятна, в Большом. Подошел и познакомился с ним старый бас Сперанский. М.А. был приятен и разговор его и отношение.

Гриша попросился придти вечером и неожиданно привел с собой Курочкина. Кроме них — Дмитриев. Попросили М.А. почитать из Театрального романа.

26 марта.

Яков Л. привез М.А. из театра поздно вечером, остался посидеть. Жаловался очень на зверскую занятость, директора еще не назначили.

27 марта.

Звонок либреттиста оперы Кабалевского — «Мастер из Кламси» — Брагина. Нудный разговор, кончившийся предложением делать вместе «Оливера Твиста» — оперу для детей. Ясно — отказ.

28 марта.

Вчера вечером у нас Федоровы и Николай Михайлович, отец Андровской, и еще один их винтер знакомый. Играли в винт.

У М.А. ларингит, мучается, кашель мешает спать.

Приехал Сергей Ермолинский из Гагр, обедал у нас. Закончил сценарий «Романтики».

29 марта.

Вчера вечером доктор Канторович делал М.А. вливание ментола. Но за это М.А. должен был выслушать написанные доктором два рассказа.

Кроме того — Дмитриев.

31 марта.

Вчера днем М.А. был у Цейтлина (невропатолога), сговаривался о чтении романа. М.А. нравится Цейтлин и как человек, и как блестящий психиатр.

А вечером вчера читал Ермолинскому «Лысую гору». Сегодня они обедали в «Национале». М.А. говорит, что кухня хорошая там.

3 апреля.

Обедали в «Метрополе» с Вильямсами. Сначала пошли в «Националь», но там оказался какой-то банкет, вся прислуга бегала, как ошалелая, было понятно, что все равно ничего не получим толком, потому ушли в «Метрополь». Там были Борис Эрдман с женой, они тоже подсели к нам.

4 апреля.

Роман.

5 апреля.

Роман.

6 апреля.

Роман.

7 апреля.

Сегодня вечером — чтение. М.А. давно обещал Цейтлину и Арендту, что почитает им некоторые главы (относящиеся к Иванушке и его заболеванию). Сегодня придут Цейтлины, Арендты, Леонтьевы и Ермолинские.

8 апреля.

Неожиданно вчера вечером позвонил Николай Эрдман и сказал, что приехал, хочет очень повидаться. Позвали его с женой, также и Петю с Анусей.

Роман произвел сильное впечатление на всех. Было очень много ценных мыслей высказано Цейтлиным. Он как-то очень понял весь роман по этим главам. Особенно хвалили древние главы, поражались, как М.А. уводит властно в ту эпоху.

Коля Эрдман остался ночевать. Замечательные разговоры о литературе ведут они с М.А. Убила бы себя, что не знаю стенографии, все это надо было бы записывать. Легли уж под утро.

Вечером был звонок Радловых — Николая и Дины. Оказалось, они переехали из Ленинграда совсем в Москву. Хотят встречи.

9 апреля.

Николай провел у нас целый день, только что проводили его на вокзал.

М.А. сидит над дополнениями к «Минину».

10 апреля.

М.А. отнес переделки в Большой — Асафьеву.

У нас Дмитриев.

11 апреля.

Были вечером у Федоровых. М.А. играл в винт. А мы — Ванда, Федя и я — предавались воспоминаниям. Другие, не играющие в винт гости почтительно прислушивались к театральным разговорам.

12 апреля.

Была с Женичкой на «Аиде». Вспомнилось, что первый раз после знакомства мы были с М.А. на «Аиде», и М.А. говорил: Вы — Амнерис.

Мелик со своего дирижерского места длительно приветствовал нас, к большому удовольствию Женюши и к любопытству публики.

14 апреля.

Вчера вечером М.А. пошел к Сергею Ермолинскому, а я к Вильямсам. Туда неожиданно приехали Самосуд и Захаров смотреть эскизы Пети к «Сусанину». За ужином затеялся интересный разговор, и Самосуд забыл, что его ждет машина. Вспомнил в три часа ночи. Самосуд остроумен, наблюдателен, циничен.

Там же говорили о смерти Шаляпина в Париже. Сегодня в «Правде» есть сообщение об этом. А в «Известиях» — подписанная певцом Рейзеном заметка о том, что Шаляпин ничего после себя не оставил, вообще он уже ничего не давал и не мог дать, и подобная дрянь.

Самосуд отвез меня домой. По дороге говорил о том, что М.А. чересчур чист для нашей жизни.

16 апреля.

Была днем в дирекции Большого, сидела у Серафимы Яковлевны. Она сказала, что Рейзен получает много ругательных писем после своей заметки. Но что он говорит, что ничего подобного он не говорил, это дело рук газетчика.

Сегодня днем звонок Смирнова после длительного перерыва. Просил сказать точный номер газеты и название, откуда взята была горьковская фраза: «"Бегу" предстоит анафемский успех». Сказал: до сих пор, — вы понимаете, — было не до этого, а теперь в ЦК занялись этим делом, и цитаты (Горького и Пикеля) ошарашили их.

Я сообщила и название и номер газеты. И попросила тут же вернуть мне экземпляр «Бега». На это он прямо вскинулся: «как же?! Сейчас же этот вопрос решается! На днях буду звонить Вам, надеюсь — с известиями».

17 апреля.

Вчера вечером у нас Мелики и Калужские. Мелик играл две картины из своей оперы «Печорин».

Сегодня днем была на генеральной «Кавказского пленника». Хорошие декорации Вильямса, слабая, нетанцевальная музыка Асафьева, неинтересная работа Захарова, прекрасное дирижирование Файера. А все вместе довольно-таки конъюнктурный спектакль, лишенный цельности, да еще с безвкусными волковскими вставками в пушкинскую канву.

Масса знакомых, никому не нравится, говорят уклончиво, как всегда на генеральных.

18 апреля.

Вечером у нас Дмитриев. Ругал вчерашний спектакль.

19 апреля.

Пошли с Ермолинскими и Вильямсами ужинать в «Метрополь». Публика скверная. Про двух девиц, грязно одетых и танцевавших вдвоем неприлично, М.А. сказал — минимум на пять лет каждая.

Потом в баре появился мужчина маленького роста, нацмен, видимо, в ночной сорочке, заправленной в брюки, в помочах. Обратился к барменше. Та отвечала с каменным лицом. Он потоптался немного в баре, потом ушел. М.А. не выдержал, спросил у нее: кто? Оказалось, делегат Верховного Совета, приехавший в Москву. Пришел в бар за хлебом.

Тут же в баре сидели жулики — строители нашего Нащокинского дома.

20 апреля.

М.А. пошел на премьеру «Кавказского пленника» — главным образом для встречи с Асафьевым, чтобы передать ему последние изменения.

21 апреля.

Вчера М.А. пошел с компанией после спектакля в «Националь», позвонил оттуда, чтобы я пришла. Но мне не хотелось. Он пришел домой во втором часу злой, голодный, говорил, что сначала решили идти небольшой знакомой компанией — Р. Симонов с женой, Мелик с Минночкой и мы. А потом оказалось, что стали подходить — кто-то из азербайджанской труппы, потом их знакомые. Ели не то, что надо, пили тоже все не то, то сидр, то шампанское. Потом отказывались взять с Мелика, Симонова и М.А. деньги. М.А. расстроился всем этим и ушел. Довез его домой Рубен.

Сегодня звонил Дмитриев:

— Можно придти?

М.А.:

— Ну, конечно, я уже смирился с этим бедствием.

22 апреля.

Сегодня был у нас Николай Радлов и угощал М.А. такими сентенциями:

— Ты — конченый писатель... бывший писатель... все у тебя в прошлом...

Это — лейтмотив. Потом предложение:

— Почему бы тебе не писать рассказики для «Крокодила», там обновленная редакция. Хочешь, я поговорю с Кольцовым?

Это что-то новое. Какая-то новая манера воздействия на М.А. Сегодня в «Известиях» опровержение — от редакции: ничего из того, что было напечатано по поводу Шаляпина, Рейзен не говорил сотруднику «Известий» по телефону, а говорил даже «наоборот»... Поэтому редакция «Известий» приносит свои извинения Рейзену, сотрудник же Ефроимзон уволен с работы.

Звонил Свен, просит М.А. принять его — написал пьесу.

23 апреля.

Дома, одни.

Роман.

Славу Богу!

24 апреля.

Днем у М.А. — Свен и Козырев. Я, больная, лежала у Сергея в комнате, ни пьесы, ни разговора не слыхала, а М.А. потом сказал, что если бы я слышала, то взбесилась бы.

Вечером М.А. пошел к Федоровым играть в винт.

Написала письмо в Лебедянь старушкам, хочу отправить туда летом Лоли с Сережкой.

Уже две недели у меня Настюша, я отдыхаю после всех цирковых номеров (как говорит М.А.), проделанных прежними домработницами.

25 апреля.

Днем звонил и заходил Асафьев, взял клавир «Минина», будет на отдыхе работать над ним.

Потом звонок Смирнова: он не нашел номера «Правды», где была заметка о «Беге», поэтому проще всего: он заедет к нам и на один день, если мы разрешим, — возьмет альбом с вырезками и покажет заметку кому надо.

М.А. сказал, что альбом он не даст из дому, а что, если нужно, он сам найдет этот номер газеты, если ему только дадут «Правду» за октябрь 1928 г.

Теперь понятно, что нужен был именно альбом вырезок Смирнову, а вовсе не экземпляр «Бега», или, вернее, все было нужно, но не для того, чтобы устроить постановку пьесы.

27 апреля.

Роман — днем.

Вечером я с Женюшей на «Евгении Онегине». Почему-то жутко надоела опера вообще. Хочется в драму. А идти не на что.

28 апреля.

Днем роман.

М.А. вечером — у Ермолинского. Шахматы.

29 апреля.

Из Лебедяни ответ — квартира есть. Вечером пришла Оленька с Калужским. Ужинали. Уже собрались они уходить, как вдруг — часа в два ночи — разгорелся бурный разговор о непринципиальности Немировича и вообще МХАТа. Кричали до четырех часов. Хорошо то, что Оля понимает гораздо больше того, чем говорит, и многое ей самой приходит в голову. Но Калужский упрямо отстаивает мхатовские сданные позиции.

30 апреля.

У нас Федоровы — винтят. Они принесли шампанское. Сидели до пяти часов утра. М.А. отдыхает за игрой.

1 мая.

М.А. пошел вечером к Арендту — посоветоваться, что делать — одолели головные боли.

2 мая.

Звонил Ангарский, просится придти сегодня же слушать роман.

3 мая.

Ангарский пришел вчера и с места заявил:

— Не согласитесь ли написать авантюрный советский роман? Массовый тираж. Переведу на все языки. Денег — тьма, валюта. Хотите, сейчас чек дам — аванс? — М.А. отказался, сказал — это не могу.

После уговоров Ангарский попросил М.А. читать роман (Мастер и Маргарита).

М.А. прочитал три первые главы. Ангарский сразу:

— А это напечатать нельзя.

— Почему?

— Нельзя.

15 августа.

Вот сколько времени я не записывала. Сейчас трудно все восстановить. Что помню? Бешеную усталость весной. Отъезд мой с Сергеем, Лоли и Санькой (сыном Калужского) в Лебедянь. Приезд туда М.А. (и Женички — тоже) — когда все было подготовлено — комната, без мух, свечи, старые журналы, лодка... Изумительная жизнь в тишине. На третий день М.А. стал при свечах писать «Дон-Кихота» и вчерне — за месяц — закончил пьесу. Потом — вместе с Женичкой — уехал в Москву. 7 августа известие о смерти в Москве Станиславского. Срочный отъезд Калужских. Через несколько дней выехали и мы. И вот сегодня около шести утра М.А. встретил нас на вокзале. Две машины всякого барахла. Квартира, после лебедянской скромной обстановки, показалась мне удивительно красивой. Корзина цветов от М.А. Радость встречи. Жалобы М.А. на Дмитриева, жившего у него неделю и сорвавшего работу над «Дон-Кихотом». Но Дмитриева, действительно, надо пожалеть, когда его хотели отправить из Москвы чуть ли не в Таджикистан, как мужа сосланной!

* * *

М.А. очень смешно показывал, как Женюшка, который часто приходил к нему и ходил по его поручениям, — задумчиво, молча считал деньги, сидя на диване. М.А. сразу догадывался, что он не додал чего-то.

17 августа.

Вчера заехал Леонтьев и уговорил поехать с ним в Зеленый театр смотреть там «Кавказского пленника».

Пыльно, дышать нечем, на сцене — топочущие лошади, бараны. Балаган.

Марков вцепился в М.А. — надо поговорить! Непременно! Надо дать что-нибудь для МХАТа — это ось разговора. М.А. говорил только об одном, о зле, которое ему причинил МХАТ.

23 августа.

Сегодня, во время мучительных разъездов и беготни по делу о возвращении квартирных денег, встретили в Лаврушинском Валентина Катаева. Пили газированную воду. Потом пошли пешком. И немедленно Катаев начал разговор. М.А. должен написать небольшой рассказ, представить. Вообще, вернуться «в писательское лоно» с новой вещью. «Ссора затянулась». И так далее. Все — уже давно слышанное. Все — известное. Все чрезвычайно понятное. Все скучное. Отвез меня к М.И., а сам поехал с М.А. к нам и все говорил об одном и том же. Сказал, что Ставского уже нет в Союзе, во главе ССП стоит пятерка (или шестерка?), в которую входит и Катаев. Сказал, что Куприн очень дряхл, не узнает окружающих, путается.

26 августа.

Сегодня в газетах объявление ССП о смерти Куприна. Грустно. Писатель был замечательный.

30 августа.

В Москве стоит небывалая жара — неестественная, непонятная.

Звонил Виленкин — они с Павлом Марковым просятся придти.

4 сентября.

Ночью, первого сентября, после ужина у Вильямсов, ездили на закрытой машине на Воробьевы Горы. Впечатление такое, что сейчас задохнешься — мгла, пропитанная запахом какой-то эссенции, очевидно, с какого-то завода. Красноватые тусклые огоньки внизу в Москве. Страшно.

Второго — прислали из ВОКСа копию письма о том, что в Лондоне в театре «Феникс» готовят «Дни Турбиных», просят прислать фотографии мхатовской постановки. Об этом еще раньше звонил Смирнов. Копию эту ВОКС, конечно, прислал с большим опозданием. Всегда такие письма волнуют М.А., создают неразрешимые вопросы.

В этот же вечер у нас чтение «Дон-Кихота» — Вильямсы, Николай Эрдман, Дмитриев с Мариной (новая его жена).

М.А. выверил на чтении пьесу, будет делать сокращения, есть длинноты.

Третьего сентября был Николай Эрдман, советовался с М.А. о письме, которое он хочет написать — просьбу о снятии с него судимости.

Сегодня первая ласточка из Вахтанговского театра, Горюнов, который прослышал о читке «Дон-Кихота». Сегодня же вечером, черт знает как поздно, просятся придти слушать несколько вахтанговцев.

5 сентября.

Вчера в полночь явились: Горюнов, Куза, Симонов, Ремизова. Видимо, понравилось. В некоторых местах валились от хохоту (янгуэсы, бальзам). Но тут же и страхи: как пройдет? Под каким соусом подать? Да как начальство посмотрит?..

Сегодня 800-й спектакль «Турбиных». Он должен был быть завтра, но сегодня случайно замена (вернее, отмена «У врат царства»).

По телефону поздравили: Оленька, Федя и Конский.

М.А. вечером в Комитете с Самосудом, слушали новую оперу Дзержинского «Волочаевские дни».

7 сентября.

Днем Дмитриев.

Потом М.А. с ним пошел в книжный магазин.

8 сентября.

М.А. днем на репетиции «Фауста». В это время дома — телефонный грохот из Вахтанговского театра. Тут и Козловский, и Куза, и от Ванеевой. Загорелось! Под вечер М.А. говорил с Кузой и категорически отказался читать труппе или совещанию, говорил, что не желает себя подвергать травле. Пусть рассматривают экземпляр и дают ответ.

Тогда просьба, чтобы прочел нескольким ведущим актерам у нас. На это М.А. согласился.

9 сентября.

Переписка «Дон-Кихота» закончилась, экземпляр выдан курьеру из Вахтанговского театра. После этого Козловский по телефону:

— Если разрешите, придем 11-го.

А кто — неизвестно.

Днем звонил Марков — когда М.А. может принять его и Виленкина, очень нужно переговорить. М.А. не было дома, я предложила придти сегодня вечером, предварительно позвонив.

За обедом — звонок. М.А. согласился на сегодняшний вечер.

10 сентября.

Пришли в одиннадцатом часу вечера и просидели до пяти утра. Вначале — было убийственно трудно им. Они пришли просить М.А. написать пьесу для МХАТа.

— Я никогда не пойду на это, мне это невыгодно делать, это опасно для меня. Я знаю все вперед, что произойдет. Меня травят, я даже знаю, кто. Драматурги, журналисты.

Потом М.А. сказал им все, что он думает о МХАТе, все вины его в отношении М.А., все хамства. Прибавил:

— Но теперь уже все это — прошлое. Я забыл и простил. (Как М.А. умеет — из серьеза в шутку перейти.) Простил. Но писать не буду.

Все это продолжалось не меньше двух часов, и когда мы около часу сели ужинать, Марков был черен и мрачен.

Но за ужином разговор перешел на общемхатовские темы, и тут настроение у них поднялось. Дружно все ругали Егорова.

Потом — опять о пьесе. Марков:

— МХАТ гибнет. Пьес нет. Театр живет старым репертуаром. Он умирает. Единственно, что может его спасти и возродить, это — современная замечательная пьеса. (Марков сказал — «Бег» на современную тему, т. е., в смысле значительности этой вещи, — «самой любимой в Театре».) И, конечно, такую пьесу может дать только Булгаков.

Говорил долго, волнуясь. По-видимому, искренно.

— Ты ведь хотел писать пьесу на тему о Сталине?

М.А. ответил, что очень трудно с материалами, — нужны, а где достать?

Они сразу стали уверять, что это не трудно, стали предлагать — Вл. Ив. напишет письмо Иосифу Виссарионовичу с просьбой о материалах.

М.А. сказал:

— Это, конечно, очень трудно... хотя многое мне уже мерещится из этой пьесы.

От письма Вл. Ив. отказался наотрез.

— Пока нет пьесы на столе, говорить и просить не о чем.

Они с трудом ушли в пять часов утра, так было интересно, — сказал Виленкин Оленьке на следующий день.

11 сентября.

Жара упала.

12 сентября.

Вчера было чтение вахтанговцам, у нас. Были: Захава, Глазунов, Рапопорт, Орочко, Козловский и Горюнов, который пришел ко второй половине пьесы.

Неожиданно появились братья Эрдманы.

Очень хорошо слушали Орочко, Рапопорт, Захава. Пьеса, видимо, очень понравилась.

— Но кто же может поставить? — говорит Орочко, — здесь нужен громадный режиссер. Надо Мейерхольда просить.

— Вещь замечательная, — сказал Рапопорт, — но при чем тут Мейерхольд? (Он даже насупился.)

Борис Эрдман сказал, что для художника — мечта сделать эту пьесу.

Вообще расшевелились все. За ужином вахтанговцы стали просить М.А. прочесть из «Записок покойника» — они уже слышали об этом романе.

Успех был громадный, хохотали, как безумные. Еще бы — МХАТ выведен!

Глазунов, больной и усталый, а потом осовевший после ужина, засыпавший, — начисто проснулся, вытаращив глаза, слушал и хохотал чуть ли не больше всех. Долго аплодировали после.

Глазунов сказал:

— Вот, приглашай вас в театр, — а потом, на поди, что получается!

М.А. сказал:

— Я ведь актеров не трогаю.

М.А. слышал, что вернули в Большой театр арестованных несколько месяцев назад Смольцова и Кудрявцеву — привезли их на линкольне... — что получат жалованье за восемь месяцев и путевки в дом отдыха.

А во МХАТе, говорят, арестован Степун.

Сегодня мы ездили на Истру, туда, где вахтанговцы нам дали, или вернее, продали, дачный участок. Нам предлагает доктор Аникин (рекомендация Русланова) купить у него половину дачи. Но при этом с теперешним этим совладельцем — у Аникина суд. Непонятно. М.А., конечно, сразу оценил положение и сказал, что уж если строиться, то только самостоятельно. Местность очень хорошая, тишина, благодать. А как бы хорошо, действительно, иметь возможность приезжать на дачу из Москвы, жить в этой тишине. Но... не верится даже, что осилим. Подумать только, у М.А. написано двенадцать пьес, — и ни копейки на текущем счету. Идут только две пьесы — в одном театре. Откуда — отложить?

13 сентября.

Днем М.А. в консерватории с балетной группой по «Светлане» (чей-то новый балет). Самосуд его не хочет пропускать, а балетная группа уже сделала много. Головоломка.

14 сентября.

После долгого перерыва звонила Лида Ронжина, сказала, что и брат и дочь у нее арестованы, что на руках у нее остался маленький внук. Просила меня зайти.

Вчера «Светлана», а сегодня вечером М.А. у Мордвинова на заседании — по поводу поправок в либретто «Волочаевские дни».

15 сентября.

Опять работа в Большом над либретто (гусевским).

16 сентября.

Около половины первого ночи, когда у меня сидел Дмитриев, вернулся М.А. из балетного техникума — опять возня с исправлениями «Светланы» (оказывается, музыка Клебанова, либретто — Жиго).

Сильнейший ливень весь вечер и часть ночи. М. А-ча привез Габович в своей машине, он же за ним и заезжал.

М.А. приехал с мигренью.

18 сентября.

Вчера М.А. вернулся поздно от Лепешинской, где балетная группа, вместе с ней и М.А., опять ломали голову все над той же «Светланой» — рассыпается в руках либретто.

Усталость М.А., безнадежность собственной работы.

Сегодня обедал у нас Яков Леонтьевич. Я накрыла красиво стол, Яков привез пломбир. Были ребята — Сергей и Женичка. Смотрели в рот — Мише и Якову — все время ожидая смешных вещей, — как чеховский дьякон.

19 сентября.

Утром звонок по телефону из Вахтанговского театра, приехал кто-то из дирекции Свердловского театра, хочет поговорить с М.А. относительно пьесы.

— Которой? — спросила я.

— «Дон-Кихота», — после паузы удивленно ответил этот приезжий — Георгиевский.

Условились, что напишет из Свердловска.

А вечером Акимов Ник. Пав. звонил — о том же. Приедет завтра утром.

Как все повторяется. М.А. напишет пьесу — начинается шевеленье, звонки, разговоры, письма. Потом пьеса снимается — иногда с грохотом, как «Мольер», иногда тихо, как «Иван Васильевич», — и наступает полная тишина.

Сегодня вечером М.А. сел за правку июньского экземпляра «Мастера и Маргариты».

20 сентября.

Сегодня утром пришел Акимов, сказал, что вахтанговцы совершенно очарованы «Дон-Кихотом». Он хочет прочесть. Расхвалил свой театр (комедии?).

Прочитал пьесу тут же, сказал, что сейчас ничего не будет говорить, а вечером — надо, чтобы все осело. Позвонил вечером, по словам М.А., разговор был утомительный и нудный. С одной стороны — он чего-то не понял, а чего — неизвестно. Но с другой стороны — хочет ставить, просит прислать экземпляр пьесы в Ленинград в дирекцию и не заключать договора ни с одним ленинградским театром — не предупредив их.

21 сентября.

Утренние газеты. Гитлер хочет обрушиться на Чехословакию. Неужели возможна война?

М.А. ушел в филиал. Потом встретились с ним в дирекции у Якова Л. Яков убеждал, что мы идеализируем Дмитриева, что на самом деле он — плохой человек, грубый, эгоистичный и чрезвычайно практический.

Больно слышать — Яков все подкреплял фактами.

Одно только, что Дмитриев, как очень талантливый, очень сложный, очень запутанный человек, — действительно может как-нибудь неожиданно обнаружить и дурные черты. Или вернее, бывают периоды в его жизни, когда живущая в нем трусость вдруг подымается и заливает его. И тогда он оборачивается своими дурными свойствами. Яков Л. никогда его не любил и, как сам говорил, — ревновал к нашему исключительному отношению к Дмитриеву.

М.А. познакомился с Давыдовой и Мчедели. Разговор на ходу об опере, о пианисте.

Мучения М.А. со «Светланой». Самосуд ни за что не хочет пропустить этот балет. Хочет, чтобы М.А. разгромил либретто.

А что там громить? Не лучше, не хуже других. Балет как балет. (М.А. рассказал мне содержание.) Сделано уже много и макеты уже готовы.

А вечером тоже удовольствие: чтение либретто Городецкого: «Дума об Опанасе». Боже! М.А. сидел с красным карандашом, подчеркивая те места, которые необходимо изменить.

Но между всеми этими делами — постоянный возврат к одной и той же теме — к загубленной жизни М.А.

М.А. обвиняет во всем самого себя. А мне тяжело слушать это. Ведь я знаю точно, что его погубили. Погубили писатели, критики, журналисты. Из зависти. А кроме того, потому, что он держится далеко от них, не любит этого круга, не любит богемы, амикошонства.

Ему это не прощается. Это как-то под пьяную лавочку высказал все Олеша.

22 сентября.

Вчера в таких же разговорах досидели до четырех утра. Сегодня утром звонили из Вахтанговского — на какое число хотим билеты на «Шел солдат с фронта» — сказала — на 25-е.

Потом — из Большого — Яков Л.

— Где М.А.?

— Ушел в филиал.

— У меня к нему дело есть, интересное. Хороший разговор. Потом оказалось, что Большой театр предлагает М.А. делать либретто по «М-elle Фифи» с Дунаевским — композитором. Самосуд подчеркивал:

— Главное — интересная фабула!

Часть материалов раздобыли тут же — на обратном пути домой. А сейчас, ночью, М.А. рассказал мне содержание всех пяти картин.

23 сентября.

С утра М.А. диктовал мне заключение по поводу этого проклятого Опанаса.

Потом — в филиал. Потом — дирекция. М.А. попросил достать из библиотеки Мопассана в подлиннике. Яков предложил свою машину, и мы поехали домой. Вечером тихо дома. М.А. читает Мопассана.

24 сентября.

Дикое утомление от выходного дня.

М.А. днем работал над «Фифи», а вечером поехал к Вильямсам и с ними вместе — к Понсовым.

25 сентября.

М.А. — за «Фифи».

Вечером пошла с Оленькой в Вахтанговский («Шел солдат...»). Катаев — автор, Петров, Алексей Толстой, Фадеев.

Автора не вызывали ни разу. Разговаривала с Вильямсами, конечно — с Дмитриевым, художником спектакля. Он был до слез взволнован, что на сцене разорвалась туча и дождь не пошел.

Видела Русинову, она мне говорила, что в том виде, как написан «Поход 14 держав», театр ставить не будет, а Алексей Толстой не хочет переделывать. Что будет — неизвестно.

26 сентября.

Сегодня днем М.А. проведал Арендта, тот болен. От него — к зубному врачу.

Вечером — «Фифи». Читал мне первую картину.

27 сентября.

В «Вечерке» ругают Катаева за фальшь и поверхностность. Звонил мой Женичка и сказал, что в «Красной Звезде» и в «Комсомольской правде» тоже ругают.

В «Литературке» — статья Горюнова — о репертуаре, плаксивая. Перечисляет все обиды, нанесенные театру. Как Комитет им сказал, что юбилейную пьесу дадут им после конкурса, что конкурс провалился, что они сами должны были искать пьесу, что пьесу дорабатывал автор уже в театре с помощью всего коллектива («Человек с ружьем» Погодина). О том, как начальник Театрального управления Гранберг (или Гринберг — не помню) директивно предложил им ставить пьесу Прута. И еще много всяких разностей. В конце статьи, при перечислении пьес, которые они собираются ставить, — «Дон-Кихот», который сделал М. Булгаков.

Звонил Марков — когда можно придти? Условились на сегодня вечером.

28 сентября.

Вчера, конечно, засиделись очень поздно. Пришли Марков и Виленкин. Старались доказать, что сейчас все по-иному: плохие пьесы никого не удовлетворяют, у всех желание настоящей вещи. Надо, чтобы М.А. сейчас именно написал пьесу. М.А. отвечал, что раз Литовский опять выплыл, опять получил место и чин, — все будет по-старому. Литовский — это символ.

После ужина они уговорили М.А. почитать. Он прочел три первые главы «Мастера». Сказали, что все так ясно видно, так ощутимо. Условились, что первого придут слушать продолжение.

Марков, уходя, говорил, что «в воздухе — грозный призрак войны».

Сегодня утром М.А. читал присланное ему на отзыв либретто «Ледовое побоище». Авторы приводят мотивы, почему надо ставить эту оперу, доказывают на трех страницах, что театру выгодна эта постановка, так как налицо полная аналогия с немецкими фашистами. А кроме того — можно показать на сцене такие эффектные вещи, как северное сияние, перевертывающуюся льдину, кровавый лед и тому подобное.

Либретто (текста) нет, есть экспозиция. Неизвестно, что они сделают, сюжетная линия путаная, громоздкая.

М.А. пошел с Сережкой в Сандуновские бани.

Включила радио: войска идут через Берлин в полной готовности. Гитлер объявил Чехии ультиматум.

Значит, действительно, война! Боже.

Вчера говорили об Олином зрении, боюсь, что оно у нее очень ухудшается. Сегодня позвонила к Жене Калужскому, просила его запретить Оле так много печатать (она берет работу на стороне, чтобы покупать всякую фарфоровую ерунду — ее увлечение). Уговаривала показать ее врачам лучшим, предлагала устроить прием у Бурденко. Но Калужский как-то равнодушно, вяло отнесся. Буду говорить с Оленькой опять.

29 сентября.

Звонил Марков. По моей просьбе он говорил с Владимиром Ивановичем об Олиных глазах, и тот обещал, что будет говорить с Оленькой и просто запретит ей брать халтуру, а то она стучит часов по 5—6 по вечерам.

Потом Паша Марков стал восхищенно говорить о романе. А под конец — о «Дон-Кихоте», очень хочется познакомиться с пьесой.

— Как вы думаете, может так быть, что вахтанговцы, испугавшись, что у них нет нужных актеров, — отказались бы от пьесы?

И сам добавил:

— Конечно, ни за что не откажутся, не дураки.

Я обещала на этих днях — если М.А. согласится — позвать Маркова, Виленкина и Калужских, которые давно просят, — и устроить чтение.

Звонил Ермолинский, приехавший из Вешенской от Шолохова, у которого он прожил около месяца, — работал над сценарием «Поднятая целина».

Охотился там с Шолоховым, рыбарил.

Потом М.А., по вызову Мордвинова, пошел в филиал, я проводила его, и мы условились встретиться в дирекции у Якова Л.

М.А. пришел туда измученный напористым разговором с автором (или обоими — не поняла) «Ледового побоища». Сказал, что он будет к нам звонить, придется еще встретиться.

Яков отвез нас домой, а вечером М.А. опять пошел в дирекцию, где назначено совещание по поводу поздравления МХАТа с юбилеем.

30 сентября.

М.А. пришел вчера часов в одиннадцать. Рассказывал, что он предложил сыграть какую-нибудь сцену из «Вишневого сада», чтобы певцы играли. Но никто не принял этого.

Сейчас двенадцать часов ночи. М.А. ушел в дом писателей, в клуб посидеть, поужинать с Евгением Петровым.

Видимо, Чехословакию поделят без вмешательства военной силы.

1 октября.

С раннего утра звонки Таранова, автора этого самого Побоища: как бы встретиться с М.А.?

М.А. назначил — в час дня в дирекции. Куда я его и проводила.

Погода изумительная, тепло, солнце.

М.А. вернулся усталый в пять часов. Кроме встречи с Тарановым, было еще совещание по поводу юбилея МХАТа.

А сейчас только что за ним заехал Мордвинов (начало девятого) и повез его к Гусеву — работа над гусевским либретто «Волочаевские дни».

Утром М.А. рассказывал мне, что Катаев в отчаянии от истории с пьесой. Он не привык к ругани, а тут — во всех газетах! Обвиняет театр — что испортил пьесу из подхалимства.

Часов в десять позвонил Куза и сказал, что «Дон-Кихота» читали в надлежащих местах (где?!) и он очень понравился. Теперь же читают роман (для проверки, что ли?).

Я говорю — ну, тогда ответ будет через год.

— Нет, нет. Этот человек, которому поручили, уже прочитал первый том. Я надеюсь дать в конце этой шестидневки Михаилу Афанасьевичу благоприятный ответ.

Да, Чехия вынуждена была сдаться без борьбы. Германцы занимают ее области. Войны не будет.

2 октября.

М.А. днем пошел в «Националь» навестить Асафьева, хотел объяснить ему свое молчание. Асафьева не застал, говорил с его женой — Ириной Степановной. Вечером Асафьев позвонил. А позднее М.А. пошел с Дмитриевым в Клуб писателей — ужинать. Дмитриев позвонил, сказал, что хочет посоветоваться. Разговор этот вылился в объяснение. М.А. говорил ему, что его эгоизм нетерпим, что он почему-то позволяет себе говорить грубо с людьми, да еще ссорит людей между собой, передавая им сплетни, что из-за этого М.А. стал относиться к нему неприязненно, что Дмитриев должен изменить свое поведение.

Думаю, что Дмитриев был очень огорчен. Все это правда, что ему говорил М.А., но в корне он (Дмитриев) страшно любит М.А.

М. А-чу нравится Клуб писателей, говорит, кухня хорошая и пусто. Я-то не люблю этих заведений — тоска нападает.

3 октября.

Днем М.А. рассказывал Самосуду в театре содержание «Рашели» («Фифи»). Тому понравилось, но он сейчас же, по своему обыкновению, стал делать предложения каких-то изменений.

М.А. грустен, но ничего поделать нельзя. Приходится работать и подчиняться указаниям, делать исправления. Выхода никакого нет.

Днем звонил Федя:

— Дирекция МХАТ спрашивает, на какие юбилейные спектакли М.А. хотел бы пойти с Вами?

— Спрошу у М.А.

Он — М.А. — тут же впал в ярость.

— Никогда моя нога там не будет!

Стал вспоминать все надругательства, которые над ним произвели во МХАТе...

Еле успокоила. Решили прогуляться по Арбату, в букинистический, в диетический — за икрой.

В диетическом толчея безумная, купили икры — 69 руб. кило.

Книг интересных М.А. не нашел.

Поражает погода — стоят совершенно ясные дни, очень тепло.

Кроме германских, вступили в Чехию и польские войска. Чехия кончила свое существование — без боя.

4 октября.

Утром позвонил Федя — о том же.

— Поблагодарите, пожалуйста, от Мишиного имени дирекцию, но пойти он не может. Он никогда не пойдет во МХАТ.

Федя:

— Я все понимаю, Люсенька, но я думаю, что время заставляет забывать...

— Ну, есть вещи, которые не только не забываются, но еще острее становятся с течением времени.

Настроение у нас убийственное. Это, конечно, естественно, нельзя жить, не видя результатов своей работы.

Поехали за деньгами в сберкассу, оттуда в дирекцию. Яков Л., как всегда обаятельный, попросил М.А. помочь ему — написать адрес МХАТу.

М.А. сказал:

— Яков Леонтьевич! Хотите, я напишу адрес вашей несгораемой кассе? Но МХАТу — зарежьте меня — не могу! Я не найду слов.

Яков нас повез домой, по дороге заезжали за пивом к Никитским воротам. Условились, что вечером Яков придет к нам.

6 октября.

Вчера вечером — Оленька с Калужским. Старались уговорить Олю обратить серьезное внимание на зрение. Может быть, йодистое лечение нужно? Нужно пойти к опытному невропатологу?

Оля рассказывала о том, как Леонидов обрушился на Немировича на репетиции «Достигаева» — за его замечания после репетиции, назвал Немировича, в числе прочего, душителем, кричал:

— Вы опять ходите грязными сапогами по бриллиантам! и прочее.

Немиров не нашел ничего лучшего, как велел Оле преподнести Леонидову его (Немировича) книгу. Леонидов от этого впал в совершенное бешенство.

7 октября.

Вчера приехали: Яков Л., Дунаевский Исаак, еще какой-то приятель его (опять — Туллер?).

Либретто «Рашели» им чрезвычайно понравилось. Дунаевский, вообще экспансивная натура, зажегся, играл, импровизировал польку, взяв за основу несколько тактов, которые М.А. выдумал в шутку, сочиняя слова польки. Дунаевский возбужденно говорил:

— Тут надо будет брать у Бизе, у Пуччини! Что-нибудь такое страстное, эмоциональное! Вот послушайте, это ария Рашели!

Тут же начинал делать парафразы из упомянутых композиторов, блестел глазами, вертелся, как вьюн, подпрыгивал на табуретке.

Рассказал — очень умело — несколько остроумных анекдотов. Объяснялся М.А. в любви. Словом, стояло полное веселье. Как вдруг Яков сказал мне отдельно, что Самосуд заявил:

— Булгаков поднял вещь до трагедии, ему нужен другой композитор!

Ну и предатель этот Самосуд. Продаст человека ни за грош. Это ему нипочем.

8 октября.

Дунаевский прислал громадную корзину цветов мне.

Сережка отколол такой номер. Был в Ржевском, там говорили о пьесе Толстого. Сергей сказал с видом знатока:

— Такая дрянь!..

Усовещивали его долго дома с М.А.

Вечером — Николай Робертович, Вильямсы, Марика.

Сейчас проходит конкурс дирижеров. Мелик нервничает. По общему мнению всех слышавших его выступление — его забили. Говорят: да, как оперный дирижер он хорош. Но для концертов...

Самосуд твердо решил отстранить Дунаевского от оперы, а взять для «Рашели» Кабалевского. М.А. говорит ему:

— Интересно знать, как же дирекция будет смотреть в глаза Дунаевскому?

Тому — хоть бы что. Посмотрел на М.А., как на наивного ребенка.

Третий день подряд обедали в Клубе писателей — тихо, кормят хорошо.

Вчера М.А., чтобы показать мне игру знаменитого маркера Березина (Бейлиса), играл с ним в американку. Тому, видимо, нравится М.А., и поэтому он играл, затягивая игру, хотя мог бы ее закончить в две минуты. Что он и сделал после просьбы М.А. — он просто не дал ему положить ни одного шара. Тихий, вежливый человек, с очень грустными глазами.

Вечером — одни дома.

9 октября.

Сегодня утром условилась с Анусей встретиться в дирекции Большого. Пока ее ждала, подсел Самосуд, разговор был о «Рашели». Он стоит на своем: только Кабалевский может сделать эту музыку.

Потом пришла Ануся, вышли, встретили на Лубянской площади Николая Эрдмана, купили вина, сыр, шоколад и пошли к Вильямсам. Пришел домой Петя. Николай прочитал начало своей комедии. Он читает очень своеобразно, очень хорошо. Потом он проводил меня домой.

Сейчас к нам придут Файки и Волькенштейн играть в винт с М.А.

10 октября.

Они пришли и играли часов до трех. А потом начались разговоры:

— Зачем вы повесили на стены все эти статьи: «Ударим по булгаковщине» или «Положить конец "Дням Турбиных"»..?

Разговор, естественно, пошел по линии литературной жизни М.А.

Ушли они в половине пятого, мы еще просидели вдвоем до половины шестого.

У М.А. мрачное состояние.

13 октября.

Вчера попросился придти Дмитриев с Мариной. Кроме того, были Ермолинский и мой Женичка. М.А. по их просьбе читал роман — три первые главы.

Сегодня М.А. диктовал мне либретто шуточного заседания — это он выдумал для приветствия МХАТу от Большого. Это будет в конце месяца.

Днем М.А. заходил в кафе, видел там Афиногенова, который взывал — «родной мой!» и тащил его к себе на дачу. Но М.А. отказался — занят.

14 октября.

Только что вернулись от Леонтьевых. Милый вечер, если бы не вопрос о Дунаевском.

М.А. рассказывал содержание «Рашели». Мелику понравилось очень. Хотя тут же возник вопрос — как же показывать в опере кюре! Но если заменять его кем-нибудь другим — все пропадет. Будет нехудожественно, а сейчас так хорошо.

Дунаевский играл свои вальсы и песенки. Весело ужинали.

15 октября.

Возобновление «Фауста». Маргарита — Жуковская, Фауст — Лемешев, Мефистофель — Пирогов. Декорации — такие, как помню в детстве были в Рижском оперном немецком театре, очень наивные. Но мне это нравится.

Возвращались — под проливным дождем — в машине Якова Л. — вместе с ним.

16 октября.

Начинается метель, но тут же превращается снег в слякотную грязь.

М.А. поехал играть в винт к Федоровым.

17 октября.

Неожиданно вчера вечером ко мне приехали сначала Ануся, потом и Петя. Во время ужина позвонил Женичка мой и сообщил, что умерла Блюменталь-Тамарина.

Сегодня днем звонил режиссер областного ТЮЗа Половцев с вопросом, не может ли М.А. дать детский вариант «Дон-Кихота» для их театра.

18 октября.

Вчера вечером пришли: Мелики, Ермолинские и Федоровы — послушать «Дон-Кихота».

Поздравляли Мелика, он получил вторую премию, так же как и Рахлин. Первую получил Мравинский. Мелик принес шампанское.

Сегодня дурнейшее настроение, возня с Сережкой, который томится по выходным дням, и дурная погода.

Около четырех часов слышала, как Боярский по радио говорил приблизительно такое: «...пьеса Михаила Булгакова "Дни Турбиных" вызвала, при своей постановке, волнения из-за того, что многие думали, что в ней содержится апология белого движения. Но партия разъяснила, что это не так, что в ней показан крах и развал белого движения...».

М.А. написал Ванеевой — почему задерживается ответ о «ДонКихоте». В это же время звонил Горюнов; по его словам, пьеса уже была в Реперткоме и теперь находится в ЦК ВКП.

20 октября.

Вчера позвонил Федя Михальский, сказал, что у него свободный вечер, я позвала его к нам. Рассказывал, что М.А. внесен в список приглашаемых на юбилей МХАТа, очень просил нас непременно придти. М.А. сказал — нет.

Потом Федя начал убеждать М.А. написать для МХАТа пьесу. Грустный, тяжелый разговор о «Беге». М.А. говорил, что ему закрыт кругозор, что он искусственно ослеплен, что никогда не увидит мира... Федя расстроился и растерянно говорил — нет, нет, вы, конечно, поедете, — сам не веря в это.

21 октября.

Вчера с Мариной и Дмитриевым ужинали в Клубе писателей. Дмитриев мучается, что ему не возвращают паспорта.

Рядом в зале Погодин читал свою «Падь серебряную». Сегодня мой день рождения, получила три корзины цветов.

22 октября.

Опять звонок Половцева. М.А. сначала думал принять его, потом передумал — не стоит.

Куза по телефону: они возятся с «Дон-Кихотом». Письмо М.А. их взволновало, и они стараются показать, что они яростно хлопочут о проведении этой пьесы.

Ванеева — о том же и о том, что в Реперткоме она произвела благоприятное впечатление.

М.А.:

— Мне не нужны одобрительные отзывы о моей пьесе, мне нужна бумага — разрешена эта пьеса или нет.

Опять Куза:

— 28-го надо ехать в Репертком вместе, разговаривать.

М.А. мне:

— Ох, будет мука мученическая с двух сторон. Репертком будет стараться не дать разрешительной бумаги, а Куза будет стараться испортить пьесу нелепыми вставками.

23 октября.

День рожденья Сергея (фотоаппарат и двухметровый биллиард). Приход Женички, восторг при виде биллиарда. Игра.

В «Правде» статья Маркова о МХАТе, перечислены советские авторы, их пьесы, Булгакова и «Турбиных» нет.

Оля по телефону уверяла, что это в редакции вычеркнули. Весьма вероятно.

Оля звала меня на генеральную «Горе от ума». Я не пошла.

24 октября.

Из Большого приглашение на «Поднятую целину». Сегодня открытие театра после ремонта. М.А. поехал.

25 октября.

Принесли из МХАТа билеты на премьеру «Горе от ума» (30-го), на премьеру «Достигаева» (31-го) и приглашение на торжественное заседание 27-го.

26 октября.

Ужинали Ермолинские. Позвонил Яков Л. — о награждениях во МХАТе. В половину второго ночи позвонила Оленька — счастливая, радостная. Калужский получил Знак Почета, она получит ценный подарок.

Немирович получил все сполна; кроме того — улицу (Глинищевский пер.) переименовали в улицу его имени — и дали дачу, вполне оборудованную.

В конце разговора Оля спросила:

— Значит, до завтра? Ведь вы придете?

— Нет.

— Как?! И ты не придешь?

— Нет, не приду.

— Но почему?!

— Я сказала — почему.

Ведь подумать только. В число юбилейных спектаклей не включили «Турбиных», идущих 13-й год, уже больше 800 раз! Ведь это — единственный случай с пьесой советского автора. Кроме того, ни в одной статье не упоминается ни фамилия Булгакова, ни название пьесы.

27 октября.

Сегодня в газетах опубликованы награждения по МХАТу. Их очень много, есть награждения званием, много новых народных (Еланская, Коренева, Ершов, Станицын и др.), награждения орденами, награждения денежные (Немирович получил 25 тысяч, другие старики по 20 тысяч и так далее).

В «Известиях» помещена статья некоего Хентли Картера, по телеграфу из Лондона, называется «Театр мирового значения». Он пишет, между прочим, что МХАТ оказывает влияние на репертуар европейских театров, в одном только Лондоне шли: «Вишневый сад», «Три сестры», «Синяя птица», «На дне» и советская пьеса «Дни Турбиных» под названием «Белая гвардия».

Вечером к нам пришли Вильямсы. М.А. прочитал им первую картину «Рашели».

28 октября.

Утром Куза по телефону: Репертком был в Ленинграде эти дни. Я узнаю, вернулись ли, позвоню. Подождите моего звонка.

Неожиданное появление в квартире страхового агента, уговоры застраховать жизнь. М.А. категорически отказался. Тогда тот — совершенно на американский манер, стал говорить очень горячо:

— Но позвольте!.. Сейчас вы здоровы, а завтра вы достаете книги с этой вот верхней полки, падаете, разбиваете себе голову, и вот ваша супруга получает 20 тысяч! Или завтра вы идете по улице, попадаете под трамвай, — и вдова ваша получает 20 тысяч!

На каком-то, кажется, четвертом примере М.А. сдался и, чтобы сделать ему удовольствие, — застраховался на 20 тысяч на один год.

Тогда агент принялся за меня. Убедил он меня тем, что сказал: если я и вас застрахую, я получу премию за 100%-ное выполнение своей задачи.

Позвонил Куза — реперткомовцы не приехали, свидание откладывается.

Вечером работа М.А. над второй картиной «Рашели».

29 октября.

Куза — опять с комплиментами по поводу «Дон-Кихота»: страшно нравится всем... профессор Дживелегов в восторге...

Репертком приезжает 31-го, встреча будет либо 31-го, либо 1-го.

М.А. пошел к Федоровым винтить.

Леонтьевские дамы привезли билеты на завтрашний концерт в Большом. Рассказывали, что были на генеральной «Горя от ума», что играют плохо, Качалов им не понравился. Понравился Тарханов и Андровская. Дмитриева разругали.

Конечно, они вроде меня, пристрастны к МХАТу, но, может быть, есть и правда.

30 октября.

Была на концерте с Женичкой и Сергеем. Сидели в середине первого ряда, так что и Мелик, дирижировавший «Сечей» и «Риенцо», и Файер (балетными номерами), улыбались и даже общались с нами.

Сергей изредка наклонялся ко мне и шептал: мелодическая вещь... Вспотел, бедняга! (про Мелика)... жиденький аплодисмент... терпеть этого не могу! (про певицу). Женичка возмущался его поведением. Он был элегантен, как всегда.

31 октября.

Днем М.А. в Большом — работа по юбилейному шуточному заседанию в честь МХАТа.

Звонил Куза: свидание с Реперткомом назначено на 4 ноября. До чего надоело это.

1 ноября.

Прямо удивительно — ноябрь, а на дворе тепло, хожу в летнем пальто нараспашку, правда, в вязаном костюме.

Зашла, проводив М.А. в Большой, к зам. директора Литфонда, сказала, что в магазине Литфонда отказались дать писчую бумагу Булгакову — «он уже и так получил больше нормы», а норма, оказывается, четыре килограмма бумаги в год.

На чем же теперь писать?

Зам. объяснил, что поручили Фадееву наладить это дело, но когда это будет — неизвестно, и надежд на получение в скором будущем бумаги нет.

Пришла домой — корзина цветов, от кого неизвестно.

Позвонила Марика, попросила М.А. придти поставить банки Сергею Ермолинскому — болен. М.А. пошел.

Звонок Бориса Эрдмана — только что вышел из лечебницы, болел скарлатиной!

А сейчас (11 часов) звонок из филиала МХАТа — администратор плачущим голосом умоляет нас идти на банкет МХАТа в «Метрополе», объясняет, что приглашение посылали сегодня два раза, первый раз посланный не нашел улицы, второй раз — никто не открыл (мы спали). Послали третий раз. И действительно, тут же звонок на лестнице. Я говорю — М.А. нет дома.

— А вы?!

— Не могу, не с кем сына оставить.

У Дмитриева ангина, 40°. Звонила Марина.

2 ноября.

М.А. в Большом — на репетиции шуточного поздравления МХАТа. Вечером пришел Борис Эрдман, принес свои эскизы к «Уриэль Акосте».

Почему-то разговор о происхождении слов и выражений ходячих. М.А. достал все свои любимые словари: Даля, Таккеля, Вандриеса, Михельсона — стали рыться, находить.

3 ноября.

Сегодня из Большого принесли на заключение М.А. четыре либретто.

М.А. на репетиции — днем. А вечером, прорепетировав в последний раз свою роль передо мной, М.А., в черном костюме, пошел в Дом актера, тут же вернулся за зонтиком — сильнейший дождь.

Позвонил Борис Эрдман, уговаривал меня пойти с ним смотреть М.А., но я объяснила — не с кем оставить Сергея, оттого и сижу дома.

Позвонили Вильямсы, звали к себе — тоже пришлось отказаться.

4 ноября.

Вчера М.А. вернулся в начале третьего с хризантемой в руке и с довольным выражением лица. Протомив меня до ужина, стал по порядку все рассказывать. Когда он вышел на эстраду, начался аплодисмент, продолжавшийся несколько минут и все усиливавшийся. Потом он произнес свой conférance, публика прерывала его смехом, весь юмор был понят и принят. Затем начался номер (выдумка М.А.) — солисты Большого театра на мотивы из разных опер пели тексты из мхатовских пьес («Вишневый сад», «Царь Федор», «Горячее сердце»). Все это было составлено в виде заседания по поводу мхатовского юбилея. Начиная с первых слов Рейзена: «Для важных дел, египтяне...» и кончая казачьей песней из «Целины» со специальным текстом для МХАТа — все имело шумный успех.

Когда это кончилось, весь зал встал и стоя аплодировал, вызывая всех без конца. Тут Немирович, Москвин, Книппер пошли на сцену благодарить за поздравление, целовать и обнимать исполнителей, в частности М. А-ча целовали Москвин и Немирович, а Книппер подставляла руку и восклицала: «Мхатчик! Мхатчик!»

Публика кричала «автора». М. А-ча заставили выходить вперед. Он вывел Сахарова и Зимина (молодых дирижеров Большого, сделавших музыкальный монтаж по тексту М.А.), они показывали на М.А., он — на них. Кто-то из публики бросил М.А. хризантему.

После чего М.А. вернулся домой, хотя его очень уговаривали все остаться. Габтовцы, особенно молодежь, были очень довольны успехом номера, кто-то с восторгом сказал про М.А. — «вот ловко трепался!» (про речь!).

Сегодня с утра бенефис продолжается. Звонили с поздравлениями Гриша Конский, Оленька.

Оля (в диком восторге):

— Неужели Миша теперь не чувствует, какие волны нежности и любви неслись к нему вчера из зала от мхатовцев?.. Это было так неожиданно, что Миша вышел на эстраду... такой блистательный conférance... у меня мелькала почему-то мысль о Мольере, вот так тот говорил, наверно...

Звонил Мордвинов с тем, чтобы вечером встретиться с М.А. в дирекции — для работы над гусевскими «Волочаевскими днями», — но и он сказал: Вчерашнее выступление М.А. ведь первым номером прошло.

Без конца звонил Куза, но тот по другому поводу — он заедет за М.А., не может ли он подождать до трех часов?

М.А. днем навещал Дмитриева, который болеет у Книпперов (он всегда там останавливается). Видел Ольгу Леонардовну, та говорит:

— Самый лучший номер! Блестяще! Вы оживили Большой театр!

М.А. взял на время у Дмитриева книжку «К 40-летию МХАТа». Там, в числе спектаклей, кроме «Турбиных» и «Мертвых душ», и загубленный «Мольер». Написано 296 репетиций. Спектакль прошел семь раз.

Сегодня в «Советском искусстве» подвал «В кабинете депутата» — о Дунаевском. Приведены его слова, что больше всего его сейчас интересует и заполняет работа над оперой, либретто к которой написал уже М. Булгаков, из времен франко-прусской войны, по рассказу Мопассана.

Подождали Кузу до половины четвертого и решили пойти пообедать в Клуб писателей. В это время звонок:

— Где М.А.? Нет дома? В театре? Какой номер телефона? Как разыскать?

— А кто это? По какому делу?

— Чичеров, из драмсекции. У нас идет заседание по важному вопросу, и мы не можем решить его без М.А. (?)

(Потом — на необычайной ласковости):

— Что же он нас совсем забыл? Отчего никогда не позвонит, не придет?

(Просил непременно позвонить, дал номер своего телефона, потом понял, что М.А. не позвонит):

— Я сам ему буду звонить.

Тут же звонок Кузы:

— Где М.А.?

— Ушел. Ждал, а теперь ушел.

— Куда? Дайте адрес, я поеду его разыскивать.

— Не пытайтесь, это невозможно, я не знаю, куда он пошел.

А вообще это нехорошо получилось, это неуважение к драматургу, к театру. Почему реперткомовцы это позволяют себе?

Куза сам на них зол, понимает, что это безобразие, волнуется.

— Вы, пожалуйста, Василий Васильевич, выясните точно день и час, М.А. очень занятой человек.

И тут мы пошли в Клуб писателей, где несколько человек говорили М. А-чу: а вас Чичеров разыскивает. Комедия.

Поднялись в столовую, там всего три человека. Один из них, Лев Никулин, стал кружить около нашего столика, наконец попросил М.А. представить его. Подсел. Тоже сказал — а вас Чичеров разыскивал.

Подошел маркер Березин и стал звать М.А. на состязание в Политехнический. М.А. сказал, что очень занят. Тогда Николай Иванович (этот Березин-Бейлис) предложил сыграть сегодня.

После обеда мы пошли в биллиардную. Они стали играть, Березин играет сверхъестественно: в одну лузу, например, положил восемь шаров подряд — в течение нескольких минут.

Дома узнали, что Куза звонил еще два раза. Кроме того, Серафима Яковлевна из Большого — что сегодня встреча с Мордвиновым отменяется. Кроме того, Раевский с поздравлением.

Тут же звонок Мелика:

— Елена Сергеевна! Почему такая демонстрация против МХАТа? Почему Вы не пришли ни вчера, ни на юбилейные спектакли, ни на банкет?

— Вы же умный человек, Александр Шамильевич, вы же должны понимать...

— Ну, да, я понимаю, — свинства было достаточно проделано МХАТом.

Позвонил Борис с докладом и поздравлением.

Легли спать, встали в десять часов вечера. Мелик с вопросом — почему не идем? М.А. пошел один, я осталась из-за Сергея дома.

Звонил Яков Л., сначала о вчерашнем, потом о Дунаевском. Тот очень интересуется оперой, волнуется, как Самосуд? Яков сказал мне, что Оля просила его, «как умного человека и как человека, близкого нам, воздействовать на нас, чтобы мы прекратили свое игнорирование МХАТа и начали опять там бывать».

После всех разговоров, звонков, поздравлений видно, что М.А. была устроена овация — именно это выражение употребляли все. Что номер был блестящий. Все подчеркивают, что в этой встрече обнаружилось настоящее отношение к М.А. — восторженное и уважительное.

5 ноября.

М.А. днем в Большом. Звонок Кузы: «Дон-Кихот» разрешен Главреперткомом и Комитетом по делам искусств. Теперь начало работы над пьесой задерживается только чтением М.А. пьесы театру.

— Дайте официальную бумагу из театра о разрешении. До этого, не думаю, чтобы М.А. согласился читать. История с «Пушкиным» слишком памятна.

Позвонил через короткое время. Я подозвала М.А. к телефону. Условились, что бумагу пришлют девятого, а десятого в два часа дня — чтение пьесы труппе.

Вечером звонки Мордвинова и Гусева — М.А. объяснил, что он нездоров, пусть они приедут сюда. Встречу отложили.

Звонок Оленьки. М.А. попросил ее достать книгу к 40-летию МХАТа.

Потом позвонил Федя — с поздравлением по поводу выступления М.А. Когда я спросила о книге —

— Книга лежит для Вас!

Ужинали вдвоем.

Насколько интересна «Моя жизнь в искусстве» — настолько скучна «Работа актера».

М.А. говорит:

— Система Станиславского, это — шаманство. Вот Ершов, например. Милейший человек, но актер уж хуже не выдумаешь. А все — по системе. Или Коренева? Записывает большими буквами за Станиславским все, а начнет на сцене кричать своим гусиным голосом — с ума сойти можно! А Тарханов без всякой системы Станиславского — а самый блестящий актер! Когда начали репетировать на квартире у К. С-а «Мертвые», и К.С. начал свои этюды, — Тарханов сразу все сообразил и схватился за бок, скорчивши страшную гримасу.

К.С.:

— Михаил Михайлович, что с Вами?

— Печень...

И ушел, и не приходил во время всех бесчисленных репетиций, и сыграл Собакевича первым номером. Вот тебе и система!

(А Оленька мне рассказывала, как Коренева один раз сказала К. С-у восторженно:

— К.С.! У меня несколько тетрадей записей — всего, всего, что Вы говорили на репетициях (кажется, лет десять назад). Что мне делать с этими записями?

— Их надо немедленно сжечь!)

За эти 2—3 дня я прочитала, по просьбе М.А., четыре либретто, присланные ему. Одно — вполне пристойное. Но три — невозможны. Впечатление такое, после чтения всех присланных либретто, — что хорошие либретто пишут разные люди и каждый по-своему. А дурные все — пишет один и тот же человек. Пишет неграмотно, бездарно, но пишет без конца.

6 ноября.

Утром пришла по почте от Л. Никулина его пьеса «Порт-Артур» с надписью: «Мастеру драматургии Михаилу Аф. Булгакову».

М.А. поблагодарил его по телефону, тот пригласил М.А. зайти к нему сегодня днем.

Потом звонок Виленкина:

— Василий Григорьевич спрашивает, когда М.А. может его принять?

Условились, что придут — и Сахновский и Виленкин — 10-го вечером.

7 ноября.

День прошел, как все праздничные дни, то есть с утра пришел Женичка, и ребята то дружат, то ссорятся.

Сейчас первый час ночи, М.А. пошел — только что — к Вильямсам, я из-за Сергея осталась дома.

Днем звонил Ангарский. Сообщил, что в Лондоне идут «Дни Турбиных» под названием «Белогвардейцы». Говорит, что М.А. должен протестовать.

— Против чего? Ведь я же не видел этого спектакля. Вот к чему приводит такое ненормальное положение! Ведь обычно, если пьеса какого-нибудь нашего автора идет за границей, он едет туда и как-то руководит постановкой. Если у нас ставится пьеса иностранного автора, он обычно приезжает сюда. Но что я могу сделать, если меня упорно не пускают за границу? Как можно протестовать против того, чего не видел?!

8 ноября.

Днем М.А. с Дмитриевыми обедал в «Национале». Там присоединился к ним Вайнонен с женой.

Сейчас идем к Файко.

9 ноября.

Сегодня М.А. винтит у Федоровых.

М.А. сказали, что его выступление записано на пленку. Получили из Вахтанговского театра бумагу — «Дон-Кихот» Реперткомом разрешен.

10 ноября.

Днем — в два часа было назначено чтение в Вахтанговском театре. Встретили М.А. долгими аплодисментами. Слушало около ста человек. Слушали хорошо. Вся роль Санчо, эпизод с бальзамом, погонщики — имели дикий успех. Хохотали до слез, так что приходилось иногда М.А. прерывать чтение.

После конца — еще более долгие аплодисменты. Потом Куза встал и торжественно объявил: «Все!», то есть, что никаких обсуждений. Этот сюрприз был ими явно приготовлен для М.А.

Сейчас ложимся спать, надо отдохнуть, т. к. в половине двенадцатого придут Виленкин и Сахновский.

11 ноября.

Пришли. Начало речи Сахновского:

— Я прислан к Вам Немировичем и Боярским сказать Вам от имени МХАТа: придите опять к нам, работать для нас. Мне приказано стелиться, как дым, перед Вами... (штучка Сахновского со свойственным ему юмором)... Мы протягиваем к Вам руки, Вы можете ударить по ним... Я понимаю, что не счесть всего свинства и хамства, которое Вам сделал МХАТ, но ведь это не Вам одному, они многим, они всем это делают!

Примерно в таком духе и дальше.

12 ноября.

Дмитриев говорил, что Сахновский сказал ему: — ох, боюсь, что Михаил Афанасьевич не согласится работать для МХАТа!

13 ноября.

Вчера вечером Борис и Николай с женой. Ну, и Дмитриев, конечно. Николай прочитал первый акт своей будущей пьесы. М.А. сказал — Сухово-Кобылинская школа.

Дмитриев опять о МХАТе, о том, что им до зарезу нужно, чтобы М.А. написал пьесу, что они готовы на все!

— Что это такое — «на все»! Мне, например, квартира до зарезу нужна — как им пьеса! Не могу я здесь больше жить! Пусть дадут квартиру!

— Дадут. Они дадут.

Для М.А. есть одно магическое слово — квартира. «Ничему на свете не завидую — только хорошей квартире».

У нас, действительно, стройка отвратительная — все слышно сверху, снизу, сбоку. А когда наверху танцуют — это бедствие. Работать М.А. очень трудно.

13 ноября.

У М.А. днем в Большом встреча по либретто балета «Василек».

Вечером иду в балет — приехали ленинградцы, — а оттуда к Мелику. Туда же придет и М.А. после работы над «Волочаевскими днями».

14 ноября.

Замечательный танцовщик Чабукиани, пластичен, выразителен, легок, темперамент и техника — одинаково поразительны. Громадное впечатление от Улановой, громадное. Вообще, ленинградцы сильнее московских балетных.

Портил дело конферансье Гаркави, страшный пошляк. При мне администратор филиала — милейший Чацкий (вечер был в филиале МХАТа) говорил ленинградскому администратору:

— Если бы я знал, что у вас Гаркави будет выступать, я бы вам не дал зала. Вы должны помнить, что это МХАТ!

У Меликов было весело. Он страшно гостеприимный хозяин. Шумит, кричит, веселится, как дитя.

Вернулись очень поздно.

М.А. сегодня днем опять с теми же балетными работал. Позвонил и сказал, что вечером они придут к нам, так ему удобнее.

За обедом М.А. рассказал, что во время работы в кабинет вошла очень закутанная в платки женщина, с платочком на голове, подошла к М.А. и сказала:

— Я хотела Вас поздравить с Вашим выступлением... (еще что-то любезное по поводу самого выступления) — и ушла. Оказалось — Марина Семенова. А днем также поздравила Златогорова.

15 ноября.

Вчера вечером пришли Холфин и Чуфаров. М.А. перерабатывает их либретто и в смысле сюжетной линии, и в смысле изложения. Тут же мне диктовал это на машинку. Продолжалось это до двух часов ночи.

Легли мы около пяти — с разговорами обычными, а в половине одиннадцатого уже встали, т. к. эти же милые молодые люди должны были придти в одиннадцать часов. Опять работа — до половины третьего. Тут началась кутерьма. Приехал Куза за М.А., чтобы ехать в Репертком. Ко мне приехал доктор. Балетные не уходят. Стеши (домработницы) нет. Екатерина Ивановна мечется. Кошмар.

После мне М.А. говорил:

— Ты мне можешь объяснить, зачем я был нужен Реперткому? Посмотреть, что ли, на меня хотелось?

После комплиментов в адрес пьесы Мерингоф вытащил какую-то бумажку: — вот у нас есть пожелания — если, конечно, вы согласитесь, — вписать... (какие-то изречения, пословицы)...

— Я на этих днях сократил пьесу на 15 страниц, — ответил М.А., и Мерингоф остался с раскрытым ртом.

Вечером М.А. поехал для встречи с Юровским — композитором и Прутом — либреттистом (либретто «Опанас»). Встреча не состоялась, он пошел проветриться — сказал он.

А тут звонки: Ануся — встретимся завтра. Доктор. Яков Л. — звал пойти завтра на «Горе от ума» в Малый. Рассказывал, что у него только что сидел долго Самосуд, восхищался безмерно Булгаковым, сказал, что он — самый лучший, едва ли не единственный настоящий художник, чувствует эпоху, как никто. Самый советский из всех писателей!

Потом — Оленька, тоже звала на «Горе от ума», но я должна была отказаться — буду работать на машинке.

16 ноября.

Вчера уже поздно, уж я собиралась залезть в свою вечернюю ванну, — раздался телефонный звонок: Женичка мой еле слышным голосом просит приехать на станцию метро (Коминтерн), ему там стало дурно. Не помня себя оделась, оставила М.А. записку и выбежала. У нашего метро на счастье стоял ЗИС. В дежурной Коминтерна нашла Женичку — его приводили в чувство, он несколько раз терял сознание — у него летом, в Лебедяни тоже это случалось. Как это страшно, лежит без кровинки в лице. Когда ему стало лучше, отвезла его в Ржевский. Оттуда позвонила М.А., он вышел ко мне навстречу, и мы в четвертом часу утра только пришли домой.

Легли в шестом часу. А около одиннадцати уже пришли Холфин и Чуфаров. М.А. додиктовал мне либретто и поехал в Большой на читку, отвезя меня в дирекцию, где у меня была встреча с Анусей.

Приехал М.А. домой обедать в шестом часу, измочаленный. Рассказывал, что либретто разнесли в пух и прах.

Сейчас только встали (10 часов вечера), еще бродим, разбитые. Ляжем рано, только ванны возьмем.

17 ноября.

Решить-то решили рано лечь, а легли — с разговорами — в четвертом часу.

Сегодня М.А. пошел винтить к Федоровым. А ко мне пришел мой Женюшка, и мы с ним просидели весь вечер вдвоем.

18 ноября.

Обедал Николай Эрдман. После обеда — биллиард до десяти часов вечера. Потом он рассказывал свою будущую кинокомедию. Хорошо выдумал и сюжет и трюки разные. В двенадцатом часу поехал на вокзал (во Владимир уехал). А мы — в ванны, потом будем ужинать, разговаривать и спать.

21 ноября.

Вчера по телефону сговорились, что Вильямсы и Николай Робертович придут к нам ужинать. Как всегда, было хорошо. Потом Николай Робертович остался ночевать. С разговорами легли около шести часов. Встали поздно. После завтрака М.А. с Николаем Робертовичем играли на биллиарде, увлечены, как дети. Затем мы с М.А. пошли обедать в Клуб писателей, так как у нас дома бедствие — больна Стеша, болен Сергей, я ставлю банки (научил М.А.) то одному, то другому. Екатерина Ивановна тоже плохо себя чувствует.

В Клубе к нашему столику сразу же подошел Чичеров с тем же разговором: почему, М.А., вы нас забыли, отошли от нас? И в ответ на слова М.А. о 1936-м годе, когда все было снято, сказал:

— Вот, вот, обо всем этом нам надо поговорить, надо вчетвером — Вы, Фадеев, Катаев и я, все обсудим, надо, чтобы Вы вернулись к драматургии, а не окапывались в Большом театре.

Потом подошел Катаев и сказал, что Гнат Юра непременно хочет ставить у себя «Дон-Кихота», просит экземпляр пьесы. Что он, Катаев, едет завтра в Киев и может отвезти пьесу. М.А. сказал: надо еще раньше переписать экземпляр, у меня один — испещренный поправками.

Потом — Березин предложил М.А. играть на биллиарде, и они играли, — под напряженными взглядами присутствовавших писателей.

Сейчас одиннадцать часов вечера. Ванна М.А., ванна моя, ужин и спать, спать, спать!

22 ноября.

Обедали опять в Клубе. Подсел к нам знакомый М.А. по Бату-му поэт Чачиков. Спрашивал у М.А. сведений по поводу встречи Пушкина с Шевченко — для своей поэмы.

Потом М.А. поехал в Большой для встречи с Самосудом и молодыми либреттистами по поводу разгромленного либретто.

23 ноября.

Утром звонок Кузы: Комитет поручил ему просить М.А. приехать на заседание по вопросу о репертуарном плане Вахтанговского театра.

Я заехала за М.А. в три часа в Большой и на той же машине отвезла его в Комитет.

М.А. потом рассказывал: «Дон-Кихот», конечно, поставлен в последнюю очередь.

Главное свелось к сражению Толстого с вахтанговцами по поводу его пьесы.

По словам Кузы и других вахтанговцев, пьеса плохая, вахтанговцы стараются заставить его переделать, а он уже переделывал, но ничего не получилось. Он злится, они тоже.

Был на совещании Горчаков, говорил М.А.:

— Позвали бы, когда будете читать «Дон-Кихота»! Говорят — очень хорошо!

Пришел М.А. утомленный и в состоянии какой-то спокойной безнадежности.

Вечером в Большом — опять встреча с молодыми либреттистами («Василек»).

24 ноября.

Дмитриев, по случаю того, что ему наконец вернули паспорт, — пригласил обедать в ССП. Ели раков. Подавали медленно, — только два официанта там, — поэтому засиделись долго. Ну и типы там в столовой попадаются. Это — не 19-й век, не — честные бородатые лица с ясными глазами.

И откуда они только берутся. Действительно, может быть, верно говорит С.Е., что начинают заниматься литературой потому, что нет уже черной биржи. Считают литературное дело самым выгодным.

Вечером М.А. был на «Кавказском пленнике», говорит, что в правительственной ложе видел (так ему показалось) Сталина и Молотова. М.А. пробыл там недолго и пошел в филиал на «Псковитянку».

Звонили Вильямсы — Петя звал приехать, покажет эскиз для выставки. Звонила Оленька, у них Мхатовцы. Ни туда, ни сюда не могла пойти — нездоровится.

25 ноября.

Опять обедали в Клубе, опять М.А. играл с Бейлисом на биллиарде и один раз выиграл. Но это, конечно, тот поддался, не иначе. Ему, видно, очень нравится М.А.

Дома, во время ужина, около часу позвонил Брагин. Его конспект оперы «Чрезвычайный комиссар» лежит у М.А. для отзыва. Ровно час М.А. говорил с ним по телефону, дал ему детальный разбор, советы, как вести дальнейшую работу, что оставить, что вычеркнуть, что углубить.

Сегодня, после долгого перерыва, М.А. сел за работу над «Рашелью».

Сегодня звонил опять Половцев, руководитель областного ТЮЗа, просит «Дон-Кихота».

27 ноября.

Вчера вечером был Борис Эрдман. Играли на биллиарде. Легли поздно.

Сегодня утром, среди других звонков, такой — это Сергей рассказал.

— Ваш телефон завтра будет выключен, так как за вами числится задолженность в 18 руб.

Пришлось идти на телеграф, там выяснять эту чепуху. Видимо, сотрудница забыла вписать оплаченную квитанцию. Обещали все выяснить и завтра позвонить.

Звонил писатель Миндлин с просьбой, чтобы М.А. пришел сегодня в Дом писателя на читку его пьесы «Сервантес».

Звонил Эскин, зам. директора Дома актера:

— Мы очень просим М.А. помочь нам в устройстве одного вечера...

М.А. сказал мне:

— А ты бы ему ответила: «Как же, как же, Михаил Афанасьевич как раз разрабатывает новое коленце...»

Эскин звонил четыре раза, пока я ему не сказала напрямик, что это никак невозможно, что М.А. очень занят.

Насчет этого же звонил Конский. Узнав, что М.А. отказался, он сначала огорчился, а потом сказал: — ну, тогда и я не буду участвовать.

Звонил Куза, но мы спали. Да, а вчера днем два раза звонил Павел Марков: — Миша, нам надо непременно повидаться. Ты, Боярский, Сахновский и я. Предлагаем встречу назначить во МХАТе.

М.А. очень кисло согласился на 30-е в 12 часов дня.

28 ноября.

Утром звонок Кузы; просит экземпляр сокращенный, тот, который М.А. читал в театре, — «а то у нас работа задерживается». Я говорю — «а разве Вы начинаете работать? По газетам можно понять, что вам не утвердили репертуарный план».

— Это ничего не значит. На нас почему-то ведется атака со стороны прессы. Но это не имеет никакого значения. Мы работу продолжаем. А в частности, «Дон-Кихот» с декабря начинает репетироваться.

* * *

Позвонила сотрудница из телеграфа: — «Простите, это ошибка, никакой задолженности за вами нет». Какова работа.

Дикая мигрень. А все от того, что ложимся спать каждый день под утро. Вот вчера тоже вернулись от Вильямсов, где слушали радиолу, в четыре часа, а легли в пять. Из-за мигрени пришлось не идти смотреть Уланову в «Лебедином озере».

Сейчас вечер, одиннадцать часов, мы дома. Благословенная тишина.

29 ноября.

М.А. пошел в Большой — сдать либретто — целых четыре, — что лежали для отзыва у него.

Куза прислал извещение, что «Дон-Кихот» включен в план 1939 года, а также экземпляр «Дон-Кихота», с просьбой выправить его. М.А. сидит и правит.

Второй тихий вечер. Как это хорошо.

В газетах отклики зарубежной печати на сообщение ТАСС (27-го) об укреплении отношений между СССР и Польшей. Вчера в «Правде» статья по этому вопросу.

Интересно, отразится ли это на постановке в Большом «Сусанина». Кто о чем, а мы все — о театре.

Над нами — очередной бал, люстра качается, лампочки тухнут, работать невозможно, М.А. впадает в ярость.

— Если мы отсюда не уберемся, я ничего не буду больше делать! Это издевательство — писательский дом называется! Войлок! Перекрытия!

А правда, когда строился дом, строители говорили, что над кабинетами писателей будут особые перекрытия, войлок, — так что обещали полную тишину. А на самом деле...

— Я не то что МХАТу, я дьяволу готов продаться за квартиру!..

30 ноября.

Ну, состоялся этот знаменитый разговор. Все блеф, конечно.

Изумительна первая же фраза Боярского:

— Ну что же, будем говорить относительно того, как бы вы нам дали пьесу. (М.А. говорит, что он запомнил ее точно.)

М.А. говорит:

— Я сразу обозлился и выложил ему все, все хамства МХАТа, все о разгроме 36-го года, о том, что «Мольер» мне принес, за мою работу, иск театра денежный и выключение из квартирного списка в Лаврушинском... Все выложил о травле, о разгроме моральном, материальном... даже легче стало.

На все это Боярский применил такой прием:

— Вам практически выгодно написать для нас пьесу... у нас бывает правительство... Наши старики могут обратиться...

М.А. сказал:

— Нет, у меня сейчас нет сил писать.

А дома говорит мне:

— А я рад, что все сказал этим подлецам. Ей-богу, легче стало.

1 декабря.

Вчера вечером Николай и М.А. ломали головы, как лучше составить заявление в ССП и подать (через Толстого) — об изменении участи Николая Робертовича, о снятии судимости и принятии в Союз.

Потом пришел и Борис и Вильямсы. Биллиард. Ужин, стерляди. Опять биллиард.

Вчера звонил Федя:

— Как настроение Миши? Как впечатление от встречи? Будет ли работать для нас?

Звонил, ломился придти Гриша, но я сказала, М.А. занят очень.

Оленька — сконфужена за Боярского:

— Ну, конечно, разве он может? Это надо было иначе делать, надо было бы, чтобы с Мишей Москвин говорил.

Рипси звонит: я хотела бы, Люсенька, с тобой посоветоваться по литературному делу, спросить совет...(?)

М.А. сидит над клавиром «Иоланты». Какая-то дама сделала новый текст, очень безвкусный. Оказывается, было задание — избежать божественных слов, которые были в таком изобилии у Модеста. Какая чепуха.

2 декабря.

Рипси приехала посоветоваться, правильно ли составлен договор с Литературным агентством у Лилиной по книге К.С. «Работа актера». Почему — с нами?!

Вечером — Яков. Возмущался мхатовцами.

5 декабря.

Вчера днем М.А. заходил к Сергею Ермолинскому. М.А. ходит к нему поиграть в шахматы, а кроме того — Сергей Ермолинский, благодаря тому, что вертится в киношном мире, — много слышит и знает из всяких разговоров, слухов, сплетен, новостей. Он — как посредник между М.А. и внешним миром.

Вечером пришел к нам Николай Эрдман, потом Оля привела Сергея из кино (они смотрели «Александра Невского»), позвонили Калужскому, тот тоже пришел. Ужинали. М.А. и Николай играли на биллиарде. Легли страшно поздно. А в двенадцать часов дня сегодня М.А. должен был быть в Большом для работы над либретто Прейса «Мать» по Горькому. Он ушел, пришел Евгений-прокурор, и вот до сих пор (сейчас четыре часа дня) они с Николаем играют на биллиарде. Женичка очень хорошо рассказывал о вчерашнем вечере в Ржевском: был Федя Михальский, родственники Евгения Александровича и дед с женой. (Это М.А. прозвал Алексея Толстого: дед, или дед-комбинат.) Дед со всеми разговаривал на «ты», почти всех обозвал свиньями и наседал на Федю:

— Вот я написал две пьесы, и обе они прошли мимо вашего театра!.. А сейчас у меня такой замысел! Такой!.. А я вот возьму и отдам пьесу в Малый!..

Потом стукнул кулаком по столу, кричит:

— Ты не слушаешь меня!!

А Федя бросал пробками в дам и не обращал на него внимания. Потом дед кричал страшным голосом:

— Я творец! Вы должны меня воплощать!..

* * *

Вчера пришло письмо от Саши Гдешинского. Он пишет М.А., что был тяжело болен, ему грозит остаться калекой на всю жизнь. Просит достать лекарство, которого нет в Киеве — ятрен-казеин, — есть, говорят, только в Кремлевской аптеке. Оленька предложила достать через Иверова. Дали обнадеживающую телеграмму Саше Гдешинскому.

Сегодня пришло очень милое письмо от Дунаевского — в ответ на письмо М.А.

7 декабря.

Вчера Оленька прислала лекарство. Днем, когда М.А. обедал в «Национале» с Дмитриевыми, звонил Виленкин:

— Марков к вам не дозвонился. Просил меня позвонить: он очень просит дать ему на несколько дней «Бег», он хочет серьезно проводить вопрос о постановке во МХАТе.

Я сказала, что передам М.А. Вечером во время винта (были Файко и Волькенштейн) Виленкин позвонил опять. М.А. сказал ему, что дать не может, надо еще прокорректировать.

А мне сказал потом, что ему органически не хочется давать, что МХАТ задумал какой-то фокус.

Вчера Оля прислала, по поручению Сахновского, М.А. книгу Сахновского «Работа режиссера» с очень хорошей надписью.

М.А. сегодня днем опять просидел в Большом больше трех часов над тем же либретто «Мать». Сидит их человек пять, ломают над этим либретто головы: Прейс представил совершенно безграмотную работу.

Вечером М.А. диктовал мне письма: Саше — о том, что завтра высылаем лекарство, Сахновскому — благодарность за книгу, и Елизавете Карповне.

Сегодня достала случайно для М.А. три рубашки. Обещали достать две пары теплых носков.

Сегодня день рождения Женюшки.

9 декабря.

М.А. все дни бьется, правит «Мать». Все в том же составе: дирижер Небольсин, режиссер Шарашидзе, еще кто-то. Приходит домой усталый.

Вчера вечером у нас были Мелик с Минной, Ермолинские. Конечно, играли на биллиарде.

10 декабря.

Днем М.А. в Большом («Мать»). Я переписываю «ДонКихота» для представления в Репертком.

Вечером М.А. с Сережкой пошли в Сандуновские бани, но вернулись вскоре домой — колоссальная очередь.

Вечером — о «Беге» — М.А. не хочет давать МХАТу.

На улице туман. Удивительная зима — туманно, грязно, не холодно.

12 декабря.

Сегодня в «Советском искусстве» статья некоего А. Кут — о пьесе Миндлина «Сервантес», рекламного характера, уговаривает театр ставить ее.

В начале статьи — строки о «драмоделах, стряпающих сотые переделки "Дон-Кихота"».

13 декабря.

Сегодня Миша позвонил к Чичерову и спросил его, кто такой Кут. Тот ответил, что не знает. Просил Мишу придти на совещание по поводу пьес и репертуара. Миша ответил, что не придет и не будет ходить никуда, покуда его не перестанут так или иначе травить в газетах.

14 декабря.

Сегодня к ночи было 20° мороза! А утром был −1°, и вчера еще было сыро и грязно.

15 декабря.

Вчера у нас был Борис Эрдман, попросил дать ему почитать «Бег». Прочитал у нас, понравилась ему пьеса необычайно! Весь вечер говорил о ней. А за ужином Миша прочитал три картины из «Пушкина». Борис сказал, что придет следующий раз для того, чтобы прочесть всего «Пушкина».

Сегодня звонил Чичеров, нас не было дома, он говорил с Сергеем, просил передать, что Кут — это Кутузов, что секция драматургов очень заинтересована «Дон-Кихотом» Михаила Аф., просит дать ей возможность ознакомиться.

Миша пошел сейчас (девять часов вечера) в Большой — работа колхозом над «Волочаевскими днями» Гусева. Все эти дни он работает то днем, то вечером (а иногда и днем и вечером) над чужими либретто.

Я вспомнила сейчас, как он, придя 13-го из Большого в половине второго ночи, рассказывал мне, в какой суматошной обстановке проходит работа: кабинет Мордвинова, он с Вильямсом разговаривает по поводу «Сусанина», срочно разыскивают Гусева для того, чтобы начать работу по либретто — оказывается, Гусев не мог попасть никак в театр — не пускали ни через один подъезд, так как у него нет пропуска. Тогда его жена купила у перекупщика два билета на «Поднятую целину» по 25 руб., и они вошли в театр.

В кабинет входят в это время человек 30 молодых писателей нацменьшинств — они должны встретиться с участниками «Целины» после спектакля. Все они гуськом проходят через кабинет, Миша сидит за письменным столом, все они вежливо ему кланяются, принимая его за какое-нибудь ответственное лицо в театре, всем им 30 раз отвечает, каждый раз приподнимаясь. После чего в соседнем помещении начинается заседание. Борис Аркадьевич бегает из одной комнаты в другую, то говорит там речь, в качестве председателя, то разговаривает по делу в своем кабинете. Самосуда найти не могут.

* * *

Сегодня целый день сильнейший мороз — утром было 26°, как сказала мне Лоли.

Я ездила по своим делам — замерзла страшно.

* * *

Сейчас только — в час ночи — когда я уже собиралась взять ванну и лечь спать — позвонил Женя и сказал, что по радио сообщили о гибели Чкалова при испытании им нового самолета.

16 декабря.

Продолжается мороз — без снега.

Днем Миша был в Большом на открытом заседании парткома, пришел домой в шесть часов.

Вечером пошел играть в винт к Файко.

* * *

Газеты полны Чкаловым. Сергей хотел пойти с товарищем в Колонный зал, я поехала с ними, но на Дмитровку с Театральной попасть нельзя было. Милиционеры сказали, что надо идти через Петровку и Столешников на Дмитровку, где собираются колонны.

Я побоялась, что мальчишки очень зазябнут и отправила их домой.

17 декабря.

Миша днем в Большом.

Смешной рассказ Миши о том, как сонные поляки просыпаются в лесу в «Сусанине».

* * *

Сережа Ермолинский звал к себе, но предупредил, что будет вся «Пречистенка». Я не пошла, а Миша пошел.

18 декабря.

Миша нездоров, кашляет. Сидим дома, морозно.

В начале четвертого слышала глухие раскаты, значит, хоронят Чкалова — пушечные залпы.

* * *

Ждем вечером Дмитриева.

19 декабря, вечером.

Из вчерашних разговоров Дмитриева: «...во МХАТе два человека относятся по-настоящему к Вам (к М.А.) — Ольга Сергеевна и я. Ну, Сахновский, конечно, хорошо относится, Виленкин тоже, но действительно хорошо — только О.С. и я...»

Я спросила, может быть, вы приведете пример какой-нибудь такого отношения?

Долго молчал, ничего не надумал.

Потом на мой вопрос — знает ли Ольга о разговорах по поводу «Бега» — сказал, знает. И потом добавил: «Тут недавно, при разговоре о "Беге", она сказала, что для нее теперь Хлудов и Корзухин не звучат».

20 декабря.

Ночь на 21-е — 2 часа ночи. Сейчас посмотрела на градусник — 26° мороза, а когда открывала форточку — проветрить спальню — показалось, что адовая холодина, пожалуй, и больше. Это с 14-го числа держится.

Улицы, как вымерли.

Миша — в гриппе, сильнейший насморк у него. Конечно, лежать в кровати не хочет, бродит по квартире, прибирает книги, приводит в порядок архив.

За ужином — вдвоем — говорили о важном. При работе в театре (безразлично, в каком, говорит Миша, а по-моему, особенно в Большом) — невозможно работать дома — писать свои вещи. Он приходит такой вымотанный из театра — этой работой над чужими либретто, что, конечно, совершенно не в состоянии работать над своей вещью. Миша задает вопрос — что же делать? От чего отказаться? Быть может, переключиться на другую работу?

Что я могу сказать? Для меня, когда он не работает, не пишет свое, жизнь теряет всякий смысл.

21 декабря.

Сегодня днем была в городе — скоросшиватели, ботинки Мишины, лекарство от головной боли, спички и картофель.

Мороз падает!

Вечером разбор Мишиного архива. От этого у Миши тоска. Да, так работать нельзя! А что делать — не знаем.

Звонок Дунаевского ночью — завтра, уговорились, придет.

22 декабря.

Миша прочитал Дунаевскому первую картину и часть второй. Дунаевский потом — после обеда — импровизировал — и очень в духе вещи.

Вообще (боюсь ужасно ошибиться!) Дунаевский производит на меня впечатление человека художественной складки, темпераментного, загорающегося и принципиального — а это много значит!

Он хотел, чтобы Миша просто отдал бы ему «Рашель», не связываясь с Большим. Но Миша не может, он должен, по своему контракту с Большим, сдать либретто в театр.

Решили, что Дунаевский будет говорить с Самосудом и твердо заявит, что делать «Рашель» будет он.

Вечером позвонил и пришел Борис Эрдман. Биллиард.

В Москве уже несколько дней ходят слухи о том, что арестован Михаил Кольцов.

Сейчас звонил (двенадцать часов ночи) Виленкин и рассказывал мне, что Сахновский говорил с Немировичем о том, насколько серьезна возможность постановки «Бега» — стоит ли беспокоить Мих. Аф. разговорами об этом.

Немирович сказал, что сейчас об этом речи быть не может — и в интересах МХАТа и автора.

Я сказала Виленкину — Мих. Аф. был прав, когда говорил — не дам я «Бега», это дело нереальное.

24 декабря.

Вчера вечером позвонила Ануся, сказала, что им очень хочется придти к нам.

Пришли, сначала был и Дмитриев, но он вскоре ушел, а мы вчетвером ужинали — приятно, как всегда, с ними. Почему-то за ужином вспомнили Керженцева — добродушно вспомнили.

Сейчас — вечером — занимаемся разборкой архива. Миша сказал — знаешь, у меня от всего этого (показав на архив) пропадает желание жить.

Мороз упорный — вот уже 10 дней. Сейчас смотрела — 24°.

25 декабря.

Миша пошел наверх к Михалковым, с которыми у нас на почве шума из их квартиры (вследствие чудовищной нашей стройки) началось знакомство. Они оказались очень приятными людьми. Он — остроумен, наблюдателен, по-видимому, талантлив, прекрасный рассказчик, чему, как это ни странно, помогает то, что он заикается. Она — очень живой горячий человек, хороший человек.

26 декабря.

Миша пишет и диктует мне письмо В.М. Молотову — с просьбой помочь в квартирном вопросе. Кроме всех неприятных сторон нашей квартиры — прибавилось еще известие о том, что скоро наш дом будет сломан — в связи с постройкой Дворца Советов.

Не знаю, что получится из этого письма, но это — единственный выход.

Во время диктовки получили известие по телефону, что Сережке подшибли ногу в школе и придти он не может. Екатерина Ивановна поехала за ним на такси, а Миша на руках принес его домой — по лестнице. Вызвала хирурга.

27 декабря.

Вчера пришел хирург, пока еще не может определить, есть трещина или это растяжение связок. Покой, компрессы.

Вчера к нам пришли Михалковы. Засиделись поздно.

А сегодня я отнесла письмо в Кремлевскую башню.

Потом зашла в Репертком — отнесла «Дон-Кихота». Мерингофа не было, я оставила экземпляры. На обратном пути — в МХАТ — отдала Оле деньги для мамы. Видела много мхатовцев, были милы необычайно.

28 декабря.

У нас разговоры о Новом годе. Хотели мы его встретить тихо — с Вильямсами и Эрдманами. Но — понятно, как узнали наши знакомые, что мы будем дома — все угрожают приходом. Выяснилось, что может собраться таким образом человек 15—16. Что никак невозможно. У меня нет даже столько рюмок, вилок. Да, вообще, это всегда бывает неудачно — когда большая компания.

Переговорила с Вильямсами, они предложили устроить встречу у Лены Понсовой.

Днем Миша в редакции «Советского артиста» (газета Большого театра) по их просьбе писал фельетон для новогоднего номера. Я зашла к Серафиме Яковлевне — условились там встретиться. Видела Якова Л., Самосуда. Потом Яков Л. отвез нас домой.

Примечания

1. «Дорогой сэр, если бы Вы смогли посетить Лондон в этом году...» (англ.).

2. Завтрак (англ.).

Комментарии

12 января.

Шумяцкий Б.З. — в 1937—1938 гг. — заместитель председателя Всесоюзного комитета по делам искусств.

20 января.

Дмитриев думает у что Мейерхольду дадут ставить оперы. — В 1-й ред. далее: «После ухода Дмитриева, перед сном, М.А. мне говорил и, по-моему, совершенно верно, что потеря театра Мейерхольда совершенно не волнует (а Станиславского потрясла бы и, возможно, убила, потому что это действительно создатель своего театра), а волнует мысль, чтобы у него не отобрали партийный билет и чтобы с ним не сделали чего. Как хорошо».

25 января.

При редактировании Е.С. опустила следующую запись: «Да, сегодня вечером входит М.А. и говорит — "вот, прочитай", дает "Вечерку". В ней статья, называемая "Мой творческий ответ" Шостаковича (конечно, о 5-ой симфонии). Ох, как мне не понравилась эта статья! Уж одни эти слова — "Очень верны слова Алексея Толстого..." — они одни чего стоят!! Ну, словом, не понравилась статья. И писать даже не хочу. Я считаю Шостаковича гениальным. Но писать такую статью!..»

В той же записи от 25 января: «29-го — пятую симфонию Шостаковича играют в консерватории. Мы собираемся идти. М.А. сказал, что симфония его не интересует, а интересует зал. А меня и то и другое». И запись от 30 января: «Боже, что было в Консерватории вчера! У вешалок хвосты, бесчисленное количество знакомых. Программа составлена совершенно удивительно — скучная симфония Гайдна, затем еще более скучное и унылое произведение "Аделаида" Бетховена. Пела Держинская с оркестром. И затем уже последнее — Шостакович. Мое впечатление — потрясающе! Гениальная вещь! Публика аплодировала долго, стоя, вызывали автора. Тот бледный, взволнованный...»

В статье в «Вечерке», подписанной Шостаковичем, говорилось: «<...> Очень верны были слова Алексея Толстого о том, что тема моей симфонии — становление личности. Именно человека со всеми его переживаниями я видел в центре замысла этого произведения <...> Если мне действительно удалось воплотить в музыкальных образах все то, что было продумано и прочувствовано мной после критических статей в "Правде", если требовательный массовый слушатель ощутит в моей музыке поворот в сторону большей доходчивости и простоты, — я буду удовлетворен».

5 февраля.

Сегодня отвезла и сдала в ЦК партии письмо М.Л. на имя Сталина. — Булгаков писал: «Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! Разрешите мне обратиться к Вам с просьбою, касающейся драматурга Николая Робертовича Эрдмана, отбывшего полностью трехлетний срок своей ссылки в городах Енисейске и Томске и в настоящее время проживающего в г. Калинине.

Уверенный в том, что литературные дарования чрезвычайно ценны в нашем отечестве, и зная в то же время, что литератор Н. Эрдман теперь лишен возможности применить свои способности вследствие создавшегося к нему отрицательного отношения, получившего резкое выражение в прессе, я позволяю себе просить Вас обратить внимание на его судьбу.

Находясь в надежде, что участь литератора Н. Эрдмана будет смягчена, если Вы найдете нужным рассмотреть эту просьбу, я горячо прошу о том, чтобы Н. Эрдману была дана возможность вернуться в Москву, беспрепятственно трудиться в литературе, выйдя из состояния одиночества и душевного угнетения».

16 марта.

М.А. был у Федоровых... — В.М. Федорова работала во МХАТе. Булгаков часто бывал в этой семье с конца 20-х гг.

25 апреля.

...заходил Асафьев, взял клавир «Минина»... — Опера так и не была поставлена. 4 июня 1938 г. Асафьев напишет Булгакову: «Простите, что долго Вам не писал. Я так скорбно и горестно похоронил в своей душе "Минина" и прекратил и работу, и помыслы над ним, что не хотелось и Вас тревожить <...>»

15 августа.

Вот сколько времени я не записывала. — 26 мая Е.С. и Сергей уехали в Лебедянь. Сохранились письма Булгакова к Е.С. за этот период. Из писем видно, что Булгаков в это время готовит роман «Мастер и Маргарита» к перепечатке. Перепечатывает О. Бокшанская. Почти каждый день Булгаков сообщает Е.С. о ходе работы. 30 мая: «Роман уже перепечатывается. Ольга работает хорошо». 31 мая: «Пишу 6-ю главу, Ольга работает быстро». 1 июня: «<...> не хочется бросать ни на день роман. Сегодня начинаю 8-ю главу». 2 июня: «Мы пишем по многу часов подряд, и в голове тихий стон утомления, но это утомление правильное, не мучительное <...> Роман нужно окончить! Теперь! Теперь!» 11 июня: «По окончании переписки романа я буду способен только на одно: сидеть в полутемной комнате <...>» 13 июня: «Диктуется 21-я глава. Я погребен под этим романом» 14 июня: «Передо мною 327 машинописных страниц (около 22 глав). Если буду здоров, скоро переписка закончится. Останется самое важное — корректура авторская <...> Свой суд над этой вещью я уже совершил <...> Теперь меня интересует твой суд, а буду ли я знать суд читателей, никому не известно». 24 июня перепечатка романа закончена, и на следующий день Булгаков уезжает в Лебедянь. 22 июля Булгаков возвратился из Лебедяни, где за месяц подготовил черновой вариант «Дон-Кихота».

9 сентября.

Переписка «Дон-Кихота» закончилась... — В начале декабря 1937 г. Театр им. Вахтангова предложил Булгакову сделать инсценировку романа Сервантеса «Дон-Кихот». Денег в доме не было, гонораров не ожидалось, и Булгаков согласился.

В архиве писателя сохранилось три редакции пьесы с авторской датировкой.

На первой странице первой тетради надпись: «Начато 8.XII.1937 г. После большого перерыва работа возобновлена 1.VII.38 г. (в Лебедяни)». 18 июля 1938 г. первая редакция была завершена, и во второй тетради Булгаков написал: «Переписка начата в Москве 17.VIII.38». Вторая машинописная редакция — с обширной авторской правкой, сокращениями, добавлениями. Есть помета Булгакова — «вторая редакция завершена 28 авг. 38 г.». 8 сентября 1938 г. завершена третья редакция.

Пьеса была сдана в театр, но при жизни Булгакова сцены так и не увидела. В Театре им. Вахтангова поставлена лишь в 1941 г. Роль ДонКихота исполнял Р. Симонов.

24 ноября.

С.Е. — видимо, Сергей Ермолинский.

5 декабря.

Гдешинский Александр Петрович — близкий друг Булгакова с детства. С ним долгие годы переписывался Булгаков, вспоминая киевский период их жизни, молодость, мечты. Ему, Гдешинскому, писал он 28 декабря 1939 г.: «До сих пор не мог ответить тебе, милый друг, и поблагодарить за милые сведения. Ну, вот, я и вернулся из санатория. Что же со мною? Если откровенно и по секрету тебе сказать, сосет меня мысль, что вернулся я умирать».