Бумагия

«— Воробьевский! — завизжала Маргарита. — Воробьевский! Да ведь это же он! Это он погубил Мастера»...

Переиначенная цитата, конечно, — шутка. Но я представляю себе, как завизжат нечто подобное окололитературные ведьмы и критики с Лысой горы. Булгаков — культовая фигура и трогать ее нельзя.

— А почему нельзя?

— Потому что — великий талант.

— Согласен. Получил его от Бога. И от Господа же получил свободу воли. Сделал свой выбор в литературном творчестве.

— Да ему и в голову не приходили замыслы, которые приписывают ему и православные, и иудейские критики!

— Очень даже может быть. Булгаков порой писал то, чего не мог знать, и у него получались вторые планы, которые, возможно, он не задумывал. Это и называется ментизм. Проще говоря, — подчиненность воли (хотя бы и частичная) миру зла. Этот мир как раз не свободу дает. Он — узурпатор. Всегда пытается присвоить дар Божий. Отсюда — рукопись «Театрального романа», написанная без единой помарки, как бы под диктовку.

— О какой свободе вы говорите?! — взовьется критик. — Дай вам волю, вы засунете всю творческую свободу в прокрустово ложе церковных канонов!

— Если человек творит в Боге, то получается, что границ нет, ведь Бог безграничен. «Господь есть Дух, а где Дух Господень, там свобода». Но на практике наши грехи нас все равно ограничивают, так как отдаляют от Бога. Апостол Павел хорошо написал коринфянам, превратно понявшим понятие свобода, «все мне дозволительно, но не все полезно».

Традиционная ошибка атеистов — считать, что каноны в искусстве ограничивают свободу художника. На самом деле каноны, как и законы Божии, помогают нам осознать свою греховность и разрушить границы нашей самости. Напротив, безбожное творчество, при всем многообразии форм, способов и стилей, является лишь блужданием по замкнутому лабиринту. Многие это понимают, и поэтому светское гуманитарное искусство, все больше становится откровенной игрой, согласно шекспировской фразе: «жизнь это театр и мы в нем актеры», где главная цель — получение удовольствия. Таков типичный путь Фауста.

Нет, Фауст никуда не ушел со своим лукавым визави. В Россию, в ее XX век, Мефистофель явился вновь. Влетел на юбилейной волне — в 1899 году весь культурный мир отмечал 150-летие со дня рождения Гете. Зыбкий демон утвердился в мраморе каббалиста Антокольского. Громовым хохотом Шаляпина полетел под сводами Большого театра: «Люди гибнут за металл, Сатана там правит бал...» Но главное — уже позже — сделал для него Михаил Булгаков. Ради этих стараний диавол и отозвал от писателя демона самоубийства.

— Вот такие вы, «патриоты»! — «подковырнет» критик. — Французы, например, с каким-нибудь задрипанным Мопассаном до сих пор носятся как с писаной торбой, а ведь не чета гигантам русской литературы. То, чем вы занимаетесь — охаивание национальных святынь!

— Да, они любят хвалить себя. «Прекрасная Франция», «добрая старая Англия». А у нас — Святая Русь. Не потому что все святы. Потому что всегда был идеал святости. К нему стремились. И не могли не каяться в своих грехах. Есть соблазнительные грехи и у нашей великой литературы.

Она ведь так воздействовала на реальность, что как бы становилась разновидностью магии. Точнее, бумагии... Не будем обсуждать, был ли прав В. Розанов, который писал, что именно литература погубила Россию, но грехи есть. И измена Христу — тоже. Поэтому давайте оценивать шедевры, исходя из высочайших идеалов Святости и Истины.

«— Что такое истина?» — скептически вопрошает Пилат.

Христос здесь безмолвствовал. Все уже было сказано, все возвещено. И что было говорить тому, кто стоял перед Истиной — и не видел ничего в духовной слепоте своей.

Иешуа же многословен чрезвычайно:

«— Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе даже трудно глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чём-нибудь и мечтаешь, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет».

Истина оказывается лишь отражением быстротекущего времени. Головная боль. Эта «истина» толчком разбудила Булгакова за несколько месяцев до смерти.

Жена записала: «1 октября 1939 г. Разбудил в семь часов — невозможная головная боль. Не верит ни во что. О револьвере. Слова: отказываюсь от романа. Отказываюсь от всего, отказываюсь от зрения, только чтобы не болела так голова».

Одно верно: царство абстрактной и туманной справедливости в трактовке Иешуа — это царство головной боли.