«Черт с ним! — загремел блондин. — Черт с ним. Машинистки, гей! Он махнул рукой, стена перед глазами Короткова распалась, и тридцать машин на столах, звякнув звоночками, заиграли фокстрот»... Не могу сдержаться. Вздрагиваю от этой цитаты из булгаковской «Дьяволиады». Хотя, вроде как здесь неприятное слово и уместно. Равно как и в «Мастере». Начиная с его первой главы, герои то и дело поминают рогатого: «бросить все к черту...», «Фу ты черт!», «А какого черта ему надо?», «Вот черт его возьми!», «Черт, слышал все». Эта «чертовщина» повторяется на протяжении всего романа. Жители Москвы будто призывают сатану. И он не может отказаться от приглашения.
Но ведь и в своей повседневной жизни Михаил Афанасьевич грешил постоянно. Вот, например, запись в дневнике, датированная весной 1924 года: «В Москве многочисленные аресты лиц с «хорошими» фамилиями. Вновь высылки. Был сегодня Д. К[исельгоф]. Тот, по обыкновению, полон фантастическими слухами. Говорит, что по Москве ходит манифест Николая Николаевича. Чёрт бы взял всех Романовых! Их не хватало».
Как-то в актерском клубе Булгаков играл на биллиарде с Маяковским. Вот уже где, наверно, рогатый повеселился! Взаимоотношения между литераторами были неприязненные и оба, конечно, хотели выиграть. Каждый промах, конечно, сопровождали определенными словечками.
Да, постоянное чертыхание было характерно и для Маяковского. Поразительный был человек! Вот, с брезгливой опасливостью, он берется за верную ручку. (Облапали ведь ее!). Пожав вашу руку, спешит вытереть одеколоном свою. Пристально осматривает поставленную перед ним тарелку — идеально ли она вымыта? Очень мнителен. С тех пор, как, уколовшись булавкой, от заражения крови умер его отец, Маяковский заботится о дезинфекции постоянно. Но не верит, что есть невидимые сущности, которые переносят болезни пострашнее, чем туляремия. Нет, метафизическое обеззараживание — не для него1.
«Черт возьми!» Эти призывы исходили от Маяковского не только в обыденной жизни. В поэме «Хорошо!», посвященной Октябрьскому перевороту, рогатый поминается едва ли не через страницу. Поэт неосознанно выразил незримую реальность: бесы как будто действительно толпами вылезли на улицы революционного Петрограда.
Георгий Свиридов считал, что М. Булгаков вывел Маяковского в своем знаменитом романе под именем Богохульский2.
Композитор удивительно тонко чувствовал духовную подоплеку маяковщины: «Это искусство — тесно сращенное с государственной деспотией. Но представители его, однако, держат кукиш в кармане, ибо имеют и другого хозяина (самого главного)»3.
Характерно, что кроме Горького, который произнес вступительное слово, именно Маяковскому было доверено представить писательскую когорту на Втором Всесоюзном съезде Союза воинствующих безбожников. Дело было летом 1929 года. В заключение своего выступления он сказал: «Товарищи, обычно дореволюционные ихние собрания и съезды кончались призывом «с богом», — сегодня съезд кончится словами «на бога». Вот лозунг сегодняшнего писателя».
Да, даже такому картонному (по выражению Георгия Свиридова) материалисту, как Маяковский, от адских спутников — никуда. И, зная о страшном конце поэта4, начинаешь понимать, что слово на букву «ч» в его поэме «Хорошо» не случайно постоянно выскакивает как из табакерки. Оно вырастает из фигуры речи, из эмоционального звука в обозначение реальной свиты несчастного, сочащегося инфернальной злобой, человека.
А знаете, как и когда слово на букву «ч», которого тщательно избегали наши благочестивые предки, широко вошло в русскую речь? Было «экспортировано» из малороссийской языковой среды Гоголем. «Все гоголевские обороты, выражения, — вспоминал В.В. Стасов, — быстро вошли во всеобще употребление. Даже любимые гоголевские восклицания: «чорт возьми», «к чорту», «чорт вас знает» и множество других, вдруг сделались в таком ходу, в каком никогда до тех пор не бывали. Вся молодежь пошла говорить гоголевским языком».
Исследователь Владимир Глянц задается вопросом: «Почему именно молодежь кинулась чертыхаться? Разве она не имела того же, что и у старших, языкового инстинкта и навыка? Разумеется, имела. Но против него-то она и восставала, чувствуя, что тут можно более или менее безнаказанно показать кукиш нормативному благочестию и предъявить миру свое «свободомыслие»... Существенно, что после происшедшего с Гоголем в 1840 г. религиозного переворота в его прозе все реже встречается слово «черт»».
Да, писатель, столь ярко написавший в своем «Портрете» о проникновении беса в самое вдохновение художника, не мог не понимать, что каждое упоминание нечистого — это его вольный или невольный призыв. Николай Васильевич жаждал иной поддержки. Он даже молитву составил, в которой связал плоды своего творчества с силой Господней... Гоголь писал, что без истинной веры искусство обречено на темную магию. Жалко, что обожавший Николая Васильевича Булгаков не обратил внимания на эти строки...
О том, как рогатый стремится просунуть свой нос в жизнь художника, воспользовавшись его болезненным состоянием или раздражением (характерным для Маяковского), Гоголь писал Н.М. Языкову: «...советую тебе хорошенько рассмотреть себя: точно ли это раздражение законное и не потому ли оно случилось, что дух твой был к этому приготовлен нервическим мятежом. Эту проверку я делаю теперь всегда над собою при малейшем неудовольствии на кого бы то ни было, хотя бы даже на муху, и, признаюсь, уже не раз подкараулил я, что это были нервы, а из-за них, притаившись, работал черт, который, как известно, ищет всяким путем просунуть к нам свой нос, и если в здоровом состоянии нельзя, так он просунет дверью болезни». [84—2, с. 74].
Снова напрашивается параллель с Булгаковым. Вот лишь несколько его дневниковых записей. «Денег сегодня нигде не достал, поэтому приехал кислый и пасмурный домой... Дома впал в страшную ярость...» «В состоянии безнадежно ярости обедал у Валентины...» «Сегодня еще в ярости, чтобы успокоить ее, перечитывал фельетон некоего фельетониста 70-х годов»...
Вернемся, однако, к Владимиру Владимировичу. Между прочим, очевидную забесовленность Маяковского можно напрямую связать и с его особым даром придумывать неологизмы. Слова эти ему словно кто-то подсказывал. А ведь обновление языка — вещь небезобидная. Послереволюционный новояз явно формировал новый народ. Эту селитерную рыбу, годную только для адской сковородки.
«Черт возьми!»
Так ведь и взял!
Примечания
1. Мопассан, которому являлся сатана, тоже боялся заразиться болезнетворными микробами и обтирал все тело туалетной водой. А надо было на исповедь бежать! Мизофобией страдал и Булгаков; постоянно мыл руки.
2. Надо полагать, в ответ на два выпада поэта против него. В первый раз в «Комсомолке» Маяковский опубликовал стишок «Лицо классового врага». В нем были такие строчки:
«На ложу,
в окно
театральных касс
тыкая
ногтем лаковым, он
дает
социальный заказ
на «Дни Турбиных» —
Булгаковым».
Второй случай был таким. «На одном из первых представлений «Клопа» побывал и Булгаков. В начале шестой картины — там, где действие переносится на 50 лет вперёд (в год 1979-й), зрители, сидевшие рядом с Михаилом Афанасьевичем, наверняка разом обернулись на него. Еще бы, профессор из далекого коммунистического будущего раскрывал «Словарь умерших слов» и перечислял понятия, давным-давно вышедшие из употребления:
«Буза... Бюрократизм, богоискательство, бублики, богема, Булгаков...» [83—2, с. 226].
3. Свиридов Г. Музыка как судьба, с. 193.
4. До смерти в 1930 году «Маяковский уже два раза пытался покончить с собой. В 1916 году и в начале двадцатых... Обе попытки суицида представляли собой классическую игру в «русскую рулетку». Один патрон в барабан — и поехали. Оба раза обходилось». [92—3, с. 134].
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |