Должен сказать, что я на днях пережил очень неприятное чувство — чувство острого страха.
Я просто-напросто перепугался.
Я шел — по Камергерскому переулку, виноват, по Проезду Художественного театра.
Вдруг мой взгляд упал на стену Художественного театра. Она не стала прозрачной, не дала трещины, не грозила обвалом, но, тем не менее, я смертельно перепугался. На стене была наклеена афиша, а на афише был обозначен репертуар будущего сезона: Сухово-Кобылин «Смерть Тарелкина», Эсхил «Прометей», Бомарше «Женитьба Фигаро», Шекспир «Отелло», Булгаков М. «Семья Турбиных».
Я смертельно перепугался! Не за себя — нет! — за Булгакова. Помилуйте! Ведь Булгаков, как ни как, надежда русского театра: нет театра, который бы не собирался поставить его пьесу. От Художественного до Камерного через Третью Студию лежит триумфальный путь этого драматурга. Театры, не получившие его пьес, чувствуют себя наказанными, как дети без сладкого.
Вдруг с Булгаковым что-нибудь приключится, когда он прочтет эту афишу!.. Это ведь не шутка, попасть в такую компанию! Эсхил, Шекспир, Бомарше, Сухово-Кобылин — это, знаете, такая сборная команда, в игре с которой очень легко обратиться из игрока в мяч.
Булгаков — человек молодой, судя по книге его рассказов, нервный и впечатлительный — вдруг с ним что-нибудь случится.
Будь я на его месте, я бы немедленно сошел с ума. Мне бы сейчас же представилось, как однажды вечером ко мне в комнату входят мои новые коллеги. Эсхил садится на подоконник, Бомарше и Шекспир на кровать, Сухово-Кобылин на стул, а я — за неимением места — остаюсь стоять.
Первым обратился ко мне Сухово-Кобылин.
— Мы пришли к вам познакомиться. Интересно, знаете, посмотреть на молодого коллегу. Повернитесь-ка в профиль! Как по-вашему, Бомарше, для памятника годится? Фигура подгуляла, но это ничего — можно надеть какую-нибудь мантию как на Тимирязева, или как-нибудь там изогнуть, как у Воровского. Маску с вас, молодой человек, уже сняли?
Я. — Позвольте, на что вы намекаете?.. Я совершенно искренне...
Сухово-Кобылин. — Ни на что не намекаю — гипсовую маску с вас сняли?
Я. — Н-н-ет... Маски не снимали... На квартиру действительно наложили, а маску не снимали.
Сухово-Кобылин. — Как же это так? Какая оплошность! Что же это?.. Ах, впрочем, я забыл, ведь вы же живы!.. Ну-ка расскажите, какую вы пьесу написали.
Я. — Видите ли... Это революционная сатира... Бомарше.
— Как у меня? Я. — Да нет, так сказать, горькая сатира... С бытовым оттенком.
Сухово-Кобылин. — Как у меня?
— Я. — Да нет. У меня, видите ли, больше таких общечеловеческих чувств, страданий...
Шекспир. — Как у меня?
Я. — Да нет, нет, нет. Там больше веры в человека, в достижения человека.
Эсхил. — Как у меня?
Тут у меня градом закапал бы холодный пот со лба и я начал бы плакаться.
— Честное слово, я не виноват! Я ни за кого себя не выдаю — ни за Шекспира, ни за Эсхила, ни за Бомарше, ни за Сухово-Кобылина, ни даже за Луначарского. Моя фамилия Булгаков! Так и в трудовой книжке значится. Пьесу я действительно написал. Но за классическую я ее никогда не выдавал. Это просто у нас такая манера в Москве клички давать, как жеребцам на бегах. Очень неприятная манера. Вот Сейфуллину — взяли и назвали Толстым, а потом, как с Толстого и требуют — подавай нам «Анну Каренину» и кончено. Вот Эрдмана окрестили Гоголем, так он и бросил пьесы писать — «у Гоголя — говорит — ведь тоже только один «Ревизор». У меня теперь только два выхода и есть: или «Мертвые души» писать или держать экстерном на Грибоедова». Про Ильинского два года писали, что он Варламов. И не то что Варламов в молодости, а прямо в старости. А когда он с театрами поссорился, о нем немедленно забыли. Решили, вероятно, что от старости помер или так дряхл, что не может держаться на сцене.
Все «хочут свою образованность показать» и начитанность — если хвалят — так «советский Толстой», если ругают, так «советская Вербицкая». Как будто у нас собственных имен нет. Все хотят доказать, «что может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов советская земля рождать».
Может! Может! Может!
Только дайте им родиться! Только будьте осторожнее! Не устраивайте преждевременных родов! Это очень опасно! Русская литература может умереть от кровотечения!
Я бы обратился к своим гостям:
— Граждане! Товарищи! Братва! Гражданин Эсхил! Товарищ Сухово-Кобылин! Братишка Бомарше! Братишечка Шекспир! Уходите!! Приходите лет через двадцать. Тогда мы с вами потолкуем. Не расстраивайте вы меня! Уходите...
Все это бы произошло и все это я бы сказал, если бы я был Булгаковым. Но так как я не Булгаков, так мое дело маленькое. Посмотрим.
Новый зритель. 1926. № 32. С. 8—9.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |