Не только книги, но и писательские репутации имеют свою судьбу. Случай и здесь играет значительную роль.
Как-то неразрывно, — и уже теперь надолго, — имя Мих. Булгакова будет связано с его романом «Белая гвардия» («Дни Турбиных»), с его пьесой, получившей исключительный успех, прошедшей через цензурные мытарства советских ущемлений, проникшей на зарубежные сцены.
Так создается известность писателя.
В общем понимании Булгаков предстал беллетристом-реалистом, художником потрясающего быта, добросовестным изобразителем революционной эпохи, кровавых украинских дней.
«Дни Турбиных» подкупают своей правдивостью. И роман и пьеса волнуют и будят воспоминания об этих недавних событиях. Автор нашел счастливую тему, отлично справился с ней, получил широкую популярность.
Но это только одна сторона его таланта. Михаил Булгаков не только реалист, — он еще и фантаст. Его манит вымысел, интригующий сюжет, интересует и возбуждает фабула, а это не так часто случается в русской литературе. Выдумка у нас была редкой гостьей.
Русская литература знала только одного Бога — правду. Целый век мы распластывались перед этим кумиром, в его честь создавались литературные заветы, и жрецы этого храма были неумолимы и беспощадны. Этот гнет, наконец, почувствовали сами писатели.
Лет пять тому назад в России образовался кружок «Серапионовых братьев». Но это же Гофман, это фантастика, это — фабула. Задачи были поставлены правильно, — результаты оказались ничтожными. Увы, все это та же старая рать со старыми навыками, со старым тяготением к обыденщине, реализму, точности, знакомая бытовая беллетристика без композиции, без раздольной смелости, без красочности, без воображения, пригвожденная к земле и дню, совсем не искусная, вся во власти фотографии, заменившая яркость вымысла хитрым вычуром словесных раскопок.
Отдельные дарования, строки, лица не спасали группы, не оправдывали ее имени, не роднили ее с чудесным талантом Гофмана. Это сразу же поняли сами «Серапионы», и один из них, самый молодой, рано умерший Лев Лунц справедливо и откровенно указывал своим собратьям на безвыходный и скорбный все тот же старый тупик: «Нет занимательности! — жаловался он. — Скучно, скучно!». Упрекал в отсутствии интриги, подчеркивал бедность замыслов, — «самое большое — анекдотик, отдельный мотив: двух мотивов связать уже не умеют».
И в самом деле, современная русская проза не только не излечилась от прежних застарелых недугов, но заразилась новыми, еще более прискорбными и трудно излечимыми. Все то же народничество, все тот же быт, скука и глухой, дошлый провинциализм. Литературная отсталость у нынешних советских писателей еще более расширилась, увеличилась и углубилась.
Здесь все примитивно. Примитивны сюжеты, тяжел ход, рисунок мелок и не тверд, примитивно понимание примитивных литературных задач. Идет настоящее одичание. Новая литература тащится в унылую и дремотную, беспросветную чащобу, в мрак и тьму, к развалившейся избушке на курьих, дурьих ножках, к хлебанью литературных щей из свалявшегося лаптя, — все то же неискоренимое поклонение курносому идолу нищей, деспотической повседневности, для всех нерадостной и никого не окрыляющей, и на наших глазах происходит тихое, медленное, но явное угасание, — угасание творческого духа, фантазии, дерзости, мастерства и все дальше и дальше отлетают прелесть фабулы, энергия интриги, золотая роскошь вымысла.
Михаил Булгаков — счастливое исключение.
— Он рвется. Из тесной кельи бытовой обыденщины он ищет выхода на широкий простор. «Роковые яйца» — превосходная повесть. В ней много смелости, она не страшится собственного риска, ее выдумка смела, легок темп и вся она развертывается и увлекательно и убедительно.
Уже только потом, после ее прочтения, оглядываясь назад, понимаешь и оцениваешь ее фантастичность, невероятность неправдоподобие, ее чудесный пленящий обман. Как всегда у талантливых искусников, — все держится на пустяке, на каком-то маленьком красном луче, величиной с иголку, обладающем чудодейственной животворной силой головокружительного размножения.
Затем — пустяк второй, — случайность, перепутанные ящики с яйцами, — и вот, фантазии открыты самые несбыточные возможности, самые заманчивые пути, происходят «страшнейшие и необъяснимые» события, удивительные «сюрпризы», все становится вдруг «поистине изумительно», пробегают токи, в яйцах слышится «триумфальный стук» и «в загадочном мерцающем свете созревают малиновые яйца». Все фантастично, необыкновенно и в то же время так просто и так притягательно, что не хочется ни контролировать, ни сомневаться, потому что нет сил и нет охоты оторваться от этих страниц, от этого рассказа, ведущегося в самом серьезном тоне, оснащенного внешне ученым глубокомыслием, именами профессоров, упоминанием научных теорий, работой над микроскопическими исследованиями.
Между тем все повествование втайне иронично. Все время мелькают авторские улыбки. Совершается ласковый, добродушный и самый радостный обман — обман занимательности, обман вымысла и очаровательная ирония звучит и в этом выдуманном «Доброкуре», охраняющем петухов и кур от повального мора, и в эффекте перепутанных ящиков, и в сказочной неожиданности результатов этой ошибки, и в фигуре профессора Персикова, и в картинах будущей, будто бы расцветшей Москвы, и в изображении военного похода на земных гадов.
Но ирония, соединенная тоже с фантастикой, наполняет и освещает лукавым огнем и «Дьяволиаду», — повесть о том, как близнецы погубили делопроизводителя. И здесь все построено на случайности, — на случайном, внешнем сходстве двух людей, на случайном созвучии двух фамилий. Отсюда — все «происшествия», и этим словом — «происшествие» — повесть открывается, цепью происшествий развертывается, чтоб кончиться тоже чрезвычайным происшествием.
Опять — мелочь, опять — пустяк, снова — случайность, но все — вымысел, выдумка, занимательность, упоительный и ласковый обман, — упоительный потому, что все повествование ведется в guasi-серьезном тоне, с соблюдением полной внешней естественности и достоверности, в согласии со всеми деталями советского быта. Все фантастично и в то же время все допустимо, все художественно оправдано и примирено. В этом и состоит тайна мастерства.
А ирония повсюду. Иронично отношение автора к этой жизни, к ее укладам, к ее распорядку, кутерьме, растерянности, путанице, безрассудной суете, общему замешательству. Ироничны названия глав, насмешливо описаны «продукты производства», выдающиеся вместо денег, — эти не горящие спички, дурманящее церковное вино, — но самая острая и глубокая ирония заключается именно в фантастике всей этой жизни, в ее иллюзорности, ее выдуманности, ее родстве с кошмаром.
Есть что-то злобно-ироническое в этих двойниках, призрачности лиц, даже в их именах (Кальсонер, Ян Собесский), в этом общем взаимном непонимании.
Михаил Булгаков, это — ироническая фантастика.
Эта черта у него повсюду. Она и в «Роковых яйцах», и в «Дьяволиаде», и в его полуфельетоне, полурассказе «Похождения Чичикова», вдруг чудесным образом воскресшего в Советской России, и там отлично приспособившегося, благодаря влиятельным связям с Ноздревым, Собакевичем, Неумывай-Корытом, Кувшинным Рылом, наконец с председателем тарифно-расценочной комиссии Елизаветой Воробей. Но и тут Чичикова погубила Коробочка.
И в этом рассказе все — ирония, только ирония, неизменно ирония. Но и она при всей своей остроте, при всей колючести, мягка, не груба, она зла, но не подчеркнута. У Михаила Булгакова большой литературно-мимический талант. Он умеет улыбаться слегка и в то же время выразительно. Его насмешка улавливается, но не дерзит. Он ироничен, но не смешлив, умеет ласково насмехаться и неприметно издеваться, в нем сильна лукавая осторожность — в искусстве она называется почетным и похвальным именем: чувство меры.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |