Л. Авербах
М. Булгакову нельзя отказать в бойком пере. Пишет он легко, свободно, подчас занимательно... Но что пишет! Но что печатают «Недра»! Злая сатира... Откровенное издевательство... прямая враждебность... Рассказы М. Булгакова должны нас заставить насторожиться.
(Из рецензии рапповского критика на рассказы М. Булгакова, опубликованные в журнале «Недра» в 1926 г.)
К. Паустовский, из ст. «Булгаков»
«Булгаков был переполнен шутками, выдумками, мистификациями. Все это шло свободно, легко, возникало по любому поводу. В этом была удивительная щедрость, сила воображения, талант импровизатора. Но в этой особенности Булгакова не было, между тем, ничего, что отдаляло бы его от реальной жизни. Наоборот, слушая Булгакова, становилось ясным, что его блестящая выдумка, его свободная интерпретация действительности — это одно из проявлений все той же жизненной силы, все той же реальности. Существовал мир, и в этом мире существовало как одно из его звеньев — его творческое юношеское воображение. Гораздо позже в том, что было написано Булгаковым, с полной ясностью обнаружилась эта его юношеская черта — переплетение в самых неожиданных, но внутренне закономерных формах реальности и фантастики. Это относится как к прозе, так и к некоторым пьесам Булгакова...
Легкость работы Булгакова поражала всех. Это та же легкость, с какой юный Чехов мог написать рассказ о любой вещи, на которой остановился его взгляд, — чернильнице, вихрастом мальчишке, разбитой бутылке. Это — брызжущий через край поток воображения. Так легко и беззаботно работал Булгаков в «Гудке» в те знаменитые времена, когда там подвизались на «четвертой полосе» компания насмешливых юношей во главе с Ильфом и Петровым... <...>
Однажды зимой он приехал ко мне в Пушкино. Мы бродили по широким просекам около заколоченных дач...
Глядя на сыплющийся снег, он говорил, что сейчас на юге весна, что можно мысленно охватить взглядом огромные пространства, что литература призвана делать это во времени и пространстве и что нет в мире ничего более покоряющего, чем Литература. А через полчаса Булгаков устроил у меня на даче неслыханную мистификацию, прикинувшись перед не знавшими его людьми военнопленным немцем, идиотом, застрявшим в России после войны. Тогда я впервые понял всю силу булгаковского перевоплощения. За столом сидел, тупо хихикая, белобрысый немчик с мутными пустыми глазами. Даже руки у него стали потными. Все говорили по-русски, а он не знал, конечно, ни слова на этом языке. Но ему, видимо очень хотелось принять участие в общем оживленном разговоре, и он морщил лоб и мычал, мучительно вспоминая какое-нибудь единственное, известное ему русское слово. Наконец его осенило. Слово было найдено. На стол подали блюдо с ветчиной. Булгаков ткнул вилкой в ветчину, крикнул восторженно: «Свыня! Свыня!» — и залился визгливым, торжествующим смехом. Ни у кого из гостей, не знавших Булгакова, не было никаких сомнений в том, что перед ними сидит молодой немец и к тому же еще полный идиот. Розыгрыш длился несколько часов, пока Булгакову не надоело и он вдруг на чистейшем русском языке не начал читать «Мой дядя самых честных правил...».
Ю.М. Павлов, из ст. «Два мира Михаила Булгакова»
<...> Отношение к народу и интеллигенции становится у М. Булгакова иным в «Собачьем сердце». Прочтение повести при наличии небольших отклонений чаще всего сводится к следующему варианту: почти дегенеративному типу Шарикову-Чугункину противостоит профессор Преображенский, отыскивающий в себе самом созидательные силы, чтобы выстоять. Многие авторы называют профессора интеллигентом, заранее вкладывая в это слово положительный смысл, что требует уточнения.
Действительно, Преображенский — интеллигент, уточним, тот «левый» интеллигент, который генетически есть результат разрыва индивида с национальными традициями, о чем точно писали Ф. Достоевский, В. Розанов, И. Ильин, И. Солоневич и другие «правые» авторы. Поэтому естественно и закономерно, что профессор высокомерно-презрительно относится к народу, к «людям, которые, вообще отстав в развитии от европейцев лет на двести, до сих пор еще не совсем уверенно застегивают собственные штаны». Позиция Преображенского сродни позиции интеллигентов из «Записок юного врача», «Белой гвардии», позиции автора «Грядущих перспектив», дневника, письма к советскому правительству от 18 марта 1930 года. В «Собачьем сердце» Булгаков-художник дистанцируется от такой позиции и показывает духовно-нравственную уязвимость профессора, его недочеловечность прежде всего.
Это проявляется неоднократно и на разном уровне. Отношение к окружающим, например, определяется у Преображенского, как и у Шарикова со Швондером, социально-классовым фактором. При помощи говорящих художественных тропов, насыщенных большой долей иронии, периодически переходящей в сарказм, М. Булгаков, не любитель открытого «давления» на читателя, создает вполне четкий и однозначный нравственный портрет профессора. Так, когда появляются у него в квартире четверо молодых посетителей, Филипп Филиппович встречает их «более неприязненно», чем собака Шарик. Преображенский изначально настроен враждебно к людям, которые ему незнакомы, чья вина заключается в том, что они — пролетарии. И дальнейшее поведение профессора в принципе ничем не отличается от поведения нецивилизованных пролетариев — просто оно более тонко-цинично-высокомерно-вызывающе.
Сущность героя, мимо которой прошли критики и создатели фильма, раскрывается через речь, поступки Преображенского и авторские характеристики. Обед Филипп Филиппович начинает с кощунственного замечания-поучения: «Холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует с закусками горячими». А во время телефонного разговора профессора с высокопоставленным лицом «голос его принял подозрительно вежливый оттенок», а затем Преображенский «змеиным голосом» обращается к Швондеру...
Высокий пафос многих речей профессора оттеняется, снижается либо полностью перечеркивается контрастирующими авторскими характеристиками, создающими горестно-комические ситуации. Так, говоря о разрухе, Филипп Филиппович «яростно спросил» «у несчастной картонной утки, висящей кверху ногами рядом с буфетом: ««Что вы подразумеваете под этим словом?» — и сам же ответил за нее». Или после слов о двухсотлетней отсталости (любимый примитивно-убогий штамп «левых» разных веков) следует: «Филипп Филиппович вошел в азарт, ястребиные ноздри его раздулись. Набравшись сил после сытного обеда, гремел он, подобно древнему пророку, и голова его сверкала серебром».
Эгоцентрической личности профессора присуща и такая «левоинтеллигентская» черта, как словоблудие. И хотя сам он утверждает, что никогда «не говорит на ветер», можно привести примеры, опровергающие эти слова. В те моменты, когда речь идет о разорванной сове, разбитом Мечникове и прочих мелочах, Филипп Филиппович проявляет терпимость и, по тер-минологии ему подобных, гуманизм. Он взволнованно поучает Зину: «Никого драть нельзя... На человека и на животное можно действовать только внушением!»
Но стоит Преображенскому столкнуться с более серьезными явлениями, как его «толерантность» испаряется. Он без тени сомнения прибегает к телефонному «приему» в случае с четырьмя пролетариями или высказывается явно не в христианском духе: «Я бы этого Швондера повесил... на первом суку», «Клянусь, что я этого Швондера в конце концов застрелю». А выраженный следующим образом способ решения всех проблем: «Городовой... Поставить городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших граждан» — зиждется на идеях сильной руки, социальной, творческой закрепощенности, предопределенности человека.
Конечно, слова о чистке сараев и подметании трамвайных путей можно трактовать и как призыв к профессионализму, к занятиям своим делом, что предполагают некоторые исследователи и что отчасти верно. Однако есть смысл обратить внимание на качество профессионализма, его направленность. В известном описании операции М. Булгаков при помощи выразительных художественных средств, сравнений прежде всего, неоднократно подчеркивает безнравственность, бездуховность этого профессионализма: «лицо Филиппа Филипповича стало страшным», «Филипп же Филиппович стал положительно страшен», «зверски оглянулся на него», «злобно заревел профессор», «лицо у него при этом стало как у вдохновенного разбойника», «тут уж Филипп Филиппович отвалился окончательно, как сытый вампир», «затем оба разволновались, как убийцы, которые спешат».
Такой профессионализм — продукт революционно-бездуховной идеи, которой живет человек, фамилией призванный преображать людей. Он занимается евгеникой — улучшением человеческой породы в первую очередь потому, что не верит в личные силы человека, в его способность к духовно-нравственному усовершенствованию, росту. В жизни профессора «абстрактные» категории не возникают вообще, он неоднократно подчеркивает свою приверженность здравому смыслу, свою заземленность. Осознанно или нет, Преображенский, как и все сторонники здравого смысла <...>, не видит в человеке лицо, личность, то, что он создан по образу и подобию Божьему. Несомненно, профессор — обезбоженный человек, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Одно из них — социально-физиологический подход к личности, определяющий жизненную философию Филиппа Филипповича. Ее суть наиболее четко проявляется в таких словах: «Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого. Доктор, человечество само заботится об этом и, в эволюционном порядке каждый яд упорно выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар».
Итак, десятки гениев, с одной стороны, все остальные — мрази — с другой. Известная философия избранничества, несомненно, роднит Преображенского с Родионом Раскольниковым, Юрием Живаго и другими «наполеонами», эгоцентрическими личностями разных мастей. Роднит она профессора и с шариковыми, швондерами. Только в одном случае на первое место выдвинут эгоцентризм природно избранных индивидуальностей, в другом — социально избранных личностей. Это прекрасно понимает М. Булгаков, поэтому и выносит своему герою однозначный «приговор», который, помимо сказанного, проявляется так: Преображенский, несколько раз исполняя арию, обрывается на одних и тех же ключевых словах: «Боги нам укажут путь». И в этом «приговоре» М. Булгаков последователен и анти-интеллигентен. Он отказывает Преображенскому в дороге к священным берегам Нила, как позже откажет Мастеру в свете, рае.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |