Давно завидная мечтается мне доля
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
А.С. Пушкин. «Пора, мой друг, пора!..» 1834
Роман М.А. Булгакова «Белая гвардия» был опубликован полностью только в 1966 году, текст подготовила Е.С. Булгакова, соединив части, изданные в журнале «Россия» (1924—25) с двухтомным изданием в Париже (1927—29) и корректурами третьей части романа с авторской правкой.
С самого начала романа читатель сталкивается с элементами культурного кода, который последовательно выстраивает автор. «Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс». [1, с. 6]
Антитетические сопоставления «лето» — «зима», «снег» — «солнце», Марс — Венера определяют дальнейшее движение смысловой оппозиции «жизнь» и «смерть». Хотя в случае с Венерой и Марсом эта оппозиция представляется более сложной. Венера — «...жук лучистый небосвода» [2, с. 26] может быть и утренней, и вечерней звездой, в выбранном Булгаковым варианте — она вечерняя, к тому же пастушеская звезда — кроткая. Но год 1918 — страшен, поэтому роман начинается со смерти матери — «светлой королевы».
«Много лет до смерти, в доме № 13 по Алексеевскому спуску, изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку. Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади «Саардамский Плотник», часы играли гавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях. В ответ бронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били в столовой черные стенные башенным боем. Покупал их отец давно, когда женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава. Такие рукава исчезли, время мелькнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы остались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что, если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий». [1, с. 7]
Смерть и бессмертие становятся характеристиками тревожного, смутного времени, которое выпало героям романа. Этой холодной, вьюжной зимой «тревожно в Городе, туманно, плохо...» [1, с. 11] Зимняя ночь, когда герои собираются в доме Турбиных, похожа на оперу «Ночь под рождество»: темно, за окном «снег и огонечки», ожидание и тревога.
Аллюзия Булгакова на оперу Н.А. Римского-Корсакова по либретто повести Н.В. Гоголя из цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки» связывается с книгой, которую читает Елена Тальберг. Это рассказ «Господин из Сан-Франциско» И. Бунина, написанный в 1915 году, время действия также декабрь. Булгаков цитирует текст: «Затуманенные глаза, не видя, глядят на слова: ...мрак, океан, вьюгу. Не читает Елена». [1, с. 14]
Но спасительным убежищем становятся «голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий» и «Саардамский Плотник». Воспоминания о чтении этой книги не получают характеристику предчувствия смерти и тревоги, а подтверждают возможность счастья и бессмертия.
Роман «Саардамский плотник» П.Р. Фурмана написан в 1849 году и был одной из любимых книг Булгакова. Пространство книги о тайной миссии царя Петра Алексеевича в Голландии отсылает к «шоколадным книгам», оставшимся от отца-профессора, в которых описана идеальная жизнь, все никак не начинающаяся из-за северной вьюги.
Оппозиция «холод» — «тепло», благодаря голландскому изразцу дополняется еще одной — «свет» и «темнота». «К девяти часам вечера к изразцам Саардама нельзя было притронуться. Замечательная печь на своей ослепительной поверхности несла следующие исторические записи и рисунки, сделанные в разное время восемнадцатого года рукою Николки тушью и полные самого глубокого смысла и значения...» [1, с. 10] Вокруг блистающей печи собираются друзья молодых Турбиных: Мышлаевский, Карась, Лариосик, Шервинский. Булгаков почти незаметно для читателя использует перекрестную характеристику горячего изразца «голландский» — «Саардамский». В конце романа прибегает к очевидной метонимии: «С вечера жарко натопили Саардамские изразцы, и до сих пор, до глубокой ночи, печи все еще держали тепло. Надписи были смыты с Саардамского Плотника, и осталась только одна: «...Ден... я взял билет на Аид...» [1, с. 239]
Надписи на Саардамском Плотнике рассказывают историю 1918 года от взятия Города Петлюрой зимой (начало романа) до следующей зимы 1919, когда к Городу подойдут большевики.
Исторические характеристики надписей, относящиеся к событиям великого и страшного года перемежаются с элементами культурного кода, который продолжает тему бессмертия. Омера Дж. Верди «Аида» была одной из любимых музыкальных трагедий Булгакова. В романе есть отсылки также к опере Ш. Гуно «Фауст», оказавшей огромное влияние на творчество писателя. «Фауст», как и «Саардамский плотник», отнесен Булгаковым к произведениям «совершенно бессмертным».
Музыкальный ряд продолжается записью «Июнь. Баркаролла», являющейся реминисценцией цикла «Времена года» П.И. Чайковского, в который входит произведение именно под таким названием. Это одна из лучших пьес цикла.
Завершает этот ряд цитата из стихотворения М.Ю. Лермонтова «Бородино». Битва при Бородино началась 26 августа по старому стилю и соответствует последнему летнему месяцу. «Недаром помнит вся Россия про день Бородина» — написано на белом Саардамском изразце, как аллюзия к финальной фразе стихотворения: «Когда б на то не божья воля, не отдали б Москвы». Образ Москвы в романе является одним из лейтмотивов: туда уезжает Шполянский, им бредит Русаков, но оттуда же идут люди, отмеченные пятиконечными звездами, избавители от ужасного пребывания в Городе «Пэтурры» (Петлюры).
В ночь, когда тепло и крепко спит весь дом на Алексеевском спуске, в небе также сияют две звезды — красный Марс и пятиконечная Венера, но их качественные характеристики смешены: Венера становится красноватой, а Марс — пятиконечным. «Дом на Алексеевском спуске, дом, накрытый шапкой белого генерала, спал давно и спал тепло. Сонная дрема ходила за шторами, колыхалась в тенях. За окнами расцветала все победоноснее студеная ночь и беззвучно плыла над землей. Играли звезды, сжимаясь и расширяясь, и особенно высоко в небе была звезда красная и пятиконечная — Марс». [1, с. 239]
Такая же звезда поблескивает на груди человека, охраняющего бронепоезд «Пролетарий»: «Человек уже совершенно нечеловеческим усилием отрывал винтовку, вскидывал на руку, шатнувшись, отдирал ноги и шел опять. Вперед — назад. Вперед — назад. Исчезал сонный небосвод, опять одевало весь морозный мир синим шелком неба, продырявленного черным и губительным хоботом орудия. Играла Венера красноватая, а от голубой луны фонаря временами поблескивала на груди человека ответная звезда. Она была маленькая и тоже пятиконечная». [1, с. 242]
Звезды становятся знаком, предупреждающим людей о грозящих им бедствиях, но они то ли не видят, то ли не понимают этих знаков. Человек у бронепоезда видит только Марс, но воспринимает звезду как видение, иллюзию сна. Жестокость и воинственность недаром предваряют описание ночного неба: в Городе совершается убийство, будущее тревожно и неясно, но ночь позволяет видеть явное, хотя и во сне, позволяет преодолеть душевную слепоту: «Последняя ночь расцвела. Во второй половине ее вся тяжелая синева, занавес бога, облекающий мир, покрылась звездами. Похоже было, что в неизмеримой высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную. В алтаре зажигали огоньки, и они проступали на завесе целыми крестами, кустами и квадратами. Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч. Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?» [1, с. 244]
Код уже стерт с саардамских изразцов, осталась только «Аида», но сам изразец крепок и бессмертен, поэтому оппозиция «свет» — «темнота» получает метафизическую коннотацию. Орудия бронепоезда направлены прямо в полночный крест собора. «Паровоз чернел многогранной глыбой, из брюха его вываливался огненный плат, разлетаясь на рельсах, и со стороны казалось, что утроба паровоза набита раскаленными углями. Он сипел тихонько и злобно, сочилось что-то в боковых стенках, тупое рыло его молчало и щурилось в приднепровские леса. С последней площадки ввысь, черную и синюю, целилось широченное дуло в глухом наморднике верст на двенадцать и прямо в полночный крест». Но он не страшен, поскольку это чудовище, символизирующее адского Левиафана (огонь, злоба, рыло), перед собой увидит не просто крест, а «угрожающий острый меч». [1, с. 240—241]
Злобе Левиафана противостоит скрытая цитата изречения царя Соломона: «Все проходит, и это пройдет», которая по легенде была написана на его кольце. Цитата становится конечной позицией разворачивания культурного кода, определяющего метатекстовый уровень прочтения романа М.А. Булгакова «Белая гвардия».
Литературный (Лермонтов, Гоголь, Бунин) и музыкальный (Римский-Корсаков, Верди, Гуно, Чайковский) контекст романа вводит авторскую стихию смысла, в которой не властно время, которая царит над историей, заставляя разделять преходящее и вечное. Бородино, Баркарола, Господин из Сан-Франциско создают вневременной план, где вечный Соломон противостоит Левиафану по закону Эона, вторгаясь и разрывая любой исторический контекст. «Согласно Зону только прошлое и будущее присущи или содержатся во времени. Вместо настоящего, вбирающего в себя прошлое и будущее, здесь прошлое и будущее делят между собой каждый момент настоящего, дробя его до бесконечности... в обоих смыслах-направлениях сразу». [3, с. 198—199]
Культурный код романа раскрывает перед читателем возможность осмыслить настоящее, воссозданное как события исторического времени, по другому критерию вечной атопической сменяемости архетипического сюжетного плана, построенного воображением автора.
Литература
1. Булгаков М.А. Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. М.: «Художественная литература», 1988.
2. Китс Д. Ода Психее. / Д. Китс. Стихотворения и поэмы. М.: «Художественная литература», 1989.
3. Делез Ж. Логика смысла. М.: Издательский центр «Академия», 1995.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |