Поставив задачу очередной интерпретации произведений М. Булгакова, необходимо высказать несколько соображений по поводу того, что происходит в современном булгаковедении. Оно необъятно в объеме и разнообразии подходов. Не случайно время от времени возникают попытки как-то систематизировать круг и тематику интерпретаций. К сожалению, многие работы, построенные на бесконечных поисках прототипов, политических и иных аллюзий, переиздаются неоднократно и большими тиражами, хотя они не приближают читателя к пониманию авторского замысла и особенностей поэтики писателя, зато, как пишет Л. Яновская, «эрудиция в них фонтанирует, отсекая читателя от художественного мира произведения» [6, с. 7].
В последнее десятилетие часто делались попытки разобраться в отношениях Булгакова с вопросами веры и религии. В. Гудкова в своем обзоре выделяет книгу А. Татаринова, которая «замечательна прежде всего спокойными аналитическими интонациями, демонстрирующими безусловное уважение ко всем разбираемым точкам зрения» [4, с. 376].
В процессе общения со студентами нет смысла оглушать их количеством исследований. Важно привлечь внимание к самому тексту, помочь увидеть его уникальность и актуальность. В этом ключе показалось важной постановка вопроса о трагических героях и трагических финалах.
Трагический финал предполагает присутствие трагического героя. Смысл трагедии (и в древности и в современности) — смерть, утрата самого дорогого, непоправимость поступка — муки совести. Трагедия, по мысли С. Цвейга, начинается там, где есть ее осмысление.
Попытаемся еще раз вчитаться в тексты Булгакова, еще раз присмотреться к некоторым из его героев в минуты предельной искренности, откровения, отчаяния. Из числа героев выберем четырех — Хлудова, Пилата, Максудова и Мастера. Они, естественно, очень разные, но каждый оказался перед лицом собственной совести и своей судьбы. Их борения и откровения обнаруживает писатель. Прислушаемся и попытаемся понять, чем трагично их положение, есть ли выход, насколько свободен герой и в чем смысл последнего поступка.
Перед нами Хлудов — волевой, яркий, популярный и ненавидимый военачальник, на совести которого бесчисленные жертвы. Но, видимо, всему есть предел, и последний повешенный Хлудовым — вестовой Крапилин — становится постоянным спутником и собеседником. У многих из окружения Хлудова есть подозрение, что он сошел с ума, но для Булгакова это не клинический, а психологический исход. Отметим характер общения с невидимым для других и молчаливым спутником: «Если ты стал моим спутником, солдат, то говори со мной. Твое молчание давит меня <...> Или оставь меня» [1, с. 247]; «Ты достаточно измучил меня, но наступило просветление. <...> Как ты отделился один от длинной цепи лун и фонарей? Как ты ушел от вечного покоя? Ведь ты был не один. О нет, вас много было. (Думает, стареет, поникает). На чем мы остановились? Да, итак, все это я сделал зря. <...> Но ты, ловец, в какую даль проник за мной и вот меня поймал в мешок, как в невод? [1, с. 273]. Обратим внимание на принятое решение о «выходе», которое озвучивается для себя и «спутника»: «Не мучь же более меня! Пойми, что я решился! Клянусь!» [там же].
Важно, что слова подтверждаются поступком. Когда решение принято, призрак бледнеет и исчезает. Выкрикивая проклятье «поганому» и «паскудному» царству, Хлудов в этот ряд включает «тараканьи бега», как символ эмиграции, последнюю форму приспособления, которую готов был принять Чарнота, но отверг для себя Хлудов. И, наконец, последняя пуля — себе в голову. Сам. И это финал «Бега», последний штрих, подтвержденный авторским словом «Конец».
На мой взгляд, Хлудов трагический герой, потому что, несмотря на кровь, жестокость, которые сопровождают его образ, он оказывается способен к мукам совести, даже если они не кажутся раскаянием. Он оказался способен на последний шаг — не позволяют жить дальше сила разочарования и осознание провала. В сознании читателя нет к Хлудову ни презрения, ни ненависти. Он воспринимается трагическим героем, несущим в себе трагедию гражданской войны.
По мотиву больной совести с Хлудовым перекликается Понтий Пилат. Как на совести Хлудова тысячи людей, но душевные переживания и пороговое состояние связаны с одним, так и в судьбе прокуратора не говорится о многочисленных жертвах, но выделен один, последний, совсем не рядовой.
И еще возможна параллель. Никакой военной необходимости в убийстве Крапилина у Хлудова не было. Может быть, еще и поэтому он стал спутником и призраком для своего убийцы на последнем отрезке его жизни. В приказе Пилата о казни Иешуа выражена солидарность с решением синедриона. Даже особого страха за карьеру в случае несогласия с этим решением тоже не было. Сработала скорее инерция, хотя внутренний протест и симпатии к осужденному были с самого начала, но он их благополучно заглушил, о чем сам потом и сожалел. Приведем его мысленный (во сне) диалог с Иешуа: «Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?
— Да, да, — стонал и всхлипывал во сне Пилат.
Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, взвесив все, согласен погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача!» [2, с. 348]. Стоит согласиться с негативной оценкой Яновской по поводу рассуждений В. Петелина: «...Петелин вдохновенно пишет о героизме Пилата, осуждающего на казнь человека, в невиновности которого уверен <...> он оказался в трагическом положении, когда должен утверждать приговор вопреки своим личным желаниям...» [6, с. 28]. Петелин рядом с Пилатом вспоминает и Петра I, и Сталина, превознося их за «верность закону» вопреки родственным связям и симпатиям.
Петелин, как мне кажется, полностью нарушает логику в своих утверждениях: «Пилат трагический герой, а трагический герой не может быть трусом и предателем» [5, с. 593]. Пилата возможно воспринимать как трагического героя после того, как он смог подняться до осмысления и осуждения того, что произошло и того, что сделал он сам. В переживаниях и муках совести Пилата мысли именно о себе, своем решении, своей роковой ошибке.
Как уже говорилось, для характеристики Хлудова принципиально значим был поступок — решение о собственной смерти. Пилату такого выхода не дано — он осужден на вечные муки: «...к своей речи о луне он нередко прибавляет, что более всего в мире ненавидит свое бессмертие и неслыханную славу. Он утверждает, что охотно бы поменялся своей участью с оборванным бродягой Левием Матвеем» [2, с. 418].
Однако в финале (пусть и через две тысячи лет) автор решает «освободить» героя. Именно этим завершает произведение Булгаков. Именно так «дописывает» роман Мастер: «Свободен! Свободен! <...> Человек в белом плаще с кровавым подбоем поднялся с кресла и что-то прокричал хриплым, сорванным голосом. Нельзя было разобрать, плачет он или смеется и что он кричит» [2, с. 420].
Равнозначно ли освобождение прощению? Скорее перед нами жест милосердия (не зря же и у Воланда возникает сопоставление с Фридой). Возможность милосердия и подтверждает, что перед нами трагический герой, заслуживший его, выстрадавший, оплативший вину муками. Но и слово «прощение» звучит в тексте: «Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат» [2, с. 421].
Трагедия двух следующих героев не связана с их участием в общей жизни — войнами, переворотами, с их служебной (военной) карьерой. Они оба (Максудов в «Театральном романе» и Мастер в «Мастере и Маргарите») в определенный момент жизни решили поменять свою судьбу, связать ее с литературой и театром. Они не пытаются создать свой театр или литературное общество, они далеки от любой организаторской или административной деятельности, — они стали писать, стали создавать тексты. Трагичным окажется невозможность для талантливого человека реализовать созданное — напечатать, поставить на сцене. И это подлинная трагедия — не неприятность, не неудача, а слом судьбы. «Опасность» и даже «смертельность» новой профессии герои испытали полной мерой и заплатили жизнью.
В «Театральном романе» смерть героя обрамляет сюжет — с нее, собственно, начинается и ею заканчивается повествование. Записки Максудова («покойника») позволяют нам увидеть начало новой деятельности героя, когда он еще очень неуверен в себе и только фиксирует оценки и реакции окружающих его «собратьев» по цеху. Высказаны претензии к его роману: «не пропустит цензура»; «роман плохой, но занятный»; «...достоевщина»; «не так велики художественные достоинства..., чтобы из-за него идти на Голгофу» [3, с. 408—409]. В этих суждениях есть все, что угодно, кроме подлинной оценки художественного уровня, оценки самого романа, а не его «проходимости».
Отражена в записках и первая попытка расчета с жизнью. Она неожиданно прервана. Но случайности бывают в жизни, здесь — закономерность, — еще не пройдены все испытания. Еще не испита чаша. Сам себе герой задает несколько позже вопрос — почему он не повторил попытку самоубийства: «Почему человек, потерпевший крупную неудачу, да еще и меланхолик, не сделал вторичной попытки лишить себя жизни? Признаюсь прямо: первый опыт вызвал какое-то отвращение к этому насильственному акту <...> Но истинная причина, конечно, не в этом. Всему приходит час» [3, с. 519]. Видимо, час трагедии еще не пробил, пока это лишь трудности.
Однако, мысль о смерти периодически возвращается: «Меня не будет, меня не будет очень скоро! Я решился, но все же это страшновато...» [3, с. 445]; «О, чудный мир конторы! Филя! Прощайте! Меня скоро не будет. Вспоминайте же меня и вы!» [3, с. 478]; «И вскоре ужас и отчаяние охватили меня, и показалось мне, что я построил домик и лишь только в него переехал, как рухнула крыша» [3, с. 489]; «Но вдруг <...> О, это проклятое слово! Уходя навсегда, я уношу в себе неодолимый, малодушный страх перед этим словом!» [3, с. 497].
Оказываются несовместимыми сознание своей причастности миру искусства и требованиями принять правила «приспособления», к которым окружающие привыкли. Важно, оказывается, не какой роман, а как его примут, что о нем скажут. Для самого же автора «если он плох, то это означало, что жизни моей приходит конец» [3, с. 410]. Максудов самому себе боится признаться в том тяжелом впечатлении от мира, в который так стремился: «Я хочу сказать правду <...> Я вчера видел новый мир, и этот мир мне был противен. Я в него не пойду» [3, с. 429]. Максудов корит себя за «малодушие и неуверенность». Желающий ему добра Бомбардов учит, что «нужно не спорить», а «благодарить за указания» [3, с. 495]. Только своим запискам герой и может доверить «страшную» истину — свои сомнения в том, что всеми не просто принято, а возведено в ранг величайшего открытия: «Второй же повод для отчаяния был еще серьезнее. Этой тетради я могу доверить свою тайну: я усомнился в теории Ивана Васильевича. Да! Это страшно выговорить, но это так» [3, с. 541]. Усомнился он не в театре, не в незаурядности Ивана Васильевича, а в «обожествлении» теории.
Невозможность принять мир, где нужно «приспосабливаться», и подтверждается осуществленным самоубийством. Потому и оборвались записки и остался не завершенным роман. Смерть героя — трагический финал не сложившейся судьбы. Личная трагедия.
В «закатном» романе расширено понятие личной трагедии. С героем «Мастера и Маргариты» читатель знакомится, когда им уже написан и сожжен роман о Понтии Пилате. Уже выбор темы и героев романа подтверждает готовность Мастера идти против течения. Не зря на этот факт обратил внимание и Воланд. Мастер прошел все стадии борьбы с критиками, с цензурой (в отличие от наивного в этом плане Максудова) и хорошо знает, что о современности писать еще опаснее, еще вероятнее, что не пропустят. Не с этим ли утверждением стоит соотнести блестящую сатиру московских сцен «Мастера».
Герой «Театрального романа» был подчеркнуто одинок. Рядом с Мастером Маргарита, а в финале его земной судьбы участвует Воланд. И — главное — он уже стал Мастером. Тем очевиднее трагизм финала. Обстоятельства оказались сильнее человека. Он сломлен и уже не может и не хочет продолжать борьбу: «У меня больше нет никаких мечтаний и вдохновения, — ответил мастер, — ничто меня вокруг не интересует, кроме нее» [2, с. 319]; «Я ничего не боюсь, Марго... и не боюсь потому, что я все уже испытал. Меня слишком пугали и ничем более напугать не могут» [2, с. 401].
Остается ли сломленный человек трагическим героем? Воспринимается ли финал как трагический, а не просто печальный? Думается, что очень важно для понимания этого расширение сюжета. Судьба Мастера соотнесена с судьбой Иешуа. Трагедия в том, что оказалось не услышанным Слово, оказалось возможным убийство безвинного. Трагедия индивидуальной судьбы расширяется и воспринимается во вселенском масштабе, в контексте истории.
Во всех четырех рассмотренных произведениях смерть героя трактуется как избавление, выход, или в случае Хлудова подтверждение безвыходности положения. Два героя — Пилат и Хлудов — участники и организаторы общей трагедии. Но они поднялись до осознания, а смерть дана им как избавление и даже прощение. Максудов и Мастер пережили личную трагедию, отразившую неблагополучие общей жизни. Однако личная трагедия воспринимается как трагедия личности во враждебном человеку мире. Максудов, как и Хлудов, сам уходит из жизни. Пилату и Мастеру смерть дана как выход из страданий.
Литература
1. Булгаков М. Бег // Булгаков М. Собрание сочинений в пяти томах. Том 3. — М.: ХЛ, 1990.
2. Булгаков М. Мастер и Маргарита. — СПб.: Юнимет, 1998.
3. Булгаков М. Театральный роман // Булгаков М. Собрание сочинений в пяти томах. Том 4. — М.: ХЛ, 1990.
4. Гудкова В. Когда отшумели споры: булгаковедение последнего десятилетия // НЛО, 2008, № 3, с. 363—378.
5. Петелин В. Жизнь Булгакова. — М.: Центрполиграф, 2000.
6. Яновская Л. Понтий Пилат и Иешуа Га-Ноцри. В зеркале булгаковедения // Вопросы литературы, 2010, № 3, с. 5—72.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |