— Вы же сами врач, и все понимаете, — говорили Булгакову лучшие процессоры Москвы.
— Три-четыре дня и все будет кончено, — сообщали они его жене и соболезновали, уходя.
Закончился сентябрь, потом октябрь, ноябрь... А он все жил.
Елена Сергеевна сидела на полу на подушке у его кровати и сквозь слезы повторяла:
— Вот видишь! Видишь! Ты обязательно поправишься! Слушай меня, а не их! Ты уже пережил все их самые смелые прогнозы!
— Потому, что верю тебе... — через силу улыбался он.
Он жил уже в абсолютной темноте — окна теперь всегда были зашторены и отгорожены от постели шкафами, лишь небольшая лампа стояла у кровати и тускло светила куда-то в сторону. Смокинг и галстук-бабочка сменились на просторную белую рубаху, черную шапочку и черные очки, скрывавшие почти незрячие глаза.
Пока еще у него были силы — приходили друзья: Ермолинский, Дмитриев, Вильямс... Наливали, чокались, пили, смеялись. Только теперь это все было в спальне.
Так незаметно дожил Булгаков и до Нового года.
31 декабря Елена Сергеевна зажгла свечи и потушила свет. — Все готово! Давайте за стол!
Собрались, сели. Ермолинский — с рюмкой водки, Лена с сыном — с бокалами белого вина, а Булгаков — с мензуркой микстуры.
За столом сидел еще один удивительный гость — чучело Мишиной болезни с лисьей головой, которое Сережа согласно жребию потом расстрелял.
Верили, что поможет.
Врачи давали ему три-четыре дня, он дал себе полгода. Полгода провела у постели больного мужа Елена Сергеевна
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |