Вернувшись из Ленинграда со страшным диагнозом, Булгаков позвал к себе друга — драматурга Сергея Ермолинского.
Он пришел в тот же день.
— Я знаю все, что со мной будет происходить. Полгода — максимум — вот мой срок, — Михаил рассказывал ему о своей болезни.
— А если ты ошибаешься?
— Я же врач. Усилятся головные боли, боли в области живота. Мне назначат бессолевую диету и, быть может, даже отправят в санаторий в какую-нибудь Барвиху. Буду жевать такую дрянь, как морковку, которая должна вытянуть зрение. Потом начнет тошнить при одной мысли об этой морковке, потом начнется рвота уже не только от мыслей. А потом пища вообще станет нежеланным гостем. Зрение пропадет совсем, а вместе с ним и речь и разум.
— Я не верю!
— И, тем не менее, это так.
В комнату заглянула Елена Сергеевна:
— Михаил Афанасьевич, я за лекарствами.
И только хлопнула входная дверь, Булгаков тут же метнулся к письменному столу и стал открывать ящики, говоря:
— Смотри, вот папки. Это мои рукописи. Ты должен знать, Сергей, где что лежит. Тебе придется помогать Лене. — Он выпрямился и развернулся к Ермолинскому: — Но имей в виду, Лене о моих медицинских прогнозах — ни слова...
«Лицо его было строго, и я не посмел возражать», — вспоминал драматург.
Рукописи — вот что волновало сраженного недугом Булгакова. И он старался успеть устроить их судьбу
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |