Русский голем

«...Готов ли ты быть стертым без остатка,
Отринуть всё, что создано тобой,
Готов ли ты в забвеньи затеряться
Несотворённой сущностью одной?
Иных путей для измененья — нет».

Д.Г. Лоуренс. «Феникс»

Я почувствовал себя так, словно с брусчатки тротуара шагнул прямо на оживленную площадь, где вовсю похабничала компания бомжей. Было не страшно, а противно. Отвращение быстро сменилось гневом. Я проехал мимо, глядя прямо перед собой. Тут же послышался шум мотора чёрного лакированного авто. Я прибавил газу. Они — тоже. Я поехал медленнее. Чёрная машина не делала попыток поравняться со мной. Были то люди из плоти и крови или только плод моего воспаленного ума — я не желал иметь ничего общего с этими тварями, я хотел избавиться от них, как собака — от блох.

Накануне, по пути к коттеджу, я заметил, что в одном-двух километрах от места, где я проезжал, за крутым поворотом в лес дорога разветвляется на три направления. Две из этих трёх дорог окружены зарослями, так что никакой преследователь, если, конечно, он не висит прямо на хвосте, не увидит, куда именно я повернул; третья же дорога делает петлю. Доехав до развилки, я свернул именно на третью дорогу и через несколько мгновений мчал уже почти в противоположном направлении. Я выключил мотор. Черный автомобиль пронесся стороной. Сердце выскакивало у меня из груди, кровь бросалась в голову, лицо побагровело. Больше всего на свете я хотел бы сейчас схватить одного из этих мерзавцев за горло и открутить ему башку. Но я не мог этого сделать — оставалось только ждать. Ждать... Нет ничего труднее. Каждая секунда казалась вечностью. Через три или четыре минуты я вернулся на главную дорогу.

Я проклинал свои глаза — в них опять мелькали мушки, изображение смазывалось. Я-то надеялся, что всё это в прошлом. Но перед глазами плыли волны, точно марево над раскаленной дорогой; только были они скорее вертикальные, чем горизонтальные. Я зажмурился, потом поморгал, пытаясь стряхнуть наваждение. Может, картина исчезнет, если я притворюсь, что такого на самом деле нет. Я слышал, как колотилось мое сердце, — от злости, это я знал, но дело было не только в моих эмоциях. Нечто непонятное творилось с моим телом, некие синусоидальные волны пульсировали в жёстком режиме по артериям и кровеносным сосудам и, казалось, жили своей, отдельной от меня, жизнью. Я заговорил вслух сам с собой, чтобы унять этот надвигающийся приступ шизофрении.

— Все очень просто. Все это легко объяснимо, — говорил я сам с собой. — Я просто должен выжить, выжить во что бы то ни стало... Выжить? Черт возьми! Всего два дня назад мне было абсолютно наплевать, буду я жить или умру. Теперь все изменилось, — как будто кто-то внутри меня, мой двойник.

Я приехал в аэропорт Шереметьево в полной уверенности, что зловещий черный лимузин уже поджидает меня, но не увидел никого, кроме стаи назойливых носильщиков. Я сдал машину в пункт проката. До рейса в Питер оставалось полтора часа. А фокусы со зрением продолжались. Как и приступ шизофрении — несмотря на все мои самоувещевания. Всякий, кого я видел, казался мне хищником, поджидавшим меня в засаде. Я отправился в ресторан и заказал завтрак из немыслимого количество блюд, но не прикоснулся ни к одному из них, а просто сидел за столом. Хорошенькая официантка приблизилась ко мне и на ломаном английском спросила, все ли в порядке. Даже она выглядела подозрительно.

Самолет приземлился в аэропорту Пулково уже далеко за полдень. Я взял такси до города. Ехать пришлось недолго, потому что улицы были пустынны: в сентябре многие питерцы разъезжаются pour les vacances¹. Я направился в хорошо знакомую небольшую гостиницу «Астория», с видом на Исаакиевский собор. Гостиница располагалась недалеко от центра, стоила не дорого и, по моим расчетам, не была, в отличие от большинства отелей, набита немецкими и американскими туристами, потому что её владельцы, притворялись, что здесь говорят только по-английски.

Свободным оказался только один номер, с душем, на верхнем этаже. Это означало, что вода будет течь не только из крана, но и с потолка, и по всем стенам.

Расстройство зрения не прекращалось. Я принял душ, переоделся и спустился в холл. За стеной мужские голоса говорили громко. Я уловил три-четыре фразы на испанском языке в латиноамериканском варианте. Хотел бы я знать, что они здесь делают. Не шпионят ли за мной? Не одеты ли они в чёрное? Может, нарочно отстали от меня в аэропорту, чтобы сбить с толку? Может, им и незачем следовать за мной по пятам; может, они каким-то образом всегда знают, где я. Может, от них не сбежать? Может... но о чем я думаю? Прочь эти мысли! У меня есть цель. Я глубоко вдохнул и привалился к стене. В ожидании консьержки я стал разбирать, о чём они там говорят. Один из голосов рассказывал анекдот: «Президент США спрашивает Господа Бога: «Наступит ли коммунизм в Соединенных Штатах?» — «Да, — отвечает Бог, — но вы до этого не доживете». Президент России спрашивает: «Наступит ли капитализм в России?» — «Да, — отвечает Бог, — но вы до этого не доживете». Тогда они вместе спрашивают Бога: «Сможет ли Мексика рассчитаться с долгами?» — «Да, — отвечает Бог, — но я до этого не доживу».

Раздался громкий хохот и ритмичное прихлопывание ладоней.

Я хотел заглянуть за угол и посмотреть на говорящих, но боялся, что тогда их болтовня прервется. Наконец из-за стеклянной двери выплыла консьержка в халате и с щеткой в руках. Она смерила меня удивленным взглядом, будто не догадывалась, что я торчу здесь уже минут десять-пятнадцать и трижды за это время звонил в звонок.

Я спросил, когда открываются музеи. Она молча сунула мне рекламный проспект для туристов, на английском языке. Брошюра выглядела так, будто последний читатель полоскал ее в супе. Я прочел, что музей Эрмитаж открыт с десяти утра до пяти часов сорока минут вечера и приспособлен для посещения этого заведения инвалидами. Последняя фраза как раз обо мне.

Итак, с музеем пришлось подождать до утра. Я поблагодарил консьержку с изысканностью, которая раз и навсегда располагает к вам стареющих лениградок, и поднялся в номер. Там я достал из сумки обе рукописи и обернул их в плотную коричневую бумагу, которой была застлана корзина для мусора. Сунув сверток в спортивную сумку, я снова спустился в холл и вышел из гостиницы на Невский проспект.

Я шагал по набережной, а зрение мое продолжало играть со мной злые шутки. Я свернул на мост, перешел на другой берег и двинулся вдоль собора Казанской Божьей матери. Подняв взгляд, я увидел, что его знаменитая колоннада провожает меня глазами. Я содрогнулся. Волны жара окатили меня, воротник рубашки набух от пота. Минут через пять жар сменился лихорадочной дрожью, хотя вечер был очень теплым. Я брел по проспекту, заглядывая в витрины с затейливо выставленным товаром — ветчина и колбасы, цветы, книги, обувь...

Возле Аничкова дворца выступала группа уличных жонглеров. Их мячи, палочки, булавы и мешочки с фасолью были аккуратно разложены на земле, на белой ткани, из допотопного динамика неслась карусельная музыка громкостью в сто пятьдесят децибел. Жонглеров окружала толпа примерно в полсотни человек.

Когда представление окончилось, на месте действия возник человек лет шестидесяти, в потрепанном смокинге. В одной руке он держал длинный узкий чемоданчик, в другой — картонный ящик, в котором сидели два щенка. Человек бережно опустил ящик на землю, открыл чемоданчик и принялся извлекать на свет шпаги всех размеров, жезлы, обернутые тряпками, пропитанными денатуратом; последней появилась банка с каким-то горючим. Человек начал с заглатывания шпаг, постепенно переходя ко все более длинным, затем стал проделывать тот же фокус с горящими булавами и наконец приступил к смертельному номеру: опрокинув себе в рот горючую жидкость, он поджег ее и принялся изрыгать пламя, словно реактивный самолет. Толпа ахнула и разразилась аплодисментами.

Рядом со мной стояла высокая худощавая девица с длинными черными волосами. На ней был необычный наряд — ярко-зеленая блестящая футболка, джинсы и высокие мотоциклетные ботинки. Что-то в этой девушке казалось мне странно знакомым. Я рассматривал ее, жадно пожирал глазами все вокруг, словно не было иной реальности, кроме этого единственного, всепоглощающего момента. Странные перепады температуры в моем теле продолжались. Огнеглотателя сменил человек в плаще, с блестящими, набриолиненными по моде тридцатых годов волосами. Он прогуливал голубей на невидимой привязи с изяществом, которому позавидовал бы сам великий Петр I. Наконец и его номер закончился. Зазвучали аплодисменты, полетели монеты. Небо начало темнеть.

В одном углу просторной площадки я разглядел шарманщика. Он крутил ручку, а его обезьянка, привязанная к шарманке длинным синим поводком, собирала монетки, прыгая в толпу и засовывая крохотные лапки в карманы и кошельки. На противоположном углу на составленные друг на друга ящики взгромоздился карлик. Он отчаянно размахивал руками и кричал, стараясь привлечь внимание публики:

— Друзья мои! Мы катимся в пропасть. Народ идет войной на народ. Кругом землетрясения и мор. Сын убивает отца, муж — жену. Настали чёрные, чёрные времена!.. — Он остановился и утер огромный разрисованный рот. — Не я, говорю, но Священная книга об этом глаголила: «...По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну; и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее — как лица человеческие. И волосы у ней — как волосы у женщин, а зубы у ней были, как у львов. На ней были брони, как бы брони железные, а шум от крыльев ее — как стук от колесниц, когда множество коней бежит на войну. У ней были хвосты, как у скорпионов, а в хвостах её были жала; власть же её была — вредить людям пять месяцев. Царем над собою имела она ангела бездны...».

Публика зааплодировала и захохотала.

— Я ничто! — вдруг взвизгнул лилипут. — Я всегда был ничем. Вы видите эту жалкую плоть. Но, друзья мои, я знаю своё место. Я знаю, что Иисус Христос — мой Спаситель!

Срывая свой тонкий голос, лилипут вещал о Святом Духе, об искуплении грехов, о конце света — но никто уже не обращал на него ни малейшего внимания. Мне стало жаль его. Как нелепо, не к месту выглядел он на этой площади, где всем «по барабану» адский огонь. Да и кто страшится его в православной стране, где каждую пятницу можно получить отпущение грехов, чтобы уже в субботу грешить с новой силой? Весьма удобная религия — христианство...

За моей спиной на тротуаре возвышался большой прямоугольный фонтан. Его заполняли ярко раскрашенные металлические скульптуры. Это были варварски шаржированные персонажи сказок, выполненные художником и скульптором Михаилом Шемякиным.

Цыганская девочка с глазами черными как угли, подошла ко мне с протянутой рукой. Щеки ее были бледны, чёрные волосы струились по плечам, в ушах болтались тяжелые серьги. На ней было чёрное ажурное платьице и блуза из золотой парчи; с шеи свисали длинные ожерелья. На вид ей было лет 12, однако это дитя выглядело так, будто знало о жизни всё и даже больше. Глаза ее горели, изо рта скороговоркою вылетали слова:

— Господин, не мог ли ты дать мне всего один рубль? Папа бросил нас, а мама умерла. У меня трое братьев и сестер, они все больны...

Испуганный ужасным видом девчонки и собственной черствостью, я достал бумажник, выхватил из него первую попавшуюся сотенную купюру и сунул ей — всё, что было в наличии, лишь бы она убралась подальше. Но такая щедрость возымела обратное действие. Маленькое чудовище принялось поглаживать мою ногу у самого паха; в черных глазах светилось нечто ужасное, о чём страшно было сказать.

— Вы такой добрый, господин, такой большой, такой сильный...

Я увидел, что лицо ее покрыто густым слоем театрального грима. Может ли быть, что я раньше не заметил этого? Ведь площадь уже погрузилась во тьму. Или то, что я видел, существовало только в моем больном воображении?

Маленькая цыганка всё не унималась: теперь она прижалась головой к моему животу. Передо мной словно разверзлась чёрная, жуткая пропасть — и я отпрянул назад. Я стоял, точно обреченный, ожидающий, когда его погрузят в вагон для скота и повезут в газовую камеру. А девочка-цыганка, приняв непристойную позу, принялась гладить мои бедра... Я с криком запрыгнул на парапет.

Люди обернулись; послышался смех. Чернокожие музыканты отстукивали на барабанах воспламеняющий африканский ритм; толпа плясала. Я заметался, как загнанный зверь, хотел было спрыгнуть с фонтана, но увидел на земле, в нескольких шагах от себя, три чёрных зловещих силуэта. Вглядевшись, я понял, что три огромные вороны отчаянно дерутся за кусок тухлого мяса. Три птицы... Подоконник комнаты-кабинета Булгакова... Патриаршие пруды... Смоленская площадь в Москве... Я покачнулся, почувствовал, что меня вот-вот вырвет, выбросил вперед руку, но ухватиться было не за что. Глядя под ноги, я постарался восстановить равновесие; затем медленно поднял глаза, пытаясь высмотреть во мраке хоть что-нибудь настоящее, обыденное, неизменное, что-нибудь, за что можно уцепиться... Вороньё по-прежнему терзало падаль. А за ними, в пятидесяти метрах, под окном дома стояли двое в чёрном.

Я понял, что падаю, медленно вращаясь, точно меня засасывает гигантская воронка. Она проглотил меня. Я полетел вниз, в бесконечность, словно Алиса в кроличью нору. Наконец я почувствовал дно. Левая коленка ударилась об асфальт и хрустнула, как ледышка, брошенная в замерзший пруд. Боль прожгла меня насквозь. Я не мог шевельнуться и решил, что не смогу уже никогда. Какие-то силуэты окружали меня, но никто не спешил на помощь. Никто. Так прошло, должно быть, тысяча лет. Потом сильные женские руки подхватили меня под мышки и приподняли. Взгляд мой начал проясняться, и я узнал девушку в блестящей зеленой футболке, стоявшую рядом со мной в толпе. Она схватила меня за руку и потащила за собой — прочь с площади, прочь от того здания, прочь от людей в черном.

Девушка счастливо смеялась. Боль в колене была невыносима. Я не думал, что смогу двигаться, но непостижимым образом следовал за своей спасительницей, то и дело спотыкаясь и падая. Она притащила меня к большому мотоциклу, вскочила на него и взглядом велела садиться сзади. Я попытался сделать это, но колено пронзила такая боль, что я вскрикнул. Взревел мотор; девушка торопливо дернула меня за рукав. Я поднял рукопись, почти нечеловеческим усилием перебросил левую ногу через седло и крепко обнял мотоциклистку за талию. Мотоцикл рванул с места. Ткань под моими пальцами казалась не то кольчугой, не то змеиной кожей. Длинное, гибкое тело змеи, полная гармония всех движений, всех тканей и мышц, абсолютный инстинкт, заменяющий разум... Мы промчались по узкой аллее и в два поворота оказались на Литейном проспекте. Длинные светлые волосы, развеваясь на ветру, трепетали на моём лице. Рев мотора, ночной полет на мотоцикле, нежный аромат девушки, горячая летняя ночь — всё это сливалось в воплощенную гармонию, и я молился, чтобы она длилась вечно.

Маршрут я не запомнил. Помню, что мы проезжали мраморных младенцев, которые висели на шеях кротких мраморных львов. Позади осталась какая-то больница, потом кладбище. Ехали мы не меньше получаса. Наконец, мы оказались у входа в тоннель, откуда с грохотом появлялись поезда метро. Возле парка моя спутница остановила мотоцикл и спрятала его под мостом, так чтобы он не был виден с дороги. По-прежнему не говоря ни слова, она взяла меня за руку и повела вниз, в тоннель. Я с готовностью следовал за ней, хотя понятия не имел, куда мы направляемся. Однако твердо знал, что ни за что не хочу возвращаться сегодня вечером в отель и что утром, в десять ноль-ноль, буду стоять перед входом в Эрмитаж, — что бы ни случилось.

Загрохотал очередной поезд метро. Девушка схватила меня за локоть и сильно дернула назад, за колонну. Я отпрянул и полетел куда-то вниз, к центру Земли. Потоки света струились сквозь меня. Я растворился в них. Боль сменилась упоительной радостью. Одиночество кончилось; я снова был частью целого, частью бесконечного процесса рождения и умирания. Та же сила, что уничтожила меня, сотворила меня заново, и я был частицей этой силы.

Я глубоко вдохнул — и это был мой первый вдох. Я был крошечной искоркой в океане света. Нет, не так — я был звездами, нёсшимися в эфире Космоса, чтобы, превратившись в жёлтый карлик, вдруг взорваться и стать сверхновой звездой, а потом загадочной Туманностью Андромеды.

Я открыл глаза. Прямо над моей головой нависало лицо Булгакова. Нельзя было не узнать его коротко стриженную голову с артистическим пробором и этот нахальный монокль в правом глазе. Только на этот раз его тонкие губы растягивала улыбка. Я закрыл глаза и услышал смех. Я знал, что это смеется Булгаков и что каким-то образом в этом мрачном тоннеле метро, неглубоко под поверхностью земли, я был нечаянно благословлен зарницей Счастья — счастьем нового моего рождения, моей другой жизни. Когда я снова открыл глаза, Булгаков исчез. Шелестели в ушах только его слова: «...Всё будет хорошо... всё будет хорошо... всё, все будет хорошо...»

Девушка подбросила меня к гостинице «Астория», а её «железный конь» с трескучим рёвом унёс мою амазонку в городские ущелья.

Примечания

1. В летние отпуска (фр.).