Феномен Минотавра

«Я был бы плохим мыслителем и негодным гражданином, если бы, оставаясь сторонником монархии в Лондоне, не стал бы республиканцем в Париже»

Иеремия Бентам

Я принял душ, побрился, побросал в сумку кое-какие вещи (в том числе обе рукописи и открытку от Хлысталова) и вызвал такси. В дверях я в последний раз оглянулся на разбросанные по полу книги и листы бумаги. То, что я увидел, мне не понравилось, и я мысленно поклялся по возвращении сразу же приняться за уборку. Запирая дверь, я вдруг осознал, что ужасно волнуюсь. Я пережил эту ночь, и решил прекратить бегство, чего бы Это мне ни стоило. Мне казалось, что я ехал к единственному человеку на свете, способному распутать все узлы, — к Эдуарду Хлысталову. Вот ведь странно: стоит только принять решение, как тут же улетучиваются все сомнения и страхи, рушатся все барьеры и перед тобой открывается широкая прямая дорога. Точно так же я чувствовал себя на боевом задании. Когда ползешь на брюхе по «зелёнке», где за каждым деревом по моджахеду, или прорываешься сквозь вооруженную охрану, чтобы убрать какого-нибудь диктатора, это называется храбростью. На самом деле никакая это не храбрость. Конечно, страшно, но в то же время ты уверен в себе. У тебя есть место назначения и приказ, который необходимо выполнить. Задача стояла одна: добраться, куда нужно, сделать, что должен, и вернуться назад живым.

Эдуард Хлысталов расскажет мне всё, что я должен узнать нечто сакральное, или по крайней мере укажет путь к этим знаниям. Ведь он написал в открытке, что есть и другие исторические бумаги!

Я снова подумал о нелепости моего плана. Поразвлечься на досуге, от нечего делать — порыться в биографии Булгакова и при этом сорвать куш. Потрясающая наглость. К тому же мне еще ни разу в жизни не удалось заработать приличной суммы, так что нечего и надеяться. Но это меня уже не волновало. Сначала Булгаков преследовал меня; настал мой черед гнаться за ним. Я не знал, куда заведет меня эта погоня. Может, в знаменитый «Бедлам», с диагнозом «параноидальная шизофрения». Может, смерть настигнет меня в обличье человека в чёрном, который и не человек вовсе. А может, я просто окажусь в незнакомом городе, один-одинёшенек, без планов и надежд. Но какая разница! Раз уж оказался на дне водоёма, делать нечего, придется выплывать на его поверхность. Голова моя болела, но прочие симптомы — тошнота, расстройство зрения, звон в ушах, боли в суставах — исчезли, как не бывало. Я подумал: может, и бессонница пройдет; потом решил, что это совершенно не важно.

Кроме коттеджа Эдуарда Хлысталова мне предстояло посетить экспозицию М.А. Булгакова в ленинградском Эрмитаже, на объявление о которой я наткнулся в Интернете.

В аэропорту Шереметьево я взял напрокат машину... Поля, которые в прежний мой приезд были зелены и пестрели цветами, теперь покрылись позолотой. Странно, но я вдруг почувствовал, что еду домой. Отступила в сторону моя нелюбовь к Санкт-Петербургу, куда я собирался вылететь после встречи с полковником МВД Хлысталовым. С тревогой думал я о Эдуарде Хлысталове, проклиная себя за то, что не смог связаться с ним сразу, как только получил открытку. Однако шестое чувство подсказывало, что там всё благополучно. Я ждал встречи с Эдуардом Хлысталовым, как мальчишка, стосковавшийся по любимой учительнице за время долгих летних каникул. Наконец я свернул с главной дороги к коттеджу. Кругом стояла тишина, та же глубокая, всеобъемлющая тишина, что поразила меня в прошлый раз. Каждое мгновение ощущалось отчетливо неповторимым; казалось, что день, как маятник, легонько покачивается между прошлым и будущим.

Боясь спугнуть эту тишину, я не стал подъезжать прямо к коттеджу, а запарковал машину в двухстах я метрах от него, под деревом, в тени густой золотой кроны, и пошел дальше пешком. Солнечный свет растопил и растворил все мои боли. Вот и коттедж. Я улыбнулся, как усталый странник в конце долгого пути. Я вспомнил восхитительный сладкий чай; мне уже чудился его приятный аромат. Я постучал в дверь. Никто не открыл. Снова постучал. Тишина. Даже птичье пение умолкло.

Меня охватила паника. Где он? Что с ним? Я заметался вокруг, оглядывая дорожку перед входом, поляну, деревья. Все выглядело необитаемым. Я обошел вокруг дома, но не обнаружил никаких признаков жизни. Тогда я заглянул в окно кухни. Идеально чисто и пусто; на столе только стакан и розовая губка для мытья посуды, абсолютно сухая. Остальные окна были занавешены. Я снова подошел к входной двери. Воздух был напоен зноем, солнце, еще несколько минут назад такое ласковое, безжалостно палило.

И вдруг что-то грохнуло внутри дома, лязгнули запоры, дверь приоткрылась. Передо мной стояла миловидная хрупкая женщина и немо смотрела на меня.

— Можно Эдуарда Александровича, — спросил я.

— К сожалению, он ушёл 13 августа. Уже сороковины отметили.

— Ох, извините за бестактность! — ляпнул я. — Соболезную...

— Войдите в дом, чайку отведайте. Помяните раба Божьего...

Я подчинился. Вошёл внутрь.

В доме было прохладно и чуточку сыро. На полу ваялось несколько нераспечатанных писем. Я поднял их: одно из Германии, конверт из ЮАР с официальной печатью, три открытки и журнал «GEO». Я положил все это на узкий столик и прошел в гостиную. Вся мебель была покрыта белой тканью и окутана тайной, словно восточная женщина в длинных, до земли, одеждах. Свет, сочившийся сквозь яркие маслиновые шторы, окрасил убранство комнаты бледно-золотым цветом, и у меня перехватило дыхание от этой застывшей во времени красоты. Я подошел к столику, где лежали конверты, несколько чистых листов бумаги и ручка, и обнаружил там белую карточку в черной рамке. На ней витиеватой русской вязью было выведено:

«Нашего дорогого друга Эдуарда Александровича Хлысталова больше нет с нами. Господь призвал его к себе 13 августа 2003 года. Да упокоится душа его с миром».

Вот и все. Конец бесконечной истории. Эдуард Хлысталов ушёл от нас, живущих на земле. А с ним ушла моя надежда преодолеть наваждение Булгакова. Я сжал карточку в руке и безотчетно принялся тереть большим пальцем наклонные черные буквы, словно пытаясь уничтожить смысл написанного. В мое тело, внезапно ставшее пустым, ворвался холодный ветер, на глазах выступили слезы. Куда же теперь идти?

Я посмотрел влево. Прямо передо мной была книжная полка, на которой стояли книги всех мыслимых и немыслимых форматов и размеров.

У самого края полки располагались большие роскошные подарочные альбомы. Я увидел издание, выпущенное в Москве «Энциклопедия Булгакова. Альбом».

Я принялся листать Булгаковский альбом. На первой странице оказался рисунок комнаты в Киеве, где родился Булгаков. Но она не была той клинообразной формы, о которой писал Сахаров в письме Захарову. Я вспомнил, что семья Булгаков сменила квартиру вскоре после рождения Булгакова. На той же странице я увидел фотографию записи о крещении маленького Миши в книге регистрации церкви. Дальше я обнаружил портрет дедушки Булгакова, Булгакова-старшего, — портрет, который Булгаков хранил до конца своих дней и который потом, как уверяла подпись, «перешёл к его пасынку Сергею Шиловскому, а после него — к другим потомкам великого писателя». Затем я увидел гравюрное изображение Булгакова — нахохленный птичий профиль в напудренном парике и высоком кружевном воротнике. Наткнулся я и на портрет брата Булгакова — Николая, человека с угольно-черными волосами, в очках с тонкой стальной оправой. Выражение его лица было до того крайне озабоченным, что я не сдержал улыбки. В альбоме была и посмертная маска Булгакова — впалые щеки, изможденное лицо... Мне показалось совершенно естественным, что я смотрю на нее именно здесь, в этой комнате, окутанной белой тайной, напоенной золотым светом и неправдоподобной тишиной.

Неужели, думал я, здесь, в этой комнате, и упокоится та неукротимая, шальная сила, которая владела не только Булгаковым, разрушая его тело и дух, но и Карелиным, Ляминым, Поповым, Хлысталовым и, наконец, мною? Сколько еще людей подхвачены ею, этой безжалостной пляской файеров, разрывающей человека огненными факелами на части и несущих его осколки — по крайней мере, так случилось с многими — прямо в объятия смерти?

Мне показалось очень подозрительным, что в альбоме, где сотни иллюстраций и подписей на нескольких языках, отсутствует портрет доктора Захарова, литературоведа Попова. Странное упущение, особенно если учитывать, что энциклопедия издана в Москве, причём с немецким педантизмом. Где же великий и грозный Попов и «некий» доктор Захаров, врачевавший Булгакова шесть месяцев до самой смерти?

Кто еще попал в эти бескрайние сети после гибели Булгакова? Лямин? Или Слёзкин, Калужский, Ермолинский?

Произнеся последние слова вслух, я вспомнил открытку Эдуарда Хлысталова: «Вам ничего не говорит фамилия Меркулов?..». С надеждой, вспыхнувшей заново, я открыл тяжелый фолиант. Черно-белые фотографии колоссальных статуй: воители на конях; величественная женщина с копьем, удушаемая огромными змеями; умирающий кентавр; обнаженный Геракл, натягивающий тетиву лука... Далее — Адам: прекрасное, мужественное тело, схваченное желанием, и стыдливо склоненная голова. Никогда прежде я не видел ничего подобного. Гений скульптора, сплавленный со страстью, приковывал мой взгляд к каждой странице. Я видел головы и торсы, искаженные, изломленные в диком порыве, но выполненные с величайшей точностью. Я почувствовал, что Меркулов, как и Булгаков, стал полем битвы двух сил, одна из которых была безудержным желанием самовыражения, а другая — стремящимися укротить ее жесткими рамками классического стиля. Жертвы этой битвы буквально кричали с каждой страницы альбома; казалось, Меркулов успевал обуздать яростную творческую стихию и запереть ее в камень или бронзу ровно за миг до того, как одна из противоборствующих сил окончательно погубит другую...

Я засмотрелся на торс обнаженного воина: меч занесен над головой, левая рука взмыла вверх, могучие пальцы угрожающе растопырены, черты лица искажены яростью, рот растянут воинственным кличем... Были и женские фигуры: статная пышногрудая Пенелопа, печально склонившая милую головку в ожидании Одиссея.

Наконец я наткнулся на то, что искал. На странице 162 царствовала голова Булгакова. Но это был не Булгаков из подарочного издания «Энциклопедии»; не конфетно-приторный Булгаков с моноклем в глазу — этакая смесь из Джимми Стюарта и Роберта де Ниро девятнадцатого века; не Булгаков из причесанной биографии в серии ЖЗЛ профессора Варламова. На меня смотрел больной и немощный Булгаков в период его последних ночей с врачующим доктором Захаровым. Глаза Мака лучились жизненной энергией, которой, однако, не было дела до его осунувшегося лица, сгорбленной фигуры — того человека или того вместилища, в коем она обитала. Короткие волосы были уложены с классическим пробором, тонкие губы упрямо сжаты, голова слегка наклонена вперед.

Я перевернул страницу и опять оказался лицом к лицу с Булгаковым, или с теми, кого доктор Захаров называл «персонажами» Маки, — каждый из них являл себя в лице и теле карикатуру на великого писателя. Невероятно, чтобы кто-то, спустя много лет после смерти Булгакова, после ухода из жизни доктора Захарова, сумел с такой точностью воплотить в бронзе персонажей «Мастера и Маргариты»!

Неподалеку на полке я обнаружил еще один русский альбом, называвшийся просто «Булгаков».

Обложку украшал бронзовый Геракл. Перелистнув титульный лист, я увидел фотографию самого скульптора Меркулова, который был заметно похож на Булгакова! На следующей странице помещалась цитата великих — очень простая, но меткая: «Быть — прекрасно; но сколь удивительнее становится».

И я тут же решил: нужно срочно отправляться туда, к Булгакову, в Питер.

Я бережно расставил книги по местам. Я боялся, что мое рысканье в библиотеке может нарушить святость этой золотой комнаты Хлысталова. Его комнаты, комнаты, которая с того момента, как я впервые переступил ее порог много дней — или веков! — назад, полностью и навсегда изменила мою жизнь. Знал ли Эдуард Хлысталов, что я приду сюда, вторгнусь в его загадочный и непростой мир, стану трогать его вещи, оплетаемый по рукам и ногам виртуальной паутиной, имя которой — Булгаков; паутиной, которую он сам, со всей своею красотой и силой, сплёл для меня? Я чувствовал присутствие Эдуарда Хлысталова. Словно лукавый дух, который украдкой следит за тобой, еле сдерживаясь, чтобы не окатить вас брызгами раскатистого мужского смеха.

Эдуард Хлысталов тоже любил Булгакова; а тот его также преследовал. Он тоже стремился освободиться от власти, которую сконцентрировала в себе рукопись, а также документы и бумаги. Я подумал: принесла ли Хлысталову смерть желанную свободу? Но тут же решил, что над силами Бога, дьявола и творчества смерть не властна. Я вернулся мыслями в тот день, когда Эдуард Хлысталов настоял, чтобы я взял рукопись. Неужели я годился для исполнения просьбы этого прекрасного мужчины, я — самый недостойный из рыцарей? Ну не смешно ли? И я расхохотался. Смех отразился от стен золотой комнаты, а воздух задрожал, искрясь, словно отзываясь радостью самим Хлысталовым, ставшим призраком. Да, хозяин покинул дом, но радость его по-прежнему жила в этих стенах.

Серебристый свет потускнел. На маленький коттедж, примостившийся у края леса, опускался вечер. Я почувствовал, что хочу есть.

В дверь постучали. На пороге появилась миловидная женщина — жена, а теперь вдова Эдуарда Александровича, кротко проговорив:

— Прошу к столу. Отужинайте, пожалуйста.

Я кивнул и пошёл следом.

Женщина уже сервировала стол небольшим самоварчиком и лёгким ужином — всё в русском стиле: ароматный чай в заварочном чайнике, крендельки, баранки. В чугунке — рассыпчатая картошка, на тарелках — хрусткие неженские огурчики, маринованные опята, селёдочка с луком.

Пришлось принять на грудь стопочку водки — в память об Эдуарде Хлысталове, чтоб земля ему была пухом.

Кофейный свет в промельках штор потускнел. Наступали сумерки. На маленький коттедж, который утвердился недалеко от рощицы, опускался вечер.

Женщина постелила мне в небольшой комнатке-кабинете Эдуарда Александровича, на кушетке, и я тут же уснул — крепко и безмятежно, как спят только в детстве.

Проснулся рано, в семь утра, встал, прошёл в кухню. Там уже колдовала гостеприимная жена Хлысталова: блины, чай. Мы почаёвничали, не проронив ни слова. Я поднялся из-за стола.

— Ну, мне пора, — я поцеловал вдову в щёку и склонил голову в полупоклоне.

— Эдичка просил передать свёрток с документами, — спохватилась она.

Вдова поспешила в глубь комнат и скоро вернулась, держа в руках компактный свёрток.

— Вот! — и перекрестила меня. — С Богом!

— С Богом! — отозвался я...

Нужно было сохранять конспирацию до конца. Через кухонную дверь выскользнул в маленький сад позади дома и направился к рощице, где оставалась машина. Я предусмотрительно пошел кружным путем не по дорожке, как накануне, а по узенькой извилистой тропинке, петлявшей меж деревьев. Наверное, Эдуард Александрович здесь прохаживалась во время своих прогулок, обмозговывая своё расследование гибели очередной исторической личности? Или совсем невероятное: по этой тропинке гулял Булгаков? Может, здесь он скрывался от уродливого и суетного мира нынешних мегаполисов — Москвы и Ленинграда?

Я сел в машину, включил зажигание; медленно, точно в запасе у меня была вечность, вырулил в направлении главной дороги. Солнечные зайчики плясали в густых кронах деревьев. Я повернул к трассе. Там прямо за перекрестком стоял длинный черный автомобиль. В нем сидели двое мужчин, одетых в черное.