Тема Булгаков

«Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для седьмого чувства».

(Н. Гумилев, поэт)

На протяжении десяти суток я день и ночь занимался тем, что читал и делал выписки из произведений Булгакова, его дневниковых записей и книг разных авторов о Михаиле Афанасьевиче Булгакове.

Вообще-то я всегда жил сам по себе, эдаким нечаевским «полуволком-полусобакой», избегающим разгульные компании, шумных вечеринок, череды застолий. Но никогда прежде я не отгораживался от мира своеобразной берлинской стеной так, как сейчас. Я стал вести жизнь настоящего затворника. Спал по два-три часа в сутки, просыпался рано утром, выпивал несколько чашек крепкого индийского кофе и усаживался за работу: читал о Булгакове все, что удалось взять в библиотеке легально или вынести оттуда тайком — попросту говоря, украсть.

Первые три недели я покидал свое жилище лишь в тех случаях, когда требовалось взять новую книгу, купить что-нибудь из еды или навестить моего беспрерывно пьющего чай с зефиром в шоколаде — «Шармель» — своего лечащего врача Светлану Николаевну, чтобы та продлила больничный лист. Недуг, которым я козырял перед доктором, был немудрен: я жаловался на острую боль в пояснице. Для медиков нет на свете задачи труднее, чем поставить точный диагноз по симптомам, которые я указывал.

Мои исследования захватывали меня с каждым днем все больше и больше. Я имел большой опыт аналитической работы, приобретенный на службе в СВР, умел делать дело, окружив себя тишиной и тайной. Этот опыт мне здорово помогал.

Я открыл, что, спустя тридцать лет после смерти Булгакова о нем накопилась масса документального материала: напечатанные на машинке и рукописные пачки опусов как опубликованных, так и не опубликованных при жизни произведений. В библиотеке самого Булгакова сохранилось множество книг с его пометками и комментариями на полях. Отдельные строки и абзацы он подчеркивал. После кончины Мастера остались записные книжки, — они содержали не предназначенные для посторонних глаз записи разговоров Булгакова с друзьями на протяжении последних лет жизни. Были обнаружены также бумаги, которые Булгаков тщательно прятал от чьих-либо взглядов, и среди них пространная и схематичная «Моя автобиография», написанная Булгаковым в 1939 году, когда его одолевали мысли о самоубийстве. Уже тогда писатель утверждал, что человек должен изо всех сил противостоять внутренним побуждениям, ведущим к саморазрушению личности, и заявлял, что для него, Булгакова, искусство писать сценарии, пьесы или книги — единственное средство борьбы с отчаянием. В своем дневнике Булгаков ставил перед собой серьезнейшие вопросы. Дневник писался между 1912 и 1933 годами, но о его содержании люди узнали опять же лишь после смерти писателя. Оригинал не сохранился — он его сжёг, и я знакомился с текстом по копии, снятой в ОГПУ. То же могу сказать и о попавшей мне в руки переписки женщины, страстно любившей Булгакова.

Писатель обращался к ней со словами: «Моя вечная любовь!» До самой своей смерти писатель хранил эти письма в потайном ящике рабочего стола.

В ходе исследования я установил, что действительно существовал доктор Н.А. Захаров, врач по профессии; он провёл возле одра умирающего писателя последние шесть месяцев.

Разумеется, я первым делом ознакомился с биографией, написанной литературоведом П.С. Поповым. Факты, почерпнутые из нее, ни в коей мере не противоречили тем, что были изложены в тексте, полученном от Эдуарда Хлысталова. Однако личностное начало великого писателя в «поповской» интерпретации Булгакова было выражено не столь ярко, как в письмах доктора Н.А. Захарова в переписке с булгаковедом В.И. Сахаровым.

Я перелопатил гору литературы о Булгакове: его жизнеописания, биографии, документы, воспоминания жён мастера, его друзей, коллег по театрам, наконец, его художественные произведения.

Казалось бы, я должен был приблизиться к постижению сути — кем был реальный Булгаков? Но вместо этого я все дальше и дальше уходил от истины, все глубже и глубже погружаясь в иллюзорный мир версий, миражей и легенд. Появилось ощущение, что я переступил порог какого-то театра абсурда, где вершится таинство, колдовское действо искусства, где луч прожектора «пистолета» направлен не для того, чтобы высветить тот или иной предмет, а для того, чтобы исказить его. Ирония заключалась в том, что перед кончиной Булгаков высказал ближайшим друзьями свое страстное желание, чтобы посмертно правда о его жизни восторжествовала, — вся правда, без утайки. Он боялся, что определенные факты его жизни будут намеренно искажены, а то и вовсе скрыты.

Как выяснилось, беспокойство Булгакова по поводу того, что правда о нем не станет гласной, что многое будет неверно интерпретировано или подвергнется сознательному замалчиванию, не было беспочвенным.

По библиотекам мира было рассредоточено огромное количество материалов, прямо или косвенно имеющих отношение к биографии и творчеству Мастера. К своему удивлению, я обнаружил, что год от года в результате того или иного происшествия документы, повествующие о Булгакове и его жизни, подвергались порче или вообще уничтожались: терялись, похищались, фальсифицировались; сведения искажались конечно же умышленно. Все делалось для того, чтобы скрыть правду о Булгакове, какой бы она ни была. Это походило на то, с чем я сталкивался, когда служил в СВР. Там была та же картина: факты подтасовывались, некоторые бумаги приводились в полную негодность. Это делалось для того, чтобы в официальных отчетах деятельность СВР выглядела пристойно. Но ради чего творился произвол, когда дело касалось памяти писателя? Кому именно и какая конкретно информация была опасна?

Я читал одну за другой книги о Булгакове — документальные и беллетристические жизнеописания. Все они так сильно расходились между собой, так сильно отличались в трактовке психологических и физических характеристик писателя, что я то и дело спрашивал себя: об одном и том же человеке идет речь или о разных? В течение первых двух десятилетий после смерти Булгакова была полная тишина, и только с шестидесятых годов прошлого столетия был напечатан его закатный роман «Мастер и Маргарита», появился целый ряд его биографий, сняты документальные и художественные фильмы.

Первый солидный, действительно научный труд о писателе вышел в свет только в 1984 году. Это «Жизнь Булгакова» — внушительная монография, содержащая глубокий анализ фактологического материала, созданная литератором М.О. Чудаковой. Работа, скрупулезно выполненная серьезным исследователем, выгодно отличалась от ранних сочинений, например того же П.С. Попова, грешащего многочисленными неточностями и изобилующего противоречиями. Чудакова потратила на создание книги несколько лет жизни.

Я обращался к разным источникам информации и снова и снова убеждался в том, что я не единственный, кто, взявшись за изучение жизни Булгакова, испытывал сильнейшее воздействие на мозг и тело некой силы, природу которой выяснить не удавалось. Такое наблюдалось как на веку Мастера, так и после его смерти. Это занятие накладывало на того, кто за него брался, неизгладимый отпечаток, меняло личность в корне и, к несчастью, далеко не всегда в лучшую сторону. Опыт Чудаковой показал, что чем настойчивее человек стремится докопаться до сути и раскрыть загадку Булгакова, тем кошмарнее изменения (как правило, необратимые), происходящие в душе и организме исследователя. Зависимость кажется слишком неправдоподобной и нереальной, но я на своем примере убедился, что она существует. В нее не веришь лишь до тех пор, пока сам с головой не окунешься в проблему и не познаешь изнутри, что это такое.

По мере того как продолжалось мое исследование, я осознавал (сначала смутно, потом все отчетливее), что во мне что-то происходит, что-то меняется. Чтение и конспектирование поглощали меня целиком. Я начал быстро терять в весе, перестал спать. В ушах по-прежнему подзванивали какие-то звонки, зрение ухудшилось, появились мушки. Но я решил не обращать внимания на эти неприятности и довести дело до конца. На исходе третьей недели я приступил к систематизации фактов, которые к тому времени накопил, и засел за компьютер.

С жаждой узнать новое, до сих пор скрытое от людских глаз, я набросился на эту тему «Булгаков». Мой опус «Исследование или жизнеописание М.А. Булгакова», переросло в болезнь, в навязчивую идэфикс. Чем больше я читал, тем меньше что-либо иное, кроме моих изысканий, значило для меня. Я постепенно утрачивал интерес к еде, хотя был разборчивым гурманом, совсем перестал смотреть телевизор, слушать радио, читать газеты. Почтальон регулярно засовывал мне под дверь письма, счета на коммунальные услуги. Нераспечатанные письма я бросал в ящик письменного стола, которые так и валялись в заклеенных конвертах.

На телефонные звонки я вначале откликался, нес замысловатую чепуху: мол, попал в аварию, повредил спину, теперь лечусь. Но вскоре перестал брать трубку, рассудив, что тот, кто хочет связаться со мной, вполне может обойтись без телефона. Нечего звонить — возьми и напиши! В конце концов, должно же дойти до людей, что дергание по всякому поводу причиняет мне, хворому, острую физическую боль! Постепенно звонки прекратились.

Единственный, с кем я хотел и пытался найти контакт, был Эдуард Хлысталов. Раз в несколько дней я звонил ему по телефону, договаривался о встрече и спрашивал, как продвигается очередное расследование. Поначалу тот относился к моим расспросам рассеянно-равнодушно, советовал не беспокоиться, заверял меня, что все идёт своим чередом. Но, после того как я потревожил его в четвертый или пятый раз, он начал проявлять признаки раздражения, и я счел за благо оставить человека в покое и подождать.

Я без конца перечитывал переписку профессора и литературоведа Сахарова и доктора Захарова — врача у Булгакова. Что-то в нем было такое, что завораживало меня. Похоже, подкоркой я стал улавливать некую суть, скрытую в эпистолярных текстах, но осмыслить ее, увы, не мог. Я погружался в иное измерение, подчиняющее меня себе и отнюдь не иллюзорное, а напротив, куда более реальное, чем привычный для меня мир, куда более реальное, чем мир СВР. Часто я просыпался среди ночи оттого, что в моей голове эхом звучали слова Хлысталова: «Это не презент, а если и презент, то в ином смысле слова... Отныне на вас ложится серьезная, возможно, даже опасная для жизни миссия».

Хлысталов также стал объектом моего изучения. В Ленинской библиотеке я нашел его автобиографическую книгу «Убийство в Англетере». В ней Хлысталов не только повествовал о расследовании странного самоубийства поэта Сергея Есенина, но и рассказывал о расследовании гибели священника Гапона, поэта Николая Гумилёва, маршала Тухачевского. Докопаться до истины было его всепоглощающей страстью.

Еще в отрочестве Эдуард Александрович увлекся творчеством Булгакова и заинтересовался его биографией. Впоследствии он даже организовывал исполнение Булгаковских произведений для широкой публики, привлекая артистов, музыкантов, историков.

Тема Булгаков навела меня на новую: собрать как можно больше сведений не только о рано ушедшем великом писателе, но и о тех, кто был болен литературой и драматургией Булгакова и им самим. Но главная моя задача оставалась прежней: разобраться с самим феноменом Михаила Афанасьевича.

Пришлось перемежать часы сидения за компьютером с частыми вылазками из убежища. В поисках информации я выбирался из квартиры и сновал по городу, рискуя «засветиться», то есть нарваться на знакомых. Том за томом «прочесывал» я покрытые пылью стеллажи Ленинской библиотеки, часами просиживая в душной читалке Булгаковского музея, зарываясь в минувшую эпоху, по крупицам выбирая сведения о Булгакове. И понял, что машина мифотворчества и лжи была запущена и успешно работала еще при жизни Булгакова (что уж говорить о более поздних временах), искажая правду о великом писателе до неузнаваемости. Один из сочинителей живописал Мастера как жизнерадостного эпикурейца, имеющего, однако, амбиции и замашки аристократа, другой изображал его отшельником — чуть ли не изгоем, третий видел в Булгакове прототип современного героя, с честью выходящего из любых переделок. Вересаев назвал Булгакова «человеком неиссякаемой силы духа». Один психоаналитик пишущий под псевдонимом, выпустил в свет опус, где анализировал запутанные отношения Булгакова с его жёнами и доказывал, что Булгаков был чистейшей воды психопатом, снедаемым неотступной, яростной, ослепляющей ненавистью к старцам от режиссуры Станиславскому и Немировичу-Данченко, Мейерхольду и «трудовому графу» Алексею Николаевичу Толстому. Словом, что бы я ни прочитал, получалось, что для авторов, сочинявших байки о Булгакове, тот оказывался своеобразным экраном, на который они проецировали свои фантазии на политические, религиозные и прочие темы, имя которому был примитивный сальеризм.

В начале шестидесятых годов прошлого столетия, когда в СССР буйствовала «Оттепель» и был напечатан в журнале «Москва» его закатный роман «Мастер и Маргарита», имя Булгакова стало символом борьбы с тоталитаризмом. Популярный лозунг гласил: «Булгаков был воинствующим диссидентом!». Хотя он таковым никогда не был...

Я пришел к выводу, что тема свободы в СССР возникала всякий раз, как только из небытия всплывал образ великого писателя Булгакова. Она, свобода, находила воплощение в самых причудливых формах, порожденных человеческим сознанием, и подчас приводила к самым неожиданным последствиям.

Бешеный успех произведения не исцелил автора. Так и не удалось изгнать бесов из души Мастера, и то были, несомненно, бесы Булгакова. Я понял, что на протяжении семидесяти лет многие люди искренне верили в то, что роман Булгакова трансформировал в себе жуткую, сверхъестественную энергию, которую вполне можно было использовать в практических целях. Его книга будто бы порождена некой таинственной субстанцией, стремящейся донести до смертных свою волю. Возможно, она даже символизировала вселенское противостояние Света и Тьмы, Бога и Сатаны, и противопоставление соответствующих ценностей, а также антагонизм тех сил, что за ними стояли.

В Советском Союзе книги и пьесы о гражданской войне, а в особенности «Дни Турбиных» Булгакова воспринимались как отображение классовой борьбы «белых» и «красных», богатых и бедных и окончательной победы класса пролетариата. Страшная энергия, носителем которой являлось творчество Булгакова, оказывала сильное воздействие на все слои общества.

От меня, остро чувствующего где и что было с моим организмом и где, и что болело, не ускользнуло то, что и Хлысталов, мужественный борец, в течение многих лет сражавшийся с трудностями и восхвалявший в литературных трудах своих любимых героев, испытывал те же мучения, что и я; от мигреней и болей в желудке до загадочных тяжелых расстройств нервной системы. Не обошлось и без подзванивания в ушах и частичной порчи зрения. Атаки недугов высосали из писателя силы, но это еще не всё — у него временами мутился рассудок.

Ну а моя собственная жизнь шла своим странным чередом.

Раз в неделю, по понедельникам, в восемь двадцать утра я выбирался из своей квартиры, что находилась недалеко от метро ВДНХ, и пешком преодолевал расстояние в полтора километров — шел к своему лечащему врачу. Её офис размещался в трех мрачных комнатах. Их стены красились в последний раз лет этак двадцать назад, предположительно в темно-коричневый и кремовый цвета. Теперь краска потрескалась и приобрела оттенок тусклой ржавчины. Я установил, что если хочешь сэкономить время, то в сие учреждение следовало являться к восьми тридцати утра, иначе есть все шансы застрять в отчаянно нудной очереди пациентов, желающих лицезреть волшебного гения медицины. А мне нельзя было надолго покидать Булгакова.

С каждым новым выходом в мир я тяготился им все больше и больше и всякий раз чувствовал огромное облегчение, когда возвращался в свою берлогу. Бросал выписанный эскулапом рецепт в ящик стола, а больничный лист клал в конверт, заклеивал и просовывал под дверь. Утром приходил почтальон и забирал конверт на почту.

Спал я все меньше и меньше. И одежду перестал менять, таскал на себе одно и то же: потертые джинсы и джинсовую куртку, не снимая их даже на ночь. Когда меня одолевал сон (что случалось довольно часто), я отключался прямо в кресле у стола или заваливался на диван, не раздеваясь. Немного подремав и восстановив силы, поднимался, вливал в себя очередную порцию кофе или чая и опять принимался за работу.

Я начал терять ощущение времени. На исходе третьей или четвертой недели моей «болезни» я пришёл на приём к врачу, как обычно, утром и обнаружил, что дверь заперта. Выяснилось, что я перепутал дни недели: было воскресенье, а я считал, что ещё только понедельник. Пришлось пожать плечами и уйти солоно нахлебавшись. Не волноваться же из-за таких пустяков. Меня вообще ничто не могло потревожить, кроме моего исследования и отсутствия вестей от Эдуарда Хлысталова.

И вот как-то утром пришла-таки долгожданная весточка — открытка, написанная каллиграфическим почерком, так хорошо изученным мною. Именно этой рукой был выведен перевод послания, в тайну которого, как в бездну, рухнула моя жизнь. Но написано на открытке было совсем не то, что я ожидал. Я прочел:

«Со мной созвонились, и было назначено рандеву в ресторане, где обслуживают слепые кельнеры. Там темно, общение наощупь. Было двое мужчин в чёрном. Разговор был спокойный, но с угрозами. Они знают про рукописи и требовали их возврата. Берегите себя, Рудольф. Существовали и другие тексты, но они хранились не у меня. Думаю, это проверка нас с вами на прочность. Вам ничего не говорило имя скульптора Меркулова, снявшего с Булгакова посмертную маску? Она сейчас в музея МХАТа. Вы рассмотрели только одну папку с документами или обе? Боюсь, что угроза для вашей жизни реальна. Пожалуйста, не делайте больше попыток связаться со мной по сотовой связи. Ограничьте свои перемещения. Не хочу впутывать вас в новые неприятности. Молю Бога о том, чтобы когда-нибудь вы простили меня за то, что я втянул вас во все эти дела. Общаться с вами могу только по городскому телефону — здесь «прослушка» маловероятна, нежели по мобильнику. Да хранит вас Господь. Ваш Э.Х.».