Cui bono? (кому выгодно)

«Я извлеку изнутри тебя огонь, который и пожрет тебя: и Я превращу тебя в пепел»

(Иез. 28, 18).

Я окончил чтение писем, документов и, отложив их в сторону, ощутил некое удовлетворение. Это был существенный прорыв в тему о Булгакове!..

Что же касается великого писателя, то о нём прежде я не знал фактически ничего. Разве только то, что тот писал повести и романы — помнится, я смотрел фильм «Иван Васильевич меняет профессию» и хохотал до упада. И роман «Мастер и Маргарита», который я прочитал на одном дыхании — потряс меня до основания, как и пьеса «Бег» или роман «Белая гвардия».

Во мне закипала злость. Я говорил себе: хватит с меня эзотерических тайн и всякой чертовщины. Слишком сильно разыгралось мое воображение, слишком далеко я зашел: слышу чьи-то разговоры по ночам, разбиваю вдребезги ни в чем не повинные стёкла, зеркала. А все из-за того, что один экс-следователь из Петровки 38 вручил мне пакет с собственной рукописью и заявил, что на меня ложится серьезная ответственность перед потомками.

Я встал из-за стола. Захотелось размять ноги. Занималось утро, в комнату уже просачивался солнечный свет. Меня потянуло прочь из дома: на улицу, на работу — все равно куда, только бы подальше от всей этой чертовщины.

Однако идти было некуда. Да и рукопись завораживала, притягивала, как магнит. Насколько то, что излагал Сахаров, соответствует действительности? И можно ли быть уверенным в подлинности этих писем? Что, если это ни что иное, как мистификация?..

Я поймал себя на том, что во мне пробуждалось ужасное чувство гордыни. Вдруг я понял что мне выпал отличный шанс прославиться, благодаря этим письмам литературоведа Сахарова, медика Захарова и иже с ними. Из такого сорта материала, несомненно, можно кое-что выжать. Это не газетная статья о том, «чем пахнет стресс» или «Любовь приходит к нам через... нос», то есть о веществах, способных воздействовать на чувства противоположных полов. И я подумал: черт возьми, ведь я не кто-нибудь, а профессиональный разведчик! Моя специальность в том и состоит, чтобы, сопоставляя давно известное с новыми фактами, можно спрогнозировать события и явления будущего. Вот и представилась великолепная возможность проявить на практике свои познания и навыки. К тому же я ничего не терял. По какой-то неведомой мне причине редактор подарил три недели отпуска. Мне ли не воспользоваться этим! Я решил, что потрачу на такое дело месяц, от силы — три. За такой срок классный журналист сумел бы быстренько изучить биографию Булгакова, и на ее основе сварганить маленькую, да удаленькую книжицу. А еще я подумал: если тема Булгакова меня по-настоящему захватила, я из кожи вылезу, но сделаю так, что мой бестселлер принесет мне хорошие деньги.

С этой мыслью я отправился на кухню и приготовил себе огромную чашку самого крепкого и горячего чая, какой только можно сварить из четверти двухсотграммовой пачки.

И в этот момент я увидел себя. Что-то подобное происходит, когда переступаешь порог незнакомой комнаты и оказываешься прямо перед высоким, во всю стену, зеркалом. Только взглянул я на себя не со стороны, а как будто изнутри. И впервые заметил, как сильно я изменился за последнее время. Наверное, произошла переоценка ценностей. Каких ценностей?.. О чем это я? О, были, были другие времена — времена, когда, помню, я верил, верил безоглядно всем и каждому...

Я родился недалеко от ВДНХ, Ботанического сада и летней резиденции графа Шереметьева с его блистательным парком регулярной планировки, среди милых рощиц, яблоневых садов и водоёмов. Здешняя природа навевала прекрасную мелодию, на которую неизменно ложились одни и те же слова: «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!..» От своих родителей я унаследовал многие свои таланты и свойства характера. Отец, выходец из Сибири, прошёл суровую школу жизни, работая водителем от Кавказа до крайнего Севера — Чукотки. Это был весёлый и в то же время суровый человек, часто испытывавший серьёзные трудности из-за своей прямолинейности. Отцу приписывали никогда не обманывавшую его интуицию, которая не раз спасала сибиряка от верной смерти. Чуткую натуру отца и его твёрдую волю унаследовали я так же, как и его золотые руки. Такими руками коренной сибиряк мог самостоятельно построить дом, возвести мудрёную русскую печь. Отец был заядлым охотником и рыбаком, безошибочно находил места в лесу с лучшими грибами и ягодами. Он соревновался с женой в огороде, у кого будет лучшим урожай помидоров или огурцов с грядки.

Мать родилась на казачьем хуторе на Кубани. После курсов на водителя, попала на фронт шофёром. Менялись только машины: от знаменитой «полуторки» до мощного «ЗИС-5». Особенно запомнились ей переправы через Днепр, Неман, Одер, поскольку переброска автоколонн всегда проходила под артобстрелом или налетами вражеской авиации. За рулем она исколесила тьму дорог, побывала во многих городах: в Москве, Льгове, Курске, Туле, Львове, Варшаве... Был месяц май, когда она в составе Первого Украинского фронта въехала на своем «ЗИС-5» в порушенный Берлин и написала свое имя на стенах рейхстага. Она была сильной личностью. Видимо, от нее я получил в наследство способность быстро увлекаться сразу многими различными делами — историей, журналистикой, а также травами и натуролечением и даже заговорами и гаданием на картах.

Потом мы переехали на Лубянку. Наш дом стоял напротив Политехнического музея. Мы со сверстниками лазили где попало. По крышам добирались с ребятами аж до Кремля. Охранники, конечно же, гонялись за нами, но только пугали, а так щадили нашу мальчишескую страсть к приключениям. По каким только чердакам и подвалам нас не носила нелегкая! И чего только мы не находили в кромешной темноте каменных казематов!.. Еще мальчиком, гораздо раньше своих сверстников, я заинтересовался оружием. Помнится, я отыскал наган с пятью неизрасходованными патронами. Отмочил оружие в керосине, протер, и потом мы брали его с собой, когда собирались в стайку и шли на улицы Москвы. Сколько было гордости, храбрости и подросткового понта — словами не пересказать. Но взрослые обнаружили этот пистолет. Мать отнесла его в милицию. Наше мальчишеское горе было неизбывно. С тех пор я остался фанатом оружия. Через мои руки прошли трофейные финские ножи, морские кортики, сухопутные кинжалы и даже кривая персидская сабля — ятаган... Любовь к холодному и огнестрельному оружию, моя страсть к охоте — все это, конечно же, сдружило меня со многими коллекционерами.

Поскольку моя любовь к оружию проявилась уже в юности, старшему брату, наверняка, не стоило большого труда уговорить меня поступить в училище пограничников. Хотя военные порядки противоречили моим свойствам характера, я считал их необходимыми для службы будущего пограничника. Я надеялся по окончании учебы буду проходить службу где-нибудь на отдаленном участке границы в горах.

Свой путь я выбрал довольно рано. Я абсолютно точно знал, кем хочу быть, и был твердо уверен, что своего добьюсь. Оказалось, однако, что не так всё просто. Конечно же, я был мальчишкой, который жил в выдуманном мире, где царили всесильные герои, сражающиеся за свободу, воюющие против диктаторов, попирающих волю народа.

В моем воображении вставали чередой благороднейшие из людей — герои Великой Отечественной войны, космонавты, спортсмены, и среди них, посередине, я видел себя, одетого в форму офицера славной армии СССР.

Естественно, мы живые люди, и у меня был период, когда я был стопроцентно убежден в якобы существующих опасностях для подлунного мира, исходящих от сионизма и масонства. После падения СССР и вынужденного «самостроительства» я перечитал много литературы, находившейся под запретом, набрался уму-разуму и стал в своем роде просвещенным патриотом. А впоследствии, во время наших экспресс-встреч в Берлине с одним из моих знакомых — американцем Джонни (с ним я познакомился случайно в небольшом ресторане в Европейском центре в Берлине), который входил в одну из масонских лож, я получил возможность продолжительно общаться с ним, задавая прямые вопросы и получая такие же искренние ответы. Не обнаружив ничего криминального, я стал спокойнее относиться к «вольным каменщикам», к их огульному охаиванию или категоричному неприятию.

Как сотрудник отдела, отвечавшего в советской службе за Германию, я время от времени попадал в поле зрения знаменитого экс-руководителя Штази Маркуса Вольфа в Москве или Берлине. Хотя у нас было мало общих дел, но, в отличие от других коллег его ранга, я ему приглянулся чисто по-человечески. При полном соблюдении формы, к которой нас с ним обязывало положение, я непринужденно излучал дружественность и симпатии к генералу самой мощной разведки мира — «Штази».

Мне было тогда немного за сорок. Шёл 1993 год, несколько лет назад рухнула Берлинская стена, Германия стала единой. Мы встретились с Маркусом Вольфом на его загородной даче, он сразу же узнал меня, как будто и не было перерыва в наших отношениях. У меня были слегка вьющиеся волосы шатена, украшенные седой прядью, а фигура была неизменной — я был среднего роста, что не выдавало под одеждой моих накаченных мускулов.

У меня было новое задание. Поскольку Маркусом Вольфом заинтересовалось ЦРУ на предмет переезда в США, а в новой объединённой Германии готовился процесс века против экс-руководителя Штази, то я, согласно моему меморандуму, должен был находиться в орбите семьи Вольфов.

Скажу без ложной скромности: мне всегда удавалось создать уютную форму общения для собеседника, главными составляющими которой были, непринужденность и корректность, в результате чего возникало обоюдное доверие. В случае с Вольфом мне не нужно было начинать с официального представления, да у меня и не было для этого времени. В ту памятную встречу я так и поступил с моим уважаемым Маркусом Вольфом, когда отрабатывал с ним будущий материал для российского радио. Первая часть касалась его контактов с советскими партнерами, которые прекратились со времени моего ухода со службы. Об оценке ситуации развала ГДР, трещавшей по всем швам, и беспомощности ее руководства. Записанные на диктофон вопросы и ответы для радио-интервью не заняли много времени. У меня был хорошо отработан каждый прием. Свою сноровку я демонстрировал и дальше, когда вскоре после этого приехал к Вольфу на его лесной участок под Берлином. Месяцы спустя я оказался для жены Андреа надежным и предусмотрительным помощником, когда нужно было готовиться к ожидавшимся обыскам их Берлинского и загородного домов. Не тратя лишних слов, я действовал очень осмотрительно и профессионально. Андреа до сих пор благодарна мне за то, что во время отсутствия Маркуса она, как его жена, не испытывала чувства не защищенности.

По приезде в Берлин, я рассказал Маркусу об американце, с которым, считал, ему обязательно нужно встретиться.

— У вас не должно быть никаких сомнений, так как он человек честный и заслуживающий доверия.

Так состоялась первая встреча Маркуса Вольфа с Джимом и его супругой Ингой в моей квартире на Унтер-дер-Линден. Когда гости прибыли к нам, их ожидал богатый стол с различными русскими закусками. Моя «сестра» Валентина приготовила все с большим вкусом. Знакомство прошло обычно, без сложностей. Джим вызывал симпатию. Он был высок, в легкой, свободной одежде, видный мужчина со слегка редеющими темными волосами. На фотографиях прежних времен, которые мы увидели позже, в форме он выглядел, как голливудский киногерой. Он был точно таким же типичным американцем, каким без сомнения русским парнем выглядел я. Жена Джима, Инге, напротив, была блондинкой и немного похожа на Андреа, уже ее первая фраза приветствия выдала уроженку Берлина.

Разговор начался без излишних ничего не значащих слов. Джим довольно хорошо говорил по-немецки, не заботясь, однако, о грамматических тонкостях. Он пристально следил за тогдашней деятельностью Вольфа. Пока его глаза с благожелательностью смотрели на меня, он задавал вопросы Андреа и Маркусу, как мы справляемся с бесконечными нападками со стороны общественности. Он спрашивал его мнение об актуальной политической ситуации, о возможных перспективах немцев вообще и наших в частности.

После сытного обеда, вершиной которого стали пельмени, мы перешли к десерту. Джим подвел итог нашему разговору, сказав, что для него самое важное в жизни — это свобода и дружба.

По долгу службы мне нужно было быть дисциплинированным и результативным офицером, который не уходил от конфликтов с вышестоящими начальниками. Подобно Джиму, я по своей природе был игроком и искал приключений, многие из этих авантюр, если бы о них стало известно моему начальству, могли стоить мне карьеры. Личная независимость и свобода значили для меня много больше, и ради них я отказывался от предлагаемых повышений по службе.

Свободным и независимым я был также в своих политических оценках и не скрывал от американцев, что не одобряю президента Горбачева и его политику. Однако я был верен своей стране, презирал предательство и предателей. Никто и никогда не слышали от меня ни единого нелестного слова о России.

И вот наступили в Москве известные августовские события 1991 года.

Мы с Маркусом и его женой решили показать Москву в своём повседневном великолепии. И вот Джим стал свидетелем события, в которых, как часто бывает в истории, великое и смешное оказались очень близко друг к другу и которые окончательно определило странную гибель некогда могущественного Советского Союза. Это случилось 19 августа 1991 года, в день намеченного нашими друзьями отлета. Именно в этот день бывший коллега Маркуса Вольфа по службе, выросший с тех пор до шефа КГБ, предпринял вместе с некоторыми другими «большими людьми» в правительстве попытку остановить распад Советского Союза. Это было дилетантское предприятие, которое с полным основанием было названо путчем. Однако сначала было объявлено чрезвычайное положение и все было похоже на тщательно подготовленную военную операцию. Андреа посадила Маркуса под своеобразный домашний арест и решила вместе со мной, но без Маркуса проводить Джима и Инге в аэропорт. По пути в Шереметьево нам попадались танковые колонны войск, рассредоточенные на перекрестках и в других стратегических точках города. Обычно склонный к шуткам Джим напряженно молчал. Только после того, как американцы прошли паспортный контроль в аэропорту и оказались в транзитном зале, Джим помахал нам рукой, и стало видно, что его и жены вынужденное напряжение спало.

... Я еще семь лет жил в объединённой Германии после этой «царской солянки», сменив паспортные данные, имидж — о возвращении в Россию и не мечтал: там на меня завели уголовное дело. Мне, правда, иногда давали карт-бланш для выполнения неких деликатных миссий или операций. Как правительственному агенту под тем или иным прикрытием. Знание немецкого языка позволяло мне подрабатывать и в тамошних изданиях — в качестве репортёра или обозревателя, так сказать, в роли «вольного стрелка». Я писал статьи для немецких газет, естественно помимо основной работы, которую выполнял исправно, регулярно получая за это деньги. Я даже считал, что через СМИ смогу донести до немецкой аудитории правду. Но скоро понял, что это был очередной самообман.

И вот мой шеф Сансаныч дал мне знать о том, что всех дохлых собак с меня сняли и можно возвращаться на родину. Оставив свою гражданскую жену Соню Шерманн в Германии, я вернулся в Россию...

Там я ушел на заслуженный отдых. Гражданской специальности не имел (я владел, конечно, профессиями, с которыми мог предложить свои услуги уголовному миру, но это не в счет). Слава Богу, я умел худо-бедно связать несколько слов во фразу и на этом основании решил попробовать себя в журналистике. Ну и попробовал, благодаря своему напористому характеру. Поначалу переступил порог «Российской газеты», попав в кабинет заместителя редактора правительственного «официоза», который, узнав, что я служил в СВР, размечтался о том, как мы с ним станем часами просиживать в барах и ресторанах, а я рассказывать захватывающие дух пьяные байки.

Но у меня хватило ума набрать в рот воды и молчать. Я ни с кем не делился своими воспоминаниями. Как и Эдуард Хлысталов, я хотел многое забыть о прошлой работе. Только, в отличие от него, я пытался забыть о том, какую грязную работу выполнял, и всегда — тайно, и всегда — для своего засекреченного руководства. Об этой жизни и ее закулисной стороне я знал так много, что уже никто не способен меня обмануть. Но где такой мелкой сошке, как я, противостоять властям предержащим!

Однажды я спросил себя откровенно: а на что ты, собственно, претендуешь? Мне вовсе не улыбалось сыграть роль охотника за «жареными фактами», возмутителя и извратителя норм и нравов. Ведь попробуй я только поднять голову и раскрыть рот — заткнут пулей. Уж кто-кто, а я знаю, как легко это делается. Сам совершал провокационные акты, работая у врага на чужом поле.

Смерти как таковой я не боялся. Возможно, она стала бы для меня избавлением. И вообще, по мне лучше принять смерть, чем пойти на сделку с собственной совестью. Но умирать за здорово живешь я тоже не собирался. Ведь позволить им убить меня — все равно что поставить точку, едва начав фразу. Бессмысленно. Я должен уцелеть, чтобы сделать хоть что-нибудь путное. Возможно, то, что мне не удалось совершить при помощи автомата или отравленного дротика, я сумею осуществить посредством слова. В конце концов, разве не сразил нас грибоедовский Чацкий, что иной раз слово — страшнее пистолета?

Период моего ученичества, или стажировки так звучало солиднее, в «Российской газете» продлился восемнадцать месяцев. Все это время я вел себя тише воды, ниже травы, мечтая о месте газетного репортера, как о манне небесной, то бишь венце своей карьеры. Наконец я перебрался в журнал «Вокруг чудес света», где взялся за сочинение заголовков к заметкам репортеров. Трудился по ночам, а утром, когда все остальное человечество спешило на работу, возвращался домой и по дороге заходил в спортзал, чтобы не потерять физическую форму. Мало-помалу я входил в образ крутого, напрочь утратившего всякие иллюзии мужчины средних лет. Не думаю, что сумел кого-то обмануть и меньше всего — самого себя.

Полигоны и поля сражения остались позади, я выпал из обоймы СВР и изо всех сил пытался избавиться от предвзятого отношения к миру, от циничного взгляда на жизнь. Наконец-то мне представилась возможность спокойно осмотреться, взглянуть на происходящее незашоренными глазами. По правде говоря, меня ошеломило то, насколько скудна поступающая в дома и квартиры российского обывателя информация о том, что делается в стране и на земном шаре. Мне стало противно наше общество, ежедневно упивавшееся бесконечными ток-шоу, близко к сердцу принимавшее перипетии очередного любовного романа Аллы Пугачёвой и исступлённо заклинавшее себя от такой напасти, как «террористическая угроза» от кого бы она не последовала. Повсюду я встречал людей, которые искренне верили, что темные и злые силы лично к ним не имеют никакого отношения и существуют за пределами их телесных оболочек. Таким людям постоянно требовался козел отпущения — то кавказцы, то скинхэды. Или цыгане. Но это был мой народ. И моя страна. Ограниченность моих соплеменников повергала меня в шок, а их великодушие трогало до слез.

Находясь на военной службе, я ужасно ненавидел всякую писанину. Раздраженное данным обстоятельством начальство неоднократно высказывало мне в связи с этим крайнее недовольство. У меня постоянно возникали проблемы с составлением отчетов о выполнении заданий.

Скажу честно, усаживаясь за письменный стол, я начинал изнывать от скуки. Так что судьба вдоволь посмеялась надо мной, направив мой талант и способности по журналистской стезе.

Кое-что мне начало открываться лишь теперь, и, прочитав рукопись, полученную от Эдуарда Хлысталова, я лишний раз убедился в этом. Так, например, я намеревался с помощью печатного слова поведать людям правду, а вместо этого выстроил из слов глухую стену между своим пассивным самосознанием и способностью принимать решения и действовать. Неожиданно (и только сейчас!) я понял, что десять лет отсиживался за воздвигнутой мною стеной, прятался за словами. И еще я увидел, как далеко ушел от себя прежнего — оптимиста, мечтателя, тупоголового романтика, исповедующего независимость. В какие дальние дали пробивался я, не знаю. Зато был стопроцентно уверен: я неукротимо шёл только вперёд! И вот неожиданная удача: мне повстречались такие же, как я, неуспокоенные люди — носители сенсационных документов, информации и артефактов. И я пришёл к логическому и очевидному выбору: надо докопаться до сути тайны, тайны жизни и смерти Булгакова. Спасибо Эдуарду Хлысталову, его беседам со мной и его манускриптам — всё это помогло мне разрушить стену, которую я виртуально выстроил, отгородившись от жестокой и страшной правды жизни.

Во мне пробудилось давно забытое и кажущееся эфемерным ощущение победы: я обрёл в жизни цель...

Я тут же сел за стол и написал Эдуарду Хлысталову письмо, в котором сообщал, что прочел переписку профессора Владислава Сахарова и доктора Николая Захарова и теперь хотел поработать с документами, книгами и необходимой литературой. Подчеркнув, что прочитанное мною произвело на меня глубокое впечатление, поинтересовался у Хлысталова о возможности встретиться с ним немедленно, как только позволит время. Затем выдвинул ящик стола, выгреб ворох почтовых открыток, выбрал одну — с репродукцией картины «Возвращение блудного сына». Сюжет и тональность полотна художника мне показались наиболее подходящими. Я бросил последний взгляд на открытку, вложил ее в конверт и усмехнулся, вспомнив о своих планах с головой погрузиться на целых два-три месяца в море книг, рукописей и ксерокопий.

Я тут же отправился до ближайшего почтового ящика.

Через пару дней, вернувшись домой, я включил автоответчик телефона и, к своему удивлению, услышал голос Эдуарда Хлысталова. Всё ли со мной в порядке? Я выдернул штепсель из розетки и закрыл глаза. Веки горели — слишком долго я обходился без сна.

Я подошёл к письменному столу, глубоко задумался...

В моей голове уже начала плестись паутина изощрённейшей лжи, правдоподобнейшего обмана. Мне требовалось время, чтобы взять быка за рога, то есть выйти напрямую на зашифрованную загадку жизни и скоропалительной смерти писателя Булгакова». Главный редактор, мой дражайший шеф, подарил мне еще две недели, но, безусловно, мне нужен был куда более долгий срок. Следовательно, я должен компенсировать это болезнью. Не взаправду, конечно, а симулировать нечто такое, что заставило бы моих врачей дать мне официальное освобождение от работы. И не на каких-нибудь четырнадцать дней, а, к примеру, месяца на два, если не больше.

Оставалось выяснить, какое продолжение возымеют события, описанные в в старой переписке, как проявят себя в нынешних условиях все эти документа, факты, навязчивые видения, угрозы, а также тайные и неведомые силы. Нужно было одним махом прекратить этот бег от самого себя.

Не знал я только одного: до какой степени всё это запутано и, по всей видимости, сплетено в один клубок...