Патриаршие пруды, о которых рассказывалось в предыдущей главе, ныне вновь освящены магией «закатного» романа. С сентября 1989 года здесь установилась прекрасная традиция народных Булгаковских праздников. На нескольких театрализованных площадках разыгрываются сцены из романа, ездит вокруг прудов «трамвай» «Аннушка» с рекламой — «Покупайте подсолнечное масло», разливается и само масло... Главной же сценой была вознесенная на подмостки, или на эшафот, копия той скамьи, где московские литераторы встретились с Воландом.
От этой или подобной ей скамьи с пустынной Патриаршей аллеи начинается в книге стремительная погоня поэта Ивана Бездомного за таинственной шайкой иностранцев — консультантом по черной магии, глумливым клетчатым субъектом и гигантским котом. Обезумевшему от увиденной ужасной смерти своего патрона и литературного начальника Михаила Александровича Берлиоза поэту видятся уже ирреальные сюжеты. Здесь действует придуманное Булгаковым иное измерение пространства, в которое попадают как бы вполне обычные люди — москвичи, имеющие своих возможных жизненных прототипов. К ним мы попробуем сейчас обратиться, имея и конкретную цель — разыскать по возможности точные топографические адреса в «Мастере и Маргарите».
Писатели на Патриарших. Не случайна такая завязка главной книги Булгакова. Ведь естественно предположить, что наибольшее количество московских героев романа будут иметь литературную профессию: писатель рисовал картины хорошо ему знакомой окружающей жизни. И начинают действие романа именно литераторы. По многим признакам (даже чисто внешним: маленького роста, упитан, лыс, громадные очки в черной роговой оправе, говорит высоким тенором и поучающим тоном) за Михаилом Александровичем Берлиозом стоит Леопольд Леонидович Авербах, критик, в 1922—1932 годах редактор «толстых» журналов «Молодая гвардия» и «На литературном посту», генеральный секретарь РАППа.
У Булгакова были веские основания недолюбливать Авербаха, и он ввел его еще раз под одним условным именем критика Аримана, автора статьи о Мастере — «Враг под крылом редактора», после того как в газете был опубликован большой отрывок романа о Понтии Пилате. С аримановской статьи началась травля Мастера. В этой связи небезынтересно констатировать, что одна из первых отрицательных рецензий на первый булгаковский сборник «Дьяволиада» была написана именно Леопольдом Авербахом.
Авербах был еще и одним из руководителей других писательских организаций: ФОСПа (Федерация объединений советских писателей), ВОАППа (Всесоюзная объединенная ассоциация пролетарских писателей). Названия их послужили прообразом булгаковскому МАССОЛИТу (Московской ассоциации литераторов). Да, ненависть к литературным генералам и гонителям у Булгакова очевидна, но, когда же прототипу Берлиоза и его массолитовцам (коллегам Л. Авербаха по РАППу — В. Киршону, Г. Лелевичу и другим) действительно «отрезали головы» — репрессировали и уничтожили в конце 1930-х годов, никакой радости Булгаков не испытывал. Им владели лишь сочувствие, тревога, печаль.
Но вернемся сейчас к собеседнику Михаила Берлиоза — поэту Ивану Бездомному. Это весьма примечательная личность и едва ли не один из главных героев повествования. Есть верное мнение (П.В. Палиевского), что «именно для него развертывается вся история романа, потому что он один показан в развитии, он один сумел извлечь из всех событий что-то для себя новое, чему-то научиться. «Бездомный», конечно, есть не просто псевдоним, — считает критик, — но надетое на него кем-то имя, на шальную голову нашлепнутый колпак, в котором он и бурчал свои «поэмы», пока не начал, хотя и не твердо, соображать»1.
Бездомный как бы переродился после встречи с дьяволом: купели на Москве-реке (в ранних редакциях это омовение — крещение безумного поэта происходило на гранитной балюстраде, ведущей к воде от храма Христа Спасителя), сумасшествия и общения с Мастером. Превратясь (как Иванушка-дурачок из русских сказок) в ученого-историка, он обрел себя. Его учитель — Мастер наоборот: из музейного работника историка — в художника и оттуда в небытие к вечному покою и приюту. А Бездомный — Понырев остался с нами. К нему, в сущности, обращен роман, в последней сцене эпилога которого описан также Иван Николаевич в ночь весеннего полнолуния, когда его мучают старые воспоминания.
С Иваном Бездомным читатель встречается на первой странице романа и расстается на последней. Иван причастен почти ко всему, что происходит в произведении, но он, по мнению исследователя А.А. Кораблева, всегда — второй, он — спутник: сначала Берлиоза, потом Мастера, потом, может быть, еще кого-то. Кажется, что он для того и создан таким, с первого взгляда немудреным, простым, таким прозрачным, чтобы незаметно, не заслоняя собой других героев, быть зрителем, если не участником каждого события.
Кого же мог иметь в виду автор? Явно двух людей или две группы людей. Ведь между поэтом Бездомным и историком Поныревым ощутимая разница. Это различие явственно отмечено и в книге, одна из глав так и называется — «Раздвоение Ивана». А запальчивый спор поэта с Воландом о существовании бога и дьявола дает основания сравнить Ивана с одним из героев Ф.М. Достоевского — Иваном Карамазовым.
Поэт Бездомный в начале романа — малокультурный субъект, собирающийся, например, отправить давно умершего философа Канта на Соловки, в тюрьму. Он пытается писать антирелигиозные поэмы, пишет какие-то стишки, пользующиеся, однако, спросом: их печатают в «Литературной газете» с портретом автора. Малообразованность Ивана иронически подчеркивается: он не знает о Мефистофеле и Фаусте ни по книгам, ни по опере, — «полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать» поэму об Иисусе Христе. Поэт с «бойкими зелеными глазами» аморфен, текуч по убеждениям и примет ту форму, которую для него готовит начитанный и солидно эрудированный Берлиоз. (Заметим в скобках, что рассказ «образованного редактора» передан автором романа с известной долей сарказма, а его мнимая эрудиция тут же не выдержала испытания при беседе с таинственным профессором черной магии — не смог распознать дьявола. «И, право, я удивляюсь Берлиозу... тот, сколько я о нем слышал, все-таки хоть что-то читал... он человек не только начитанный, но и очень хитрый...»2 — говорит о нем Мастер.)
Кто же из реальных и современных Булгакову людей того времени мог послужить прообразом Ивана Николаевича Бездомного (Понырева)? Однозначно трудно ответить, даже, если привлечь его имена из ранних редакций романа: Антоша Безродный, Иванушка Попов (запомним это имя), Иванушка Безродный, Палашов, Покинутый. Псевдонимы достаточно прозрачны, если вспомнить, как подписывали свои сочинения современные автору романа литераторы.
Назовем лишь характерные и наиболее близкие к имени этого героя книги имена и псевдонимы. Во-первых, это прямой его однофамилец и поэт литературного объединения поэтов-пролеткультовцев «Кузница» Касьян Бездомный. Затем это уже более известные имена: Демьян Бедный, Александр Безыменский, Михаил Голодный, Иван Приблудный.
Творчество первых трех поэтов достаточно известно, отметим лишь, что А. Безыменский был один из тех, кто яростно нападал на Булгакова в связи с постановкой МХАТом «Дней Турбиных»3. Говоря о прототипической ассоциации имен Бездомный — Безыменский, литературовед Б.М. Гаспаров считает, что «помимо созвучия фамилий их объединяет и своего рода «биографическое» сходство. Так, в романе говорится о том, что Бездомный был весьма обеспокоен потерей удостоверения МАССОЛИТа, «с которым никогда не расставался» (его, правда, пустил швейцар в ресторан не только без него, но даже и без брюк). Безыменский в начале 30-х годов был выведен, хотя и временно, из РАППа, и, кроме того, одно из популярных стихотворений пролетарского поэта по содержанию составляло аналогичный мотив потери важного документа («Партийный билет»)4.
Сходство Ивана Бездомного с Демьяном Бедным на первый взгляд не такое очевидное. Однако тот же Б.М. Гаспаров считает, что поэт-сатирик Ефим Александрович Придворов (Демьян Бедный) вполне мог отразиться в булгаковском зеркале как Иван Николаевич Понырев (Иван Бездомный). «Помимо некоторого фонетического совпадения псевдонимов, — пишет критик, — Демьян — Иван, Бедный — Бездомный, можно отметить еще стилевую игру самих фамилий Придворов — при дворе (то есть как бы без дома) и Бездомный — так же без дома. Демьяном Бедным написано множество антирелигиозных произведений, а Бездомный к моменту начала романа только что закончил заказанную ему (явно к Пасхе) большую поэму о Христе, где тот, уже как выясняется, помимо воли автора, «написан, как живой»5. О еще одном сходстве, уже с Александром Ильичом Безыменским, сообщает историк Б.В. Соколов: «В редакции романа 1929 года было написано о памятнике знаменитому поэту Александру Ивановичу Житомирскому, отравившемуся в 1933 году осетриной, причем памятник автор расположил напротив ресторана «Дом Грибоедова», где это произошло. Намек на Безыменского в этой редакции был более явным, учитывая, что тот был как раз родом из Житомира»6.
Отношение Булгакова к подобным современным ему поэтам мы знаем немного по первой «владикавказской» части «Записок на манжетах». Продолжена эта тема и в «закатном» романе, и особенно в приводимой ниже сцене знакомства Мастера с Иваном в одной из его ранних редакций. На вопрос гостя с балкона: «Кто он?» — начинается разговор:
«— Поэт, — неохотно признался Иван.
Пришедший нахмурился.
— Ой, как мне не везет! — воскликнул он. Потом заговорил: — Впрочем, простите. Про широкую реку, в которой прыгают караси, а кругом тучный край, про солнечный размах, про ветер и полевую силу и гармонь — писали?
— А вы читали? — спросил Иван.
— И не думал, — ответил пришедший, — я таких вещей не читаю. Я человек больной, мне нельзя читать про это. Ужасные стишки!..»7
Мастер своим мнением о такого рода «поэзии» безусловно выражал авторское отношение к многочисленным современным ему рифмоплетам, к «армии поэтов» по выражению О.Э. Мандельштама. «С детства терпеть не мог стихов, — писал Булгаков к своему другу П.С. Попову, имея в виду продукцию современных ему бездомных-рюхиных. — Не о Пушкине говорю, Пушкин — не стихи!..»8 В этом контексте и стоит понимать диалог Мастера и Ивана Бездомного о стихах и поэзии.
О поэте Иване Приблудном следует сказать особо. Его настоящее имя Яков Петрович Овчаренко (1905—1937), в описываемое Булгаковым время ему было около 25 лет (почти как и Бездомному), и входил он в литературу, в московский литературный быт как начинающий крестьянский поэт, поддержанный С.А. Есениным. Печатали его достаточно охотно, но первым его довольно слабым стихам вполне соответствует самооценка своих стихов самим Иваном Бездомным: «Они — чудовищны»9.
Современники Ивана Приблудного вспоминают о нем как о ближайшем друге и спутнике С. Есенина, его «оруженосце и Лепорелло». Спутнике, в том числе в загулах по ресторанам, сопровождающихся кутежами и драками. Об одном из таких случаев будет рассказано немного позже.
Раз речь зашла о стихах, можно упомянуть еще одного возможного прототипа... собирательного образа булгаковского героя. Иван Молчанов, известный нам более из обращенного к нему стихотворения В. Маяковского. В начале 1920-х годов он печатался в рабочей прессе, в том числе и в «Гудке». Здесь, возможно, и заметил будущий автор романа в рубрике «От станка к перу» характерные молчановские строки (стихотворение «Пастушок»)10.
В том же «Гудке» — тогдашнем месте работы Булгакова — нашелся и прямой тезка — однофамилец Ивана Бездомного. Рабкор — железнодорожник из Пензы — таким псевдонимом подписывал свои небольшие корреспонденции о состоянии дел в Пензенском транспортном узле. Их, безусловно, видел и, возможно, правил начинающий газетчик знаменитой «четвертой полосы». А потом, по всей вероятности, псевдоним этого пензенского рабочего, так запомнившийся писателю, перекочевал на страницы романа. (Отметим, что вначале псевдоним рабкора был «Иван Безродный», который нашел отражение и в ранних редакциях рукописи. А заметки и репортажи, подписанные «Иван Бездомный», ввели в заблуждение некоторых биографов Булгакова, считающих, что это его псевдоним. Это неверно, хотя возможно, что данные корреспонденции могли проходить через его руки...11)
Почти вылеченный от безумия поэт сдерживает слово, данное Мастеру: не писать больше стихов. Прощаясь с ним перед полетом к последнему приюту, герой романа называет Ивана учеником. И в эпилоге это уже солидный ученый, сотрудник Института истории и философии, профессор Иван Николаевич Понырев. Есть небезосновательное мнение (М.О. Чудаковой), что у этого, уже нового, персонажа другой прообраз — друг и первый биограф Булгакова профессор филологии Павел Сергеевич Попов (это, как отмечалось ранее, одна из фамилий Иванушки из ранних редакций романа). Выскажем еще одно предположение: вполне вероятный «кандидат в прообразы» Понырева — драматург и сценарист Сергей Александрович Ермолинский. В последнем варианте своих воспоминаний он подчеркивает, что выполнил своего рода наказ Мастера (Булгакова) и Маргариты (Елены Булгаковой): рассказал о запомнившихся ему событиях жизни писателя, как ученик об учителе...12
Нет сомнения в том, что список прообразов этого героя можно было продолжить. Предпосылками для этого являются те эпизоды романа, в которых описываются стремительная погоня Ивана за дьявольской шайкой, возвращение его в более чем легкомысленном виде через «таинственную сеть арбатских переулков» в МАССОЛИТ, приключения в ресторане «Дома Грибоедова» и успокоение в клинике душевных больных профессора Стравинского.
Забегая немного вперед, можно сказать, что одним из промежуточных адресов, пунктирно намеченных в романе, будет реально существующая квартира Ляминых в Савельевском переулке и бывший в прошлом спуск к Москве-реке на Пречистенской набережной, напротив гранитного амфитеатра пологой лестницы Стрелки Водоотводного канала и основного русла реки. А начало пути было на Патриарших прудах, где произошло трагическое происшествие с Михаилом Берлиозом.
При этом следует уточнить для полной картины, что в ранних редакциях романа Иван Бездомный (тогда еще Иванушка Безродный) попадает в Савельевский переулок и к Москве-реке путем несколько иным, чем в окончательном тексте книги13.
На самой параллельной Малой Бронной улице патриаршей аллее можно указать по крайней мере три скамьи, где сидели герои романа. С последней из них к выходу на Бронную и устремился в безуспешную погоню за таинственной троицей — иностранным профессором, «втирушей-регентом» и громадным черным котом незадачливый поэт. Сначала «к выходу в Патриарший переулок» (точнее, в Большой Патриарший переулок, на углу с Малым Патриаршим переулком), затем по нему в Спиридоновку и по ней к Никитским воротам.
Здесь тройка рассыпается: регент (это Коровьев) на автобусе, а кот на трамвае «А» уезжают к Арбатской площади. Иван вслед за серым беретом профессора пересек Большую Никитскую и по Никитскому бульвару понесся в ту же сторону. (Отметим, справедливости ради, что трамвай маршрута «А» сравнительно недавно еще ходил по Бульварному кольцу. А в 30-е годы кроме него здесь проходили еще 15-й и 18-й маршруты к Арбатской площади, автобус же был только один, пятого маршрута. 15-й трамвай и автобус ходили дальше по Большой Пироговской улице к Новодевичьему монастырю и были хорошо знакомы жившему там Булгакову.)
Как шла эта сумасшедшая погоня дальше? «...И двенадцати секунд не прошло, как после Никитских ворот Иван Николаевич был уже ослеплен огнями на Арбатской площади. Еще несколько секунд, и вот какой-то темный переулок с покосившимися тротуарами, где Иван Николаевич грохнулся и разбил колено. Опять освещенная магистраль — улица Кропоткина, потом переулок, потом Остоженка и еще переулок, унылый, гадкий и скупо освещенный»14. Здесь следует, может быть, хоть вкратце расшифровать намеченный в романе пунктиром стремительный бег Иванушки. Арбатская площадь — начало Пречистенского (Гоголевский) бульвара — Малый Афанасьевский (переулок Аксакова) и Большой Афанасьевский (улица Мясковского) переулки, через Гагаринский переулок (улица Рылеева) в Хрущевский, а из него на Кропоткинскую-Пречистенку — «освещенную магистраль». Через нее Всеволожским переулком на Остоженку и в уже нам немного знакомый Савельевский переулок, который автор называет «унылым, гадким и скупо освещенным».
В печатной редакции романа он не назван, и в этом переулке мы не найдем, «влетев по пологой лестнице на второй этаж», квартиру 47 дома номер 13. Совпадение с ляминским адресом было только в ранних редакциях романа: Савельевский (бывший Савеловский) переулок, дом 12, квартира 66, действительно во втором этаже. Зачем же автор изменил числа? Во-первых, чтобы не указывать тогда прямой адрес своих друзей — мало ли что... Любимая Булгаковым цифра «13» фигурирует в адресах других его произведений: в романе «Белая гвардия», в рассказе «№ 13. — Дом Эльпит-Рабкоммуна». Интересна и не единственна в романе числовая игра зашифровки номеров дома и квартиры — в книге: 1 + 3 + 4 + 7 = 15, ав действительности: 1 + 2 + 6 + 6 = 15! Думается, не случайное, а специально рассчитанное совпадение.
В 66-й квартире можно и сейчас увидеть, как и в изображенной в романе 47-й квартире «...громадную, запущенную переднюю, слабо освещенную малюсенькой лампочкой под высоким потолком», в коридоре ванную с уже несуществующей угольной колонкой, свидетельницей скандального эпизода с моющейся близорукой голой гражданкой, кухню с черным ходом во двор и далее с выходом из него в тот же «пустынный безотрадный переулок»...
В этой столь красочно описанной 66-й квартире с давних времен жили супруги Лямины, Николай Николаевич и Наталья Абрамовна, большие друзья Булгакова. Сейчас их уже нет в живых, а в свое время художница и фотограф Наталья Абрамовна Ушакова охотно и с удовольствием вспоминала те давние, булгаковские времена, дружеские чаепития и вечеринки, главным организатором которых непременно был уже знаменитый автор «Дней Турбиных» и сборника прозы «Дьяволиада», подаренного хозяевам с теплой надписью. И шуточный «дневник Лямина», созданный писателем, где «записаны» несуществовавшие беседы мхатовцев, ляминских гостей, и самое первое чтение первых редакций романа о дьяволе.
В роман попали и обитый железом ларь — старый ляминский сундук в передней, и вешалка, и старинный камин с зеркалом, и такого же возраста трехрожковая люстра — свидетели последнего сражения кота Бегемота...
Последуем за Иваном Бездомным. Схватив на кухне (она такая же, но уже без старой плиты и медных примусов) бумажную иконку и венчальную свечу, он выбежал через черный ход во двор, а оттуда «в пустынный безотрадный переулок», ведущий к Москве-реке, и «через самое короткое время можно было увидеть Ивана Николаевича на гранитных ступенях»... Какая неприятная история случилась с этим героем дальше, мы знаем: у Ивана украли одежду, оставив взамен рваную толстовку, полосатые кальсоны.
Где же произошло это печальное событие? Спустимся и мы к Москве-реке: вниз по крутому Савельевскому переулку, минуя Курсовой переулок, выйдем между домами 15 и 17 этого переулка к асфальтовой ленте и гранитному парапету Пречистенской набережной (между домами 19 и 21). И что же? Никакого спуска, тем более в виде «гранитного амфитеатра с береговыми фонарями», мы не увидим. Такой амфитеатр есть на другом берегу реки, на стрелке основного русла Москвы-реки и Водоотводного канала, а добрался туда булгаковский герой, конечно, не по воздуху (хотя в погоне за Воландом все возможно), а по гребню уже не существующей Бабьегородской плотины. Она была разрушена во второй половине 30-х годов со строительством канала имени Москвы, Карамышевской и Перервинской внутригородских плотин, а во времена написания этих глав романа исправно служила пешеходным мостом в Замоскворечье.
Этот гранитный амфитеатр сформировался между Берсеневской и Болотной набережными и был окончательно отделан в начале 1930-х годов, когда все берега Москвы-реки в центре города одевались в гранит при строительстве волжского канала. Впрочем, заслуживает внимания еще одна гипотеза происхождения этого «гранитного амфитеатра с береговыми фонарями». В районе Пречистенской набережной такой спуск к реке был перед храмом Христа Спасителя. Здание с прилегающими подходами было разрушено в начале 1930-х годов (сейчас на его месте плавательный бассейн «Москва»), но в ранних редакциях романа автор «купал» своего героя именно перед Храмом, видимо, имея в виду своего рода новое крещение и очищение от дьявола. В последующих редакциях место купания было перенесено ближе к Савельевскому переулку вместе с «гранитным амфитеатром и береговыми фонарями».
Но вернемся к нашему герою. Он, разгоряченный погоней, мог купаться и у Кропоткинской набережной, не переходя на тот берег. Спуск к воде, двойная лестница и небольшой причал-купальня существовал во времена Бабьегородской плотины как раз напротив прохода к набережной из Савельевского переулка. В хорошую погоду и теперь можно увидеть просвечивающие сквозь воду остатки старых свай и насыпь, а в фототеке Музея истории города Москвы сохранилась фотография этого спуска. Старожилы остоженских переулков прекрасно помнят это сооружение, и Н.А. Лямина-Ушакова рассказывала, как Булгаков иногда купался в жаркие дни в этом месте, «плавая в пахнувшей нефтью черной воде», и отмывался потом в облупленной ляминской ванне.
Каков же далее маршрут нашего героя? «...Иван... тронулся, сказав самому себе: — К Грибоедову! Вне всяких сомнений, он там... — Иван углубился в таинственную сеть арбатских переулков и начал пробираться под стенкам и, пугливо косясь, ежеминутно оглядываясь, по временам прячась в подъездах, избегая перекрестков со светофорами, шикарных дверей посольских особняков»15. Об этом пути злосчастного персонажа сказано еще, что его «пытались задержать в Скатертном переулке и на Бронной», видимо, уже на Большой Бронной улице, если иметь в виду конечную цель путешествия — «Дом Грибоедова» и МАССОЛИТ, который по многим деталям легко узнаваем в бывшем Доме Герцена на Тверском бульваре, 25. По этим приметам можно представить и обратный путь Ивана от Москвы-реки до Тверского бульвара, с учетом того, что оказавшийся только в одном белье поэт «принял решение покинуть большие улицы и пробираться переулочками». От Пречистенской набережной обратно вверх по Савельевскому (пересекая Остоженку), Всеволожскому (пересекая Пречистенку) и Хрущевскому переулкам, через Гагаринский и Староконюшенный переулки16.
По нему, минуя Гагаринский переулок (бывшая улица Рылеева), Сивцев Вражек и Арбат, — в Серебряный переулок. Теперь он упирается в широкую магистраль Нового Арбата, а до реконструкции на рубеже 1950—1960-х годов можно было из него попасть, минуя Собачью площадку и отходящий от нее Собачий переулок, на Большую Молчановку и в Большой Ржевский переулок.
Двигаясь дальше по воображаемому пути Ивана Бездомного, пройдем по этому переулку до улицы Поварской и, пересекая ее, улицей Палиашвили выйдем к улице Герцена вблизи Никитских ворот. За нами останутся Хлебный, Скатертный и Столовый переулки; они практически не изменились, а вот улица Палиашвили оказалась бы вряд ли узнанной булгаковским героем. Она образована из Малого Ржевского и Ножевого переулков, причем раньше между ними не было сквозного проезда. Между Скатертным и Столовым переулками в этом месте находились дома. Здесь, видимо в проходном дворе, и пытались задержать нашего героя.
Каков же путь его дальше — от Большой Никитской (бывшей Герцена) улицы? Из нее Вознесенским проездом (где теперь с одной стороны сквер с памятником А.Н. Толстому, а с другой — церковь Большого Вознесения) — на Малую Никитскую (бывшая улица Качалова), дальше на Спиридоновку и по ней вправо безымянным проездом на угол Малой и Большой Бронных улиц. По последней до перекрестка ее с Богословским переулком и по нему на Тверской бульвар.
На этом месте Богословского переулка (между домами 12 и 14 по Большой Бронной) до сих пор сохранились четыре столба ворот ограды, где, можно представить, снова пытались задержать Ивана, но он, по его собственному рассказу, перелез через препятствие, «изорвав» при этом щеку. Следуя по Богословскому переулку мы пройдем мимо церкви Иоанна Богослова и бокового фасада бывшего Камерного театра (теперь Театр имени А.С. Пушкина), где, как мы знаем, в 1928—1929 годах шла комедия Булгакова «Багровый остров» в постановке А.Я.
Таирова. Выйдя из Богословского переулка на Тверской бульвар, идя налево, мимо театра, Иван Бездомный и мог оказаться у решетки ворот «Дома Грибоедова» — МАССОЛИТа.
Рассуждая логично, этот адрес в первую очередь следует искать по прообразу его хозяина, а это значит, что в том месте, где помещался РАПП, то есть в Доме Герцена на Тверском бульваре, 2517. Действительно, по этому адресу размещался в 20-е годы ряд писательских организаций: кроме Российской (впоследствии Всероссийской) ассоциации пролетарских писателей (РАПП) еще аналогичная ей московская ассоциация МАПП, литературные группы «Кузница», ЛОКАФ (Литературное объединение Красной Армии и Флота) и другие, то есть вполне реальные прообразы МАССОЛИТа.
Дом Герцена на Тверском бульваре, где в 1812 году родился знаменитый писатель-демократ, топографически точно описан у Булгакова: «Старинный двухэтажный дом кремового цвета помещался на Бульварном кольце в глубине чахлого (тогда! — Б.М.) сада, отделенного от тротуара кольца резной чугунной решеткой...», с небольшой заасфальтированной площадкой перед домом.
И еще несколько деталей, указанных в романе, определяют именно Тверской бульвар, по обоим концам которого — по памятнику: А.С. Пушкину (перенесен на новое место в 1950 году) и К.А. Тимирязеву (у Никитских ворот). Поэт Рюхин, отвозивший Ивана Бездомного, в «дом скорби», беседует, ожидая поворота машины на бульвар, с «металлическим человеком», в котором узнается памятник великому поэту. Коровьев и Бегемот докладывают Воланду, что после пожара в «Грибоедове» они «кинулись бежать на бульвар», а оттуда «к Тимирязеву».
Наконец, как мы уже знаем, и сам Иван Бездомный, повествуя о своих злоключениях, упоминает, что его «дважды хотели задержать, в Скатертном и здесь, на Бронной, да я махнул через забор...» Выражение «здесь, на Бронной» означает — на Большой Бронной, проходящей позади этого старого дома.
Здесь возникают вопросы: почему именно в «Грибоедова» был переиначен реальный, образованный в начале 20-х годов писательский Дом Герцена; были ли там те разнообразные и соблазнительные приметы МАССОЛИТа, был ли там «лучший в Москве ресторан» со «знаменитым грибоедовским джазом», играющим «Аллилуйю» и не менее знаменитым «пиратом»-заведующим?
Ответим по порядку. Связь этого дома с именем А.С. Грибоедова, видимо, не случайна, он входит в перечень адресов грибоедовской и герценовской Москвы. Брат И.А. Яковлева, отца А.И. Герцена, сенатор А.А. Яковлев владел этим домом постройки екатерининских времен с начала прошлого века. Его сын Алексей (двоюродный брат писателя-демократа, которого тот вывел в «Былом и думах» как Химика) упоминается и в комедии «Горе от ума» как чудак: «...чинов не хочет знать! Он химик, он ботаник, князь Федор, мой племянник!» — так отзывается о нем княгиня Тугоуховская. Возможно, что этот факт и вдохновил Булгакова. Великая классическая комедия повлияла, по-видимому, и на сюжетный ход романа, того его места, где описывается появление Ивана Бездомного после его купания на Москве-реке. Придя в «Дом Грибоедова», в ресторан, он начинает всех обличать, а затем и драться, за что и выдворяется из общества, как и герой «Горя от ума» Чацкий.
Однако вернемся к Дому Герцена и попытаемся вкратце рассказать уже о его современной истории. В этом нам поможет книга Б.П. Краевского об этом доме «...После революции он был национализирован и использовался в целях, весьма далеких от литературы.
Но времена меняются, и точкой отсчета в новой истории Дома Герцена можно считать 1920 год, когда Совет Народных Комиссаров принял решение передать бывший найденовский особняк (купчиха А.Г. Найденова купила это владение в 1909 году) на Тверском бульваре писательским организациям. Главным хозяином дома стал Всероссийский союз писателей. Сейчас, наверное, уже невозможно установить, кто и когда стал называть этот особняк Домом Герцена. В газетах и журналах первых послереволюционных лет, в книгах воспоминаний об этом времени есть много вариантов названий: и Дом Герцена, и Герценовский дом, и Дом имени Герцена...
«Странным гнездом весьма несхожих пернатых, — писал В.Г. Лидин, — стал этот дом, получивший название «Дом Герцена», включивший в себя и Всероссийский союз писателей, и Всероссийский союз поэтов, и «Кузницу», и «Федерацию», и даже «ничевоки» и имажинисты сидели на подоконниках и навзрыд читали свои стихи»18.
Писатель Федор Каманин вспоминал о том, как он в 20-х годах вступил в литературное объединение «Кузница». «Помещалась она, как почти все тогдашние литературные организации, в Доме Герцена на Тверском бульваре, — писал он, — Занимала на третьем этаже одну комнату средних размеров, там и правление было, и проводились обсуждения. Рядом в двух комнатах заседал ВОКС (крестьянские писатели), а дальше шли помещения, занятые РАППом и редакциями журналов «Литературный критик» и «На литературном посту». Второй же этаж, где комнаты были попросторнее и посветлее, получили Всероссийский союз писателей (попутчики) и Союз поэтов»19.
В Доме Герцена помещались не только правления и редакции. «В самом начале двадцатых годов, — вспоминал писатель Эмилий Миндлин, — в Доме Герцена, в большом и тогда еще нарядном зале второго этажа, два или три раза в неделю собирались литературные объединения. По понедельникам — «Литературный особняк», по средам — «Литературный круг», по четвергам — «Лирический круг»... Регулярно бывал на собраниях «Особняка» молодой Сельвинский, тогда еще в студенческой фуражке. Николай Адуев, Георгий Шенгели и другие»20.
Популярным было в то время и объединение «Литературное звено», которым руководил профессор-литератор В.Л. Львов-Рогачевский. Члены «Литературного звена» собирались в Доме Герцена, усаживались вокруг громадного стола, покрытого синим сукном, и читали друг другу свои сочинения. На этих собраниях часто бывал и выступал в обсуждениях Булгаков.
Впечатления того времени и дали возможность Михаилу Афанасьевичу блестяще описать Дом Герцена. Люди, которые помнят те времена (а таких людей, к сожалению, остается все меньше и меньше), утверждают, что булгаковское описание особняка на Тверском бульваре удивительно точно и что оно прекрасно передает обстановку — не как моментальный документальный снимок, а как настоящая художественная фотография.
Конечно, сегодняшнему гостю Дома Герцена трудно узнать его по сочным булгаковским описаниям. Оставаясь за долгие десятилетия своего существования внешне все тем же, внутри дом не раз переделывался и перестраивался. Например, во второй половине XIX века, когда его тогдашний хозяин — богатое губернское акцизное управление — основательно отремонтировало дом, отделав в нем несколько роскошных кабинетов. Небольшие изменения в интерьерах особняка пришлось сделать и в 20-е годы, когда нижний цокольный этаж был оборудован под небольшой писательский ресторан в уже не таких роскошных бывших кабинетах. Но Булгаков увидел его «в двух больших залах со сводчатыми потолками, расписанными лиловыми лошадьми и ассирийскими гривами», там, где «на каждом столике помещалась лампа, накрытая шалью...»
Сейчас нет и этих залов. Они были разгорожены в 1930-е годы под аудитории института, где с 3 декабря 1933 года и начались занятия. (Теперь студенты занимаются в верхних этажах.) Ресторан был закрыт еще за два года до этого, и позже там была столовая, но правый флигель еще долго продолжал служить писательским и студенческим семейным общежитием.
Ведал этим жилым флигелем, как, впрочем, и всем домом, писатель А.И. Свирский, который официально именовался «членом правления Всероссийского союза писателей и заведующим «Домами имени Герцена». Здесь жили и работали С.Н. Сергеев-Ценский, Вс. В. Иванов, А.П. Платонов, О.Э. Мандельштам, Л.С. Соболев, С.Н. Бородин и многие другие советские писатели.
Итак, ресторан в Доме Герцена был, но, думается, все же не такой, который перекочевал в булгаковский «Грибоедов». Тому есть авторитетное свидетельство В.В. Маяковского, давшего свое описание этого места в знаменитом стихотворении «Дом Герцена (только в полночном освещении)»21, где не только запечатлел, а прямо-таки припечатал нравы «герценовского» ресторана.
Обратимся к другому поэту. В письмах О.Э. Мандельштама, жившего здесь, есть немало фактов, подтверждающих дурную славу этого заведения, куда мог проникнуть всякий с бульвара. Это уже не «Дом Грибоедова», где пускали только по вожделенным для всей Москвы шикарным массолитовским пропускам.
Есть также предположение, что отдельные детали МАССОЛИТа и ресторана с джазом «списаны» Булгаковым с достаточно похожего дома 8а по Никитскому бульвару — нынешнего Дома журналиста, бывшего в те годы Домом печати, который посещал и создатель романа. И все-таки главная примета этого заведения оказалась в колоритно написанном портрете заведующего рестораном Арчибальде Арчибальдовиче, прообраз которого был прекрасно известен и Булгакову, и многим лицам, связанным с литературой и театром.
Человек, послуживший таким прообразом, работал и в ресторане Дома Герцена, и в ресторане Дома печати, и в других местах, так или иначе слившихся в образ «Дома Грибоедова» булгаковского романа.
Звали эту сейчас уже почти легендарную личность Яков Данилович Розенталь, по прозвищу Борода. Родился он в 1893 году в Москве, окончил реальное училище. Жизнь сложилась так, что сразу выявился главный талант Якова Даниловича — умение страстно, до самозабвения организовывать ресторанное дело. В первую мировую войну он был офицером-интендантом. Работал после революции в Киеве, потом снова перебрался в одно время с Булгаковым в Москву. С 1925 по 1931 год был попеременно директором ресторана Дома Союза писателей в олсуфьевском барском особняке, похожем на старинный замок (улица Воровского, 50; там и сейчас, в старом здании Центрального дома литераторов, по-прежнему ресторан), ресторанов Дома Герцена и Дома печати. (Там его часто видел и, естественно, приметил автор романа.) Дальнейшая работа Якова Даниловича была связана с театрально-артистическим миром. Он стал управляющим ресторана Клуба театральных работников (теперь ЦДРИ), расположенного в Старопименовском переулке (бывшая улица Медведева), 76, в обширном подвале одного из корпусов кооператива актеров «Труженик искусства». (Этот «исторический подвал» цел и до сих пор — по переименованному адресу: Воротниковский переулок, 7, корпус 3. От прежнего клуба осталась только комнатка общественной библиотеки, хранящей много интересного, в других же комнатах размещается учреждение.)
Вот что вспоминает создатель этого клуба, его «домовой» Борис Михайлович Филиппов: «Ресторан клуба ТР возглавлялся энтузиастом заведения, любимцем всех муз Я.Д. Розенталем, прозванным актерами Бородой: обильная растительность, окаймлявшая его восточное лицо, вполне оправдывала это. По воспоминаниям друзей и знакомых легендарного бессменного директора, проработавшего десять лет в ресторане до самой войны, он имел внушительный рост, представительную внешность, густую черную ассирийскую, конусом, большую, по грудь, бороду»22. Он был не просто администратором и кулинаром, мастером своего дела, а еще и радушным хозяином, создавшим особый уют. Его посетители, а среди них были и известные актеры и писатели, в том числе и Булгаков, питали к нему дружеские чувства, он был вхож во многие дома своих клубных гостей.
Фантазия романиста превратила Я.Д. Розенталя во флибустьера, командира пиратского брига, в «черноглазого красавца с клинообразной кинжальной бородой» и волосами «воронова крыла»... (Заметим при этом, что свою «пиратскую» родословную этот Арчибальд «в квадрате», видимо, должен вести от английских пиратов, легендарных королевских корсаров, и имя героя — явно британского происхождения. Предки же Я.Д. Розенталя — выходцы из Испании, также известной своим романтическим пиратским прошлым.)
Внешне ресторанный кудесник не очень преобразился в романе, но такого уж совсем не романтического поступка, который совершил предусмотрительнейший Арчибальд Арчибальдович, когда во время пожара в «Доме Грибоедова» унес с собой заранее приготовленные для этой цели два балыковых бревна, «оторванных у архитекторского съезда» (!), у его прообраза нельзя было предположить. Это была, конечно, шутка писателя. Яков Данилович был истинный бессребреник, жил только работой, а дома (он жил на Гоголевском бульваре, совсем недалеко от Булгакова) у него было до аскетичности скромно.
Виртуозно знал свое клубное ресторанное дело Яков Данилович. Вот как пишет о нем Л.О. Утесов: «...вспоминаю Бороду — так мы называли незабвенного Я.Д. Розенталя. Мы говорили: идем к Бороде, потому что чувствовали себя желанными гостями этого хлебосольного хозяина. Он не только знал весь театральный мир, но и вкусы каждого, умел внушить, что здесь именно отдыхают, а не работают на реализацию плана по винам и закускам. Это — начиная с конца двадцатых годов. Но и в шестидесятых элегантная фигура Бороды была знакома посетителям ВТО: в последние годы жизни он работал там и был доброй душой дома. Некоторые нет-нет да и вздохнут: эх, был бы Борода»23. Упоминается, неизменно доброжелательно, Борода и в последнем романе Ю. Трифонова «Время и место». В несколько раз переиздававшейся книге Б. Филиппова «Актеры без грима» — об истории создания ЦДРИ — приводится дружеский шарж художника К. Елисеева на Я. Розенталя. Он нарисован очень солидным, с длинной черной, стелющейся по полу между ног бородой. Две подписи: «В ресторане все в порядке» и «С ними дядька Черномор» дают достаточно точную характеристику изображенному лицу. Тем более что работавшие с ним прекрасно помнят, как при доброте, душевности, чуткости и отзывчивости к своим подчиненным он мог вспылить и бушевать, если не так встретили и обслужили, или, не дай Бог, обидели его гостя. Поэтому сцена в «Грибоедове», где провинившемуся швейцару мерещится, что Арчибальд Арчибальдович превратился в пирата и повесил его на фор-марса-рее, вполне правдоподобна. А легенда о пирате имеет и биографическую основу: интендантский офицер Яков Розенталь совершал чудеса с вполне корсарскими приключениями, чтобы накормить русского солдата...
Ресторан в «старопименовском подвале» работал в осенне-зимний сезон. А весной и летом он переезжал в свой филиал, уютный садик на Страстном бульваре у дома 11 — старинного особняка, построенного в 1890-х годах по проекту архитектора А.А. Драницына. Управлял этим филиалом все тот же Борода, о котором рассказал критик и искусствовед Ф.М. Левин24.
В те годы в этом особняке находилось журнально-газетное объединение («Жургаз»), которым руководил М.Е. Кольцов, и рядом сад «Жургаза» — весьма популярное и примечательное в Москве место. Здесь бывали В. Маяковский, Демьян Бедный, И. Ильф и Е. Петров, В. Катаев, В. Гиляровский, видные ученые, дипломаты, артисты, музыканты. Приходил сюда и Булгаков.
В ресторане сада «Жургаза» у Я.Д. Розенталя за столиками в тени деревьев (сад этот сохранился до сих пор) можно было выпить в жаркий полдень, как и в «Грибоедове», «клокочущий в горле нарзан» и «ледяную кружку пива с валютным рыбцом», отведать гастрономические яства, столь щедро описанные в романе... Видно, часто бывал его автор в гостях у Якова Даниловича: в книгу вошли летняя веранда с плющом и входом-трельяжем, стук посуды по наклонной плоскости в полуподвальную кухню (она была и есть сейчас именно там) и грохот «грибоедовского джаза» с криками «Аллилуйя». Ведь в саду «Жургаза» выступал джаз-оркестр молодого Александра Цфасмана, исполнявший в собственной обработке этот популярный фокстрот американского композитора Винцента Юманса. По воспоминаниям С.А. Ермолинского, Булгакову нравилась эта незамысловатая живая мелодия, а в архиве писателя сохранился экземпляр этих нот25. «Проникнуть» же за заветные столики под тентом — «первому попавшемуся... человеку» было столь же непросто, как и в массолитовский ресторан Арчибальд Арчибальдовича: старожилы помнят, что в сад «Жургаза» проходили по специальным пропускам...
Вряд ли знал Яков Данилович о своем романтическом двойнике. Первая публикация этих глав романа состоялась уже после его смерти. Но автора книги он провожал в последний путь. А что потом, после 1940 года? Во время войны Розенталь был в эвакуации, заведовал столовой в Томске, потом в 1943-м и до самой победы кормил мхатовцев, потом начальствовал в Отделе рабочего снабжения (ОРСе) того же МХАТа, а с 1948 по 1961 год, до самой своей пенсии, был директором ресторана московского Дома актера ВТО, чем и запомнился многим москвичам среднего поколения. Старые Мхатовцы, такие, как П.В. Массальский, М.И. Прудкин, конферансье А.А. Менделевич и А.Г. Алексеев, поэт А.Д. Брянский, драматург Иосиф Прут, директор Дома актера А.М. Эскин, «домовой» ЦДРИ Б.М. Филиппов, работники ресторана ВТО Т.Ф. Грицкова, В.Ф. Селезнева, С.Е. Козлова, племянница его жены А.А. Осипова (передавшая нам его интересные фотографии) и многие другие сохранили самые теплые и светлые воспоминания об этом удивительном человеке. Умер Я.Д. Розенталь 20 мая 1966 года и похоронен на Введенском кладбище в Москве.
Как видим, в булгаковском МАССОЛИТе и «Доме Грибоедова» как бы слиты вместе реалии нескольких учреждений, связанных с литературно-журналистской средой, причем почти в каждом из них был ресторан, возглавляемый одним и тем же человеком — Яковом Даниловичем Розенталем. Так этот колоритный человек, его самоотверженный труд был замечен острым наблюдательным взглядом талантливого писателя.
Впервые о связи булгаковского героя с этим реальным человеком мы узнали из устных рассказов литературоведа В.Я. Лакшина. В своих воспоминаниях о Булгакове С.А. Ермолинский также указывает на эту связь: «Достоверен и ресторан Грибоедова и его мудрый управитель Арчибальд Арчибальдович, украшенный ассирийской бородой, почти фотографический портрет знаменитого Якова Даниловича, которого, может, помнят старые москвичи по Дому актера...»26
Мы познакомились на Патриарших прудах только с двумя массолитовцами. Но их число этим не ограничивается ни в «Доме Грибоедова», ни в романе. Галерея типов московских литераторов и деятелей культуры по замыслу писателя должна была представлять весьма широкий спектр. И это намечалось уже с самых первых редакций книги, еще не имевшей окончательного названия. Например, был выведен некий ученый муж, профессор Трувер Рюрикович по прозвищу Феся, крайне странный и чудаковатый субъект. По мнению М.О. Чудаковой, это Б.И. Ярхо, входивший в дружеский круг Булгакова 20-х годов. У Л.Е. Белозерской иная точка зрения: это ленинградский знакомый Михаила Афанасьевича писатель Федосий Григорьевич Тарасов.
В печатной редакции книги — целая галерея массолитовцев: заместитель Берлиоза литератор Желдыбин, беллетрист Бескудников — тихий, прилично одетый человек с внимательными и в то же время неуловимыми глазами, живущий один в пяти комнатах в Перелыгино, поэт Двубратский в желтых туфлях на резиновом ходу, гигантская Настасья Кузьминична Непременова, московская купеческая сирота, ставшая писательницей и сочиняющая батальные морские рассказы под псевдонимом «Штурман Жорж», автор популярных скетчей Глухарев, литераторы Денискин и Квант, скетчист Хустов (сволочь, склочник, приспособленец и подхалим), поэтесса Тамара Полумесяц, романист Жукопов, красавица-архитектор Семейкина-Галл, писатель Иоганн из Кронштадта, ростовский режиссер Витя Куфтик, всеведущий хроникер Боба Канделупский, беллетрист Петраков-Суховей с супругой Антониной Порфирьевной и наконец, «виднейшие представители поэтического подраздела МАССОЛИТа, то есть Павианов, Богохульский, Сладкий, Шпичкин и Альфредина Буздяк...»27
Следует еще упомянуть «знакомого конферансье в тюбетейке и с бокалом «Абрау» в руке», который под утро, когда Рюхин вернулся из клиники Стравинского, еще «допивал» в центре какой-то компании». По всей вероятности, это популярный А.А. Менделевич, любивший щеголять в этом головном уборе и шумное долгое застолье. Об А.А. Менделевиче и его коллегах мы еще вспомним в главе о Варьете.
Из членов МАССОЛИТа и посетителей ресторана лишь некоторые могут иметь явных прототипов. Большинство же не наделены такими чертами, которые позволили бы связывать их с конкретными литераторами — современниками Булгакова. Он стремился дать им смешные искаженные имена и фамилии.
Все же попробуем расшифровать некоторые из них, в том числе и не названные в процитированном отрывке. В Мстиславе Лавровиче видится спародированная фигура драматурга Всеволода Витальевича Вишневского, много сделавшего для того, чтобы помешать постановке пьес Булгакова «Бег» и «Мольер». А такой посетитель ресторана, не чуждавшийся танцев под джаз, как писатель Иоганн из Кронштадта? Здесь пародийно выведен известный православный церковный деятель Иоанн Кронштадтский (И.И. Сергеев), протоиерей Кронштадтского собора28.
Алоизий Могарыч (а вероятно, и еще раз Мстислав Лаврович) может быть уподоблен известному рапповскому критику Г. Лелевичу (Лабори Гилелевичу Калмансону), не жаловавшему Булгакова в своих злобных нападках, как и критики и театральные деятели О. Литовский и А. Орлинский, соединенные в «Мастере и Маргарите» образом О. Латунского, чью квартиру громила ставшая ведьмой главная героиня. Штурман Жорж — это не только ассоциации с Жорж Санд, но и вполне конкретная личность — женщина-драматург, писавшая под псевдонимом Сергей Мятежный.
Для сравнения отметим, что Булгаков не единственный писатель, спародировавший быт и нравы Дома Герцена и его ресторана. Мнение В. Маяковского мы уже знаем. И как продолжение его оценки приведем строки из главы шестой сатирической поэмы А. Архангельского и М. Пустынина «Евгений Онегин в Москве», где главный герой попадает в столовую Дома Герцена, находившуюся там уже после закрытия ресторана в 1931 году.
Кто горечь жизни не изведал
И чашу не испил до дна?
Онегин каждый день обедал
В столовой Герцена. Она
Пером покойного поэта
Всего лишь в двух строках воспета
(Их привести мне не велит
Наш целомудренный Главлит).
Могу сказать, что очень едкой
Характеристика была.
О ты, двустишия стрела!
Лети неотразимой, меткой,
С тобой я, к счастью, не знаком,
Да охранит меня горком!29
Как уже говорилось, события, которые описываются здесь, произошли уже после ухода славы знаменитого ресторана с Тверского бульвара (витает только тень бороды Розенталя). Булгаков передает великолепие «грибоедовской» кухни в диалоге двух персонажей, литераторов, являющихся как бы современной действию в романе проекцией чеховских героев: Толстого и Тонкого. Это румяногубый гигант, золотистоголовый и пышнощекий Амвросий, поэт, любитель порционных судачков «а натюрель», и тощий, запущенный, с карбункулом на шее Фока, сторонник домашних ужинов с общей кухни. В их красочной беседе упомянут ресторан «Колизей» в Театральном проезде, где «можно получить по морде виноградной кистью». Так в шутливой, а может и не очень, форме попал в роман ресторан «Метрополь» в Охотном ряду.
Что и говорить, элитарный «Грибоедов» — не место для подобных скандалов, но Иван в поисках таинственного профессора учинил там безобразную драку, за что был связан полотенцами и отправлен в психиатрическую лечебницу. Увы, в действительности и такое бывало в ресторане Дома Герцена! В своих воспоминаниях писатель С. Гехт упоминает уже знакомого нам Ивана Приблудного — «человека способного, но чересчур уж непутевого», который ходил за Сергеем Есениным по всем злачным местам. Однажды Есенин поскандалил в ресторане Дома Герцена, и правление старого Союза писателей вынесло «грозный» приговор — запретило поэту посещать в течение месяца ресторан30. Несомненно, в этой истории был замешан Иван Приблудный. Возможно, свидетелем скандала был и Булгаков, и сцена драки Ивана Бездомного в ресторане «Дома Грибоедова» могла основываться на этом происшествии. В ранней редакции романа это выглядело так:
«— Тише, товарищи, — таинственным шепотом произнес Иванушка, — надо бы темного воску.
После этих слов лучшей тишины и желать было нельзя. На мгновение ее нарушили лишь кошачьи шаги пирата в бальных туфлях. Нисколько не интересуясь важным сообщением, которое собрался сделать Иванушка, он быстро двигался, пробираясь в глубь ресторана.
— Он появился! — объявил Иванушка, и глаза его стали уж совсем безумные... — Скажите, что я, мол, сказал, чтоб Алексей Иваныч (видимо, А.И. Рыков, тогдашний Председатель Совнаркома. — Б.М.) распорядился, чтоб послал стрельцов на мотоцикле инженера ловить. Так они его нипочем не догонят!.. Предупредите только, чтобы иконочки нацепили на грудь, непременно с иконками, а если иконок не будет хватать, пущай крестное знамение кладут так... эдак... — и сумасшедший широкими крестами стал крыть высунувшуюся в это время физиономию человека в гольфных брюках и в шутовском песочном пиджаке, и молодой человек, махнув рукой, исчез, будто в асфальт провалился.
— Я вот иконку булавочкой прицепил к телу... Так и надо мне... Так мне! — кричал Иванушка. — Кровушку выпустить... Я господа нашего Христа истоптал сапожищами... Кайтесь, православные! — возопил Иванушка. — Кайтесь!.. Он в Москве! С... учениями ложными... с бородкой дьявольской...
— Товарищ Бездомный, — сказала ласково рожа в очень коротких штанах, — вы, видимо, переутомились.
— Ты... — заговорил Иванушка и повернулся к нему, и в глазах его вновь загорелся фанатический огонь. — Ты, — повторил он с ненавистью, — распял Господа нашего, Христа, вот что!
Толпа внимала.
— Да, — убедительно и твердо проговорил Иванушка, сверкнув глазами. — Узнал. Игемона секретаря. На лимфостратоне протокол игемону подсунул! Ты секретарь синедрионский, вот кто! — Физиономия любителя гольфа меняла цвет в течение этого краткого монолога Иванушки как у хамелеона... — Бейте, граждане, арамея! — вдруг взвыл Иванушка и, высоко подняв левой рукой четверговую свечечку, правой засветил неповинному в распятии любителю гольфа чудовищную плюху.
Краска вовсе сбежала с бледного лица, и он улегся на асфальте. Вот тогда только на Иванушку догадались броситься... Воинственный Иванушка забился в руках.
— Антисемит! — истерически прокричал кто-то.
— Да что вы, — возразил другой, — разве не видите, в каком состоянии человек!.. Какой он антисемит! С ума сошел человек!
— В психиатрическую скорей звоните! — кричали всюду»31.
Если вся эта пестрая вереница персонажей в большинстве своем представляет собою собирательные прообразы, то коллега Ивана Бездомного, поэт Александр Рюхин, безусловно мог быть «списан» с конкретного лица. Из обличающих речей Иванушки и мыслей самого Рюхина мы знаем, что ему 32 года, он сочиняет «звучные стихи к первому числу» («Взвейтесь!» да «Развейтесь...»). Он сам признает (как потом и Бездомный), что сочиняет дурные стихи... Явно прообраз этого человека был несимпатичен Булгакову, и есть основания предположить, что молодые поэты, «легкие кавалеристы» того времени и тезки Рюхина, Александр Безыменский и Александр Жаров весомо повлияли на автора романа. Про А. Безыменского — организатора общественного суда над «Белой гвардией», а значит, и над самим драматургом, активного рапповца — мы уже знаем (отметим только, что в 1930 году, когда были созданы строки про Рюхина, ему было тоже 32 года).
Александр Жаров пришел в литературу позднее. Кроме подтверждающих личность прообраза совпадений характерных слов (вспоминаются известные жаровские строчки «Взвейтесь кострами, синие ночи...») и имен, следует также вспомнить, что поэтом Жаровым опубликована довольно злая стихотворная реплика, неуважительно отзывавшаяся на пьесу «Бег» и занявшая свое место в коллекции ругательных статей, которую собирал писатель32. Не помог А. Жарову «уйти» от своего (будем считать) литературного двойника А. Рюхина и тот факт, что они с Булгаковым были соседями по дому в Нащокинском переулке (бывшая улица Фурманова), а сам уже достаточно известный поэт был одно время председателем жилищного кооператива этого дома.
Читатели, да и литературные критики, начиная со времени публикации по настоящий день, по мнению исследователя А.А. Кораблева33, обсуждали не только привычный фон романа, но и, можно сказать, его продолжение, дальнейшее развитие одной из его «главных линий», линии спора: ведь спорят и внутри романа, и за пределами, в сущности, об одном. В утверждениях и отрицаниях журнальной и читательской полемик нетрудно узнать и споры в клинике, в саду, в «нехорошей квартире», на Воробьевых горах, и самый главный, жизненно важный для всех героев спор — между идущими по лунной дороге прокуратором Понтием Пилатом и его спутником в разорванном хитоне и с обезображенным лицом... Но роман порождает не только споры. Он создает вокруг себя, как было замечено В.Я. Лакшиным, «чудодейную ауру, волшебную зону рассеяния», своего рода «золотую фольгу обаяния» притягательной силы, которые преображают читающего и, добавим, побуждают к творчеству сопереживания, соучастия, сочтения. И читатель, если он не остается равнодушен к прочитанному, своей ответной реакцией действительно «продолжает», досказывает роман, становясь как бы автором и одновременно героем этого продолжения. Ему открывается замечательная возможность постигать смысл романа не только извне, но и как бы изнутри, обнаруживая единство созерцаемого и переживаемого.
И автор романа почти всегда помогает читателю исподволь делать эти свои неожиданные порой открытия-откровения. Но наряду с властным: «За мной, читатель!» — в отношении Булгакова к своему читателю есть и другое: признание его суда над собой. Воля романиста и свобода читателя имеют общее основание: общие идеи, которые, как говорится, витают в воздухе и не являются чьей-либо собственностью. Читатель потому и берется судить о них, что это и его идеи, и если они почему-либо искажаются, если истина в нем, читателе, оскорблена, то он чувствует себя вправе не соглашаться с автором. В «Мастере и Маргарите» как раз описан впечатляющий пример такого несогласия: уничтожающая критика стихов поэта Александра Рюхина.
О Рюхине, своем коллеге по поэтическому цеху, Иван Бездомный говорит такое: «сволочь, гнида, балбес и бездарность». А когда его, спеленатого, как куклу, выносили из ворот «Дома Грибоедова», он, «заливаясь слезами, плевался, норовя попасть именно в Рюхина»34. Объясняется такая неукротимая и такая целенаправленная ненависть, вероятно, тем, что Иван обличал и оплевывал себя — свое зеркальное отражение (кстати, обоим поэтам, Бездомному и Рюхину, соответственно 23 и 32 года — зеркальные числа). Но «на зеркало неча пенять, коли рожа крива», и в какое-то время и сам Рюхин взглянул на себя глазами Ивана, прямо и безжалостно, и это вызвало у него приступ неврастении, тоски и тягостных размышлений:
«Рюхин старался понять, что его терзает. Коридор с синими лампами, прилипший к памяти? Мысль о том, что худшего несчастья, чем лишение разума, нет на свете? Да, да, конечно и это. Но это — так ведь, общая мысль. А вот есть что-то еще...»35 Не «общее» терзает Рюхина, это общее может смутить дух, но беспокоит и мучит свое, собственная жизнь, текущая в русле каких-то неведомых закономерностей. Постичь эти закономерности он не может и потому считает, что миром правит случай. Пример «настоящей удачливости» Рюхин видит в судьбе Пушкина. «Повезло, повезло! — заключает он свою «пушкинскую речь», — стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие...»36
Произнес он ее стоя на платформе кузова остановившегося на углу Тверского бульвара грузовика, «во весь рост», с поднятой рукой, — в позе достаточно в данном случае комичной, но вполне типичной при публичных (здесь-то без публики!) выступлениях. Эта поза поэта Рюхина с воздетой рукой, поза нападения «зачем-то на никого не трогающего чугунного человека» приобретает у Булгакова определенное и недвусмысленно символическое значение. Рюхин руку поднял на того, в ком русские писатели и сам автор романа видят «семена и зачатки», «тайну» (!), «начало начал» (выражения Ф.М. Достоевского), на «нерукотворный» и рукотворный памятник всему русскому, как бы обнаруживая этим, что он и есть тот самый белогвардеец (царский офицер Дантес в понимании Рюхина), который не мог понять, «на что он руку поднимал». Рюхин обращается к памятнику рукотворному, к «металлическому человеку», а не к образу, и ответа, конечно, не получает от того, кто «чуть наклонив голову, безразлично смотрит на бульвар».
Но ответ есть, и прозвучал он задолго до вопроса: Поэт «любезен народу» за «чувства добрые», за восславление свободы, за «милость к падшим». Это ответ Рюхину — горе-читателю. За ним следует ответ Рюхину — горе-поэту: чтобы стать мастером, требуется послушание «веленью» свыше (голосу своего таланта и совести) и равнодушие к славе, хвале, какой бы она ни была. Увы, для Рюхина, как и для многих современных ему поэтов, «легких кавалеристов» от искусства («пролеткультовцев», «лефовцев» и других), Пушкин не понятнее египетских иероглифов, и он готов сбросить чугунного кумира, а с ним и все «старое» классическое искусство с «парохода современности». Но «металлический человек» молчит, не пытаясь ни возражать, ни защищаться. «И не оспоривай глупца», — слышится в его молчании. И Рюхину не грозит, как в пушкинской трагедии, смерть от Командора поэзии.
Отметим, что рассуждения на фоне памятника — явление довольно распространенное в литературе. Интереснее другое: странное в некоторых случаях сходство таких антиподов, как Александр Рюхин и Александр Пушкин. Мысли о том, что «худшего несчастья, чем лишения разума, нет на свете», овладевшие Рюхиным после посещения дома скорби, вызывают в памяти строки, которые, как предполагают, А.С. Пушкин написал после посещения «сошедшего с ума» Чаадаева:
Не дай мне бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума,
Нет, легче труд и глад...
С другой стороны, есть немало оснований для сопоставления Чаадаева с Иваном Бездомным: блестящая карьера, затем отказ от нее, скитания, возвращение, наконец выступление перед соотечественниками, после чего как один, так и другой были объявлены сумасшедшими. (Вспомним еще раз, что вся эта ситуация напоминает судьбу Чацкого из бессмертной комедии: выступление Ивана Бездомного перед высшим «литературным светом» и соотносится со знаменитым монологом грибоедовского героя, после чего того объявляют сумасшедшим. Не потому ли место, где это происходит, назвал автор романа именем великого комедиографа — «Грибоедов»? А совпадение в мнимом безумии у Чаадаева и Чацкого также отмечается Булгаковым: «Нормален, нормален... зачем же мы, в самом деле, сюда-то его притащили?» — думает Рюхин в клинике Стравинского.)
Конечно рядом с легендарными фигурами Чаадаева и Пушкина Бездомный и Рюхин выглядят карикатурами, как в уменьшающем кривом зеркале. Но это обычный булгаковский прием: облекать мысли в непритязательные образы, как бы испытывая их силу и значимость. Важно при этом, что герои Булгакова тщетно пытаются постичь тайну стиха, которую унес с собой Поэт, — тайну всечеловеческого слова, общего для всех и своего для каждого. И Рюхин, не понимающий, что особенного в словах: «буря мглою...», и председатель жилищного товарищества Босой, который До своего ареста «совершенно не знал произведений поэта Пушкина», и Мастер с Маргаритой, покидающие в компании Воланда этот мир, слыша и не слыша пушкинское напутствие: «Пора! Пора!..»
Поэт Рюхин присутствует в стремительных событиях романа еще и для того, чтобы сопровождать и «сдать» обезумевшего Ивана Бездомного в дом скорби, клинику душевнобольных профессора Стравинского. Сцена в больнице, когда Ивану «приспичило обличать» Рюхина во всех смертных грехах, ассоциируется с другим литературным фактом. Стихотворение поэта Ивана Молчанова «Свидание» стало объектом разносной критики. Среди первых выступил А. Безыменский. В стихотворении «Несостоявшееся свидание» слова, обвиняющие Молчанова, вполне созвучны с гневными филиппиками Бездомного Рюхину. Знаменитое стихотворение В. Маяковского по этому же вопросу «Письмо к любимой Молчанова, брошенной им» было опубликовано позднее. Наверняка Булгаков вспомнил этот случай при создании образов своих героев...37
Наш рассказ о МАССОЛИТе в «Доме Грибоедова» и его великолепном ресторане с импозантным шефом-флибустьером подходит к концу. В романе писательский особняк сгорел, подожженный Коровьевым и Бегемотом. Это один из четырех московских пожаров, связанных с шайкой Воланда: «Огонь, с которого все началось и которым мы все заканчиваем», — говорит Азазелло, поджигая «арбатский подвал» Мастера, где сгорают «прежняя жизнь и страдание» главных героев романа, где сгорают уже во второй и последний раз страницы о Понтии Пилате, навечно («...я помню это наизусть... теперь ничего и никогда не забуду») сохраненные в памяти умершего и воскресшего писателя: «Рукописи не горят!» (Заметим, что в ранних редакциях романа пожаров было значительно больше: горело по вине «глумлящихся бесов» чуть ли не полгорода, и Воланд с высоты «одного из самых красивых зданий Москвы» обозревает задымленную столицу, как когда-то Наполеон.)
Адреса пожаров приходятся на те дома, с которыми у самого Булгакова, видимо, были связаны и неприятные воспоминания и ассоциации: он мстил по-своему им, неодушевленным, а для него и живым. Горит «нехорошая квартира № 50 в доме 32-бис по Садовой», где достаточно настрадался автор будущего романа в начале своей московской жизни, горит Торгсин на углу Смоленского рынка (ныне Смоленская площадь) и Арбата, где продают только избранным, имеющим валюту людям (здесь симпатии рассказчика явно на стороне «приличнейшего тихого старичка» с миндальными пирожными, опрокинувшего в кадку с керченской сельдью «сиреневого толстяка», притворявшегося иностранцем, чтобы его обслужили, так сказать, по интуристовскому классу). Горит подвал Мастера, где, как мы еще узнаем, было много горьких минут у самого его прототипа и создателя романа.
И сгорает в книге («остались одни головешки») особняк на бульваре за чугунной решеткой с чахлым садом, Дом Герцена: достаточно много было причин у Булгакова недолюбливать это гнездо резко критиковавших его рапповцев и напостовцев, позоривших своими делами славное имя революционного демократа. Были у писателя свои счеты и с «Жургазом», отвергнувшим его повесть о Мольере, по причинам, кажущимся теперь смехотворными. (Начиная с 1962 года эта повесть вышла в серии «Жизнь замечательных людей» несколькими изданиями. Тогда же она почему-то не «отвечала профилю серии».)
Острым сатирическим пером описана последняя трапеза писателей в «Грибоедове». Думается, что неспроста с петраковыми и канделупскими связан этот эпизод романа, предшествующий пожару «Дома Грибоедова». Чтобы успокоить бдительную вахтершу ресторана Софью Павловну (как видим, ее имя и отчество совпадают с именем героини «Горя от ума»), Коровьев записывается Панаевым, а Бегемот — Скабичевским.
Почему же именно эти два имени сейчас уже практически забытых литераторов середины — конца XIX века И.И. Панаева (1812—1862) и А.М. Скабичевского (1838—1910), соратников Н.А. Некрасова и Н.Г. Чернышевского, были названы этими «продувными гаерами»? Наверняка, это была булгаковская мистификация, литературная шутка, игра: например, «Панаев» и «Скабичевский» путают свои подписи. Хотя в творчестве И.И. Панаева занимают достаточное место сатирические очерки и статьи (он автор ставших нарицательными выражений: «литературная тля», «хлыщи» и других), литературные пародии на поэтов — эпигонов, славянофилов, дилетантов... — словом, язвительные высказывания Коровьева у решетки писательского дома вполне соответствовали панаевскому сатирическому перу. А.М. Скабичевский же менее известен в этом плане, поэтому реплики младшего товарища Фагота, «юного пажа» кота Бегемота, носят здесь лишь подтверждающий характер. По мнению Б.В. Соколова, эти персонажи символизируют у Булгакова поверхностно-оценочную литературную критику, неспособную проникнуть в глубь явления. Из-за этого столь легко взаимозаменяемыми оказываются их имена. Такая же формальная иерархия, как и в «Истории новейшей литературы» Скабичевского, присутствует и в МАССОЛИТе — писатели лишь те, кто имеет соответствующие удостоверения, а особо выдающиеся писатели — те, кто входит в руководящие органы союза. Таким образом, Скабичевский и Панаев вполне подходят под формальные критерии обитателей «Дома Грибоедова»38. Но наше путешествие по страницам карнавально-обманчивой булгаковской Москве не может не остановиться у Варьете, где Воланд встречается уже с москвичами, желающими зрелищ...
Примечания
1. Палиевский П. Литература и теория. Изд. 2-е, доп. М.: Современник, 1978. С. 264.
2. Булгаков М. Избранные произведения в 2 т. Т. 2. Киев: Днипро, 1989. С. 463.
3. Безыменский А. Открытое письмо Московскому Художественному Академическому театру // Комсомольская правда, 1926, 14 октября. С. 4; Он же. Рассказ старого рабочего // Правда, 1929, 1 августа. С. 3.
4. Гаспаров Б. Из наблюдений над мотивной структурой романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Даугава, 1988, № 10. С. 101.
5. Там же. С. 100. См. также: Кузякина Н. Михаил Булгаков и Демьян Бедный // М.А. Булгаков — драматург и художественная культура его времени. М.: СТД РСФСР, 1988. С. 392—410.
6. Соколов Б. Комментарий к роману «Мастер и Маргарита» // Булгаков М. Мастер и Маргарита. М.: Высшая школа, 1998. С. 492.
7. Отдел рукописей Российской государственной библиотеки. Ф. 562. К. 7. Ед. хр. 4.
8. Булгаков М. Письма. Жизнеописание в документах. М.: Современник, 1989. С. 231.
9. Приведем для иллюстрации лишь несколько строк такого рода, опубликованных Иваном Приблудным в 1926 году:
Так-то ты взяла меня, столица,
И не спросишь, и не хочешь знать,
Как мне спится, что мне ночью снится,
Где я завтра буду ночевать.А кому-то горницы и спальни.
Кресла для себя и для гостей,
И рояль, и чистый умывальник,
И седая нянька для детей.Кто-то уважаемый и гордый,
Не желая прочих понимать,
Может летом ездить на курорты,
На аборты деньги выдавать.(Комсомолия, 1926. № 11. С. 43.)
10. Гудок, 1924, 23 марта. С. 4.
11. Гудок, 1923, 22 февраля. С. 3. (заметка «В Пензенском уезде». Подпись: «Иван Бездомный»); Гудок, 1923, 27 марта. С. 4 (заметка «Куда делись?» Подпись: «Иван Бездомный», что смутило канадского исследователя А.К. Райта, и он ошибочно включил эту корреспонденцию в библиографический корпус произведений самого Булгакова) и др.
12. Ермолинский С. Драматические сочинения. М.: Искусство, 1982. С. 583—700.
13. Приведем здесь только фрагменты из опубликованной части этой редакции:
«...На углу Ермолаевского неожиданно вспыхнул фонарь и залил улицу, и в свете его Иванушка увидел уходящего Воланда.
— Стой! — прокричал Иванушка и одним взмахом перебросился через ограду и кинулся догонять.
Весьма отчетливо он видел, как Воланд повернулся и показал ему фигу. Иванушка наддал и внезапно очутился у Мясницких ворот, у почтамта. Золотые огненные часы показали Иванушке половину десятого. Лицо Воланда в ту же секунду высунулось в окне. Завыв, Иванушка бросился в двери, завертелся в зеркальной вертушке и через нее выбежал в Савельевский переулок, что на Остоженке, и в нем увидел Воланда, тот, раскланявшись с какой-то дамой, вошел в подъезд, Иванушка за ним, двинул в дверь, вошел в вестибюль. Швейцар вышел из-под лестницы и сказал:
— Зря приехали, граф. Николай Николаевич к Боре в шахматы ушли играть. С вашей милости на чаек... Каждую среду будут ходить.
И фуражку снял с галуном...
Иванушка скакнул и выскочил на набережную храма Христа Спасителя. Приятная вонь поднималась с Москвы-реки вместе с туманом. Иванушка увидел несколько человек мужчин. Они снимали с себя штаны, сидя на камушках. За компанию снял и Иванушка башмаки, носки, рубаху и штаны. Снявши, посидел и поплакал, а мимо него в это время бросались в воду люди и плавали, от удовольствия фыркая. Наплакавшись, Иванушка поднялся и увидел, что нет его носков, башмаков, штанов и рубахи.
«Украли, — подумал Иванушка, — и быстро, и незаметно...» (Памир, 1984, № 7. С. 53—55).
В этом отрывке нашли отражение биографические факты автора. Николай Николаевич — это художник Н.Н. Лямин, живший именно в Савельевском переулке (дом 12, квартира 66). Боря — Борис Валентинович Шапошников, живший неподалеку (Кропоткинская улица, 32, квартира 2), и постоянный партнер Н.Н. Лямина по шахматам. Оба были заядлые поклонники этого занятия.
14. Булгаков М. Избранные произведения в 2 т. Т. 2. Киев: Днипро, 1989. С. 379.
15. Там же. С. 381—382.
16. Там же. С. 382.
17. Краевский Б. Тверской бульвар, 25. М.: Московский рабочий, 1982. С. 37—50.
18. Там же. С. 40—41.
19. Там же. С. 41.
20. Там же. С. 42.
21. Маяковский В. Соч. в 3 т. Т. 2. М.: Художественная литература, 1970. С. 302—304.
22. Филиппов Б. Актеры без грима. М.: Искусство, 1979. С. 45.
23. Неделя, 1976, № 13. С. 23.
24. Левин Ф. Из глубин памяти: Воспоминания. М.: Советский писатель, 1984. С. 120.
25. Мелодия фокстрота «Аллилуйя» была выпущена и в обработке Александра Цфасмана; существовали и сатирические куплеты на эту музыку. В романе этот фокстрот встречается еще дважды: под него танцует наглый воробышек («работал синкопами»), сводя с ума почтенного профессора Кузьмина, фокстрот — в программе обезьяньего (хорошая язвительная аналогия с «грибоедовскими» танцами) джаза на бале Сатаны. А описание танцев в ресторане — прямое продолжение ранней булгаковской сатирической миниатюры «Звуки польки неземной!», сцен из пьесы «Зойкина квартира».
26. Ермолинский С. Указ. соч. С. 623—624.
27. Булгаков М. Избранные произведения в 2 т. Т. 2. Киев: Днипро, 1989. С. 388.
28. Соколов Б. Указ. соч. С. 516.
29. Отдел рукописей Института мировой литературы имени А.М. Горького. Ф. 9. Оп. 1. С. 74. Текст любезно предоставлен литературоведом из Душанбе О.Б. Кушлиной, которую искренне благодарит автор. Из этой главы довольно большой поэмы (объемом в треть пушкинского романа в стихах) приведем одну «онегинскую строфу», соотносящуюся по теме с описанием булгаковских героев, где встретится уже знакомое нам лицо:
Там тень витала Керекеша
И Розенталя борода,
Там философствовал Олеша —
Остряк, негласный тамада.
Там без пяти минут Белинский —
Скользил изысканный Зелинский,
И Гроссман-Рощин взад-вперед
Шагал, приветствуя народ.
Всего там было и помногу.
Сверх нормы там имели корм
Большие доки малых форм,
Их имена известны... Богу.
Там некогда жевал и я,
Но вредна рыба для меня...
30. Гехт С. В гостях у молодежи. М. Советский писатель, 1960. С. 102.
31. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. М.: Книга, 1988. С. 396—397.
32. Жаров А. Писатели Художественному театру // Современный театр. 1928, № 44. С. 701.
33. Кораблев А. Проблема интерпретации в «Мастере и Маргарите» М.А. Булгакова / Целостность литературного произведения и проблемы его анализа. Донецк, 1983. С. 122—134 (см. также: Ученичество как принцип читательского восприятия. На материале романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита»: Автореферат диссертации. Киев, 1989. С. 6).
34. Булгаков М. Избранные произведения в 2 т. Т. 2. Киев: Днипро, 1989. С. 393.
35. Там же. С. 400.
36. Там же. С. 401.
37. Историк Б.В. Соколов считает, что ссора Бездомного и Рюхина — это пародийное отражение отношений Безыменского и Маяковского. Уничижительный отзыв о Безыменском есть в стихотворении «Юбилейное», где автор также разговаривает с памятником великому поэту, и в эпиграмме 1930 года. Монолог Рюхина во многом восходит также к стихотворению «Юбилейное», где есть слова о Дантесе. Стихотворение же Рюхина, посвященное 1 Мая, — это, вероятно, лозунговое стихотворение Маяковского к 1 Мая 1924 года (Соколов Б. Указ. соч. С. 517).
38. Соколов Б. Указ. соч. С. 553.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |