1938 год — Булгаков не предавался унынию. Он вполне мог продолжать считать — возводимые против него преграды, случающиеся случайности. В способности разбираться с трудностями он не сомневался. Так в феврале писал Сталину, прося смягчить меру наказания драматургу Николаю Эрдману, отбывшему трёхлетний срок ссылки, но продолжающего пребывать вне Москвы. С мая на август он писал жене, уехавшей с пасынком на отдых в Лебедянь, говорил о плотном графике, появившейся в его мыслях каше. В течение дня он работал в Большом, помогая ставить «Сусанина», ночью в голове поселялся Пилат. На него продолжал оказывать давление Соловьёв-Седой, требуя помочь написанием либретто. Про роман Михаил говорил жене: «Нужно окончить! Теперь! Теперь!» Но как? Пришлось браться за Сервантеса и сочинять для оперы «Дон Кихота». Положение усугубляли проблемы бытового характера, он не ведал, где и как найти ему нужное. Михаил совершенно растерялся в отсутствии Елены Сергеевны. С декабря началась переписка с Исааком Дунаевским, им предстояло вместе работать над «Рашелью».
В январе 1939 года переписка с Дунаевским продолжалась, происходила она в обмене любезностями. Михаил просто работал над либретто, получая требуемые ему материалы. Никаких мыслей или сомнений о будущем не высказывалось. Казалось, что Булгаков смирился, ничего не ожидая и уже не предъявляя. Может по вполне объясняемой причине, он был уверен — смерть придёт к нему как раз в 1939 году. О том он говорил ещё задолго до. Позже Елена Сергеевна будет вспоминать — ещё во время начала их взаимоотношений, Михаил её предупредил о дате собственной смерти. В этом он был уверен, так как болел наследственным заболеванием, от которого в возрасте сорока семи лет умер его отец. И Булгакову в 1939 году исполнилось сорок семь лет.
В марте послание Вересаеву, Михаил желал видеть две фамилии в авторстве пьесы о Пушкине. Писал ему и про «Дон Кихота». Хоть либретто одобрено, гнить ему на постели, поскольку заранее понятно, чем закончится попытка поставить на сцене. В мае снова чехарда с гонораром от заграничных представлений. Вновь объявился Каганский и отнял половину денежных средств в свою пользу. О том же писал самому Каганскому, сухо излагая недоумение от его действий.
В июле писал театроведу Виталию Виленкину. Помимо прочего, речь велась о пьесе «Батум». Не поздно ли вспомнил Михаил о недавней просьбе написать к двадцатилетию Октября? Тогда вполне можно было добиться постановки. Теперь же, как не старайся, сей литературный труд не будет представлен зрителю. В августе обращался к Сергею Ермолинскому, уведомляя о готовящейся поездке в Тбилиси и Батуми — это требуется для внесения ясности в пьесу о молодом Сталине.
Уже в сентябре Михаил хворал. Он писал Александру Гдешинскому, что из-за осложнившегося течения болезни почек у него появилось расстройство зрения: лишён возможности читать и писать, и глядеть на свет. В октябре писал Павлу Попову о мучающих головных болях, из-за чего не может составлять обстоятельных посланий. К декабрю Михаил лечится в санатории «Барвиха», состояние улучшилось, как он сообщал драматургу Алексею Файко, если бы не грипп, мешавший относительно полному выздоровлению. О том же писал Елене, своей младшей сестре.
В конце декабря Булгаков дома. Он вернулся из санатория и написал письмо Гдешинскому. Он говорил, хоть и выписали его с улучшением, но сосёт Михаила мысль — выписали умирать. Ему же говорил, что есть один приличный вид смерти — от огнестрельного оружия. Только таковым он не располагал. Негативно он отзывался о врачах-терапевтах, как о гастролёрах, халтурщиках и бездарностях. Имеются исключения! Впрочем, ему уже никто не сможет помочь. Кому оставалось довериться, ежели традиционная медицина себя исчерпала? Потому Михаил предпочёл последнюю надежду — на гомеопатию. Доверял ли он ей? Ему было всё равно, ведь он считал себя обречённым. Про такое решение Михаил писал сестре Елене.
В январе 1940 года писал Павлу Попову: я чувствую себя плохо, позвони. А последней прижизненной записью Булгакова стал автограф от восьмого февраля на фотографии с его изображением. Он желал счастья в жизни Оле и Лене — дочерям Надежды.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |