Глава XXIX

Всё время, пока меня везли, я не имел возможности здраво оценить события. Какое уж тут здоровье, если напичкали бог знает чем. Только подъезжая к Москве и глядя через зарешеченное окошко автозака на проплывающий мимо зимний пейзаж, я стал понемногу осознавать, где я и что со мною сделали. Но вот почему — это оставалось для меня загадкой.

Понял я лишь одно — в этом деле самые фантастические домыслы напрасны. Всё потому, что столь серьёзный, деловой подход — речь о том, как было обставлено это похищение — однозначно указывал на заинтересованность в самых высших сферах. Кто всё это организовал и кому я умудрился помешать — эта мысль мучила меня, пока вели по коридорам, пока в одиночной камере отлёживался два дня. Увы, мне в голову не пришло связать всё это ни со звонком Трубчевского, ни с неожиданным визитом Алекс. И даже теперь, оказавшись в этом кабинете, я продолжал спор с самим собой — всё ли я сделал так, как следовало, или где-то сплоховал?

Передо мной сидит немолодой уже человек с глубокими залысинами на продолговатой голове и лицом школьного учителя, уставшего от бесконечного вранья учеников и ещё больше — от необходимости ставить двойки. На столе, в свете настольной лампы, особенно ярком в тусклом полумраке комнаты, лежит раскрытая папка с документами, и человек, лицо которого в тени, неторопливо просматривает один документ за другим, перекладывая их слева направо. Я заворожённо слежу за этими монотонными движениями и оказываюсь совершенно не готов к тому, что сидящий за столом, продолжая рассматривать очередную бумагу, вдруг неожиданно обращается ко мне:

— И что же мне с вами делать? — и после короткой паузы зачем-то добавляет: — А?

Я тупо молчу, не решаясь что-нибудь сказать. Одно дело прочитать трагическую исповедь бывшего зэка и совсем другое — оказаться вот так, лицом к лицу со своей судьбой на ближайшие семь лет колонии строгого режима, притом без малейшей надежды на амнистию.

— Как же это вы, Михаил Афанасьевич, так вляпались? — снова спрашивает ведущий допрос, и снова после паузы добавляет: — И зачем?

Тут, вероятно, следовало бы пасть на колени и, воздев трясущиеся мелкой дрожью руки к сидящему за столом, прокричать:

— Не губи, батюшка! Всё с дуру! Бес попутал!

Но я опять молчу. Что-то подсказывает мне — ещё не время каяться.

— Вы что же думаете, вам всё можно? — продолжает допытываться то ли дознаватель, то ли следователь. А кто его разберёт? Другой бы на его месте от нетерпенья уже давно побагровел, но тут, видимо, проявилась специфическая реакция организма. Лицо его покрылось сетью мелких морщин, совершенно не изменившись в цвете, а глаза... глаза явили мне свидетельство столь глубокого страдания, что я даже усомнился, а кто же кого на самом деле тут допрашивает?

Но всё разъясняется само собой, потому что слышу:

— Уж как мне не хочется вас к стенке ставить, а ведь, наверное, придётся.

Молчу. Даже если б захотел, не в состоянии ничего сказать. После такого заявления в голове ни мыслей, ни слов... даже нескольких букв не обнаружится.

— Так что, будете продолжать работать на Антанту?

— Это не я! — только и смог произнести. Челюсти словно свело, язык намертво присох к нёбу, и приходилось делать немалые усилия, чтобы произнести хотя бы что-то внятное.

— Как же не вы? Вот передо мною ваша рукопись. Тут все факты изложены в хронологическом порядке, причём предельно коротко и ясно. Да следователю тут делать нечего, обвинительное заключение практически готово. Осталось только сформулировать приговор.

— Но я же всё это, вы меня простите, выдумал! — кричу.

— Ну вот опять. На вашем месте я бы сразу в содеянном признался. Ведь сколько бумаги исписали, сколько чернил на это извели, и всё только для того, чтобы кого-то разыграть? Нет уж, позвольте не поверить.

— Но это не розыгрыш! Это высокохудожественная проза.

Похоже, я слегка переборщил. Даже дознаватель усмехнулся.

— Так ваша фамилия как? Часом, не Гоголь? Может, Чехов? Что вы мне байки тут рассказываете? От вас же за версту контрреволюцией несёт, — и, враз переменив тон, как заорёт: — Фамилии! Адреса явок! Степень личного участия в этом преступлении!

— В каком? — я по-прежнему не в состоянии понять.

— Долго будем голову морочить? — следователь порылся в бумагах на столе. — Вот же чёрным по белому у тебя написано, что нелегально прибыл в Париж. Встретился с эмиссаром белоэмигрантского центра, с князем... как его... и через несколько дней вернулся в Москву. А дело представил так, будто всё время провел, лёжа кверху пузом на песочке где-то под Саратовом, на Волге.

— Простите, я что-то не совсем... Мне кажется, что вы здесь путаете. Я ничего не представлял, да и не мог я сам собой прибыть в Москву. А всё потому, что был же анонимный донос в советское посольство, ну а потом его, то есть меня похитили и вывезли в Россию.

— Нет, это ты всё стараешься запутать. Взяли тебя два дня назад прямо на репетиции в театре, вот потому ты здесь. Я же спрашиваю, чем ты в Париже этим летом занимался, — следователь уже терял терпение. — Тебе же русским языком говорят, что доноса никакого не было!

— Как не было?.. Да что вы говорите? Неужели... Вот ведь спасибо, вот порадовали, — я был готов его расцеловать. И в самом деле, как же тут не радоваться? Я рад был и за князя, рад за княгиню, за Марину. А что ещё в этих обстоятельствах могло быть как бальзам на мою израненную душу? Я стал лупить себя по ляжкам, приговаривая: — Не было доноса, не было! Не было доноса ни-ког-да!

Дознаватель выпучил на меня глаза.

— Вы что, подследственный? Что это с вами? Такие штучки здесь не пройдут. Давайте, зубы мне не заговаривайте! И ненормальным не прикидывайтесь. Вот так! Короче, признавайтесь, кто вам помог, кто сделал загранпаспорт? Или вы его украли?

— Да ничего такого не было.

— Признайтесь, или будет хуже!

— Но я это придумал! — кричу.

— Ах, как это у вас интересно получается. Придумываете именно то, что затем на самом деле происходит, — следователь ткнул пальцем в какой-то документ, и стал потрясать в воздухе рукописью моего романа.

Страницы разлетались по полу, а мне всё не удавалось вспомнить, успел ли я их пронумеровать. Вот так приговорённый склоняет голову под топором и думает только о том, как бы камзол ненароком не попортили. Так то камзол, а здесь полтысячи страниц, написанных к тому же скверным почерком. Да чтобы всё опять собрать... Эй, а нельзя ли как-нибудь поаккуратнее?!

Все эти мысли мучают меня, грохочут барабанным боем в голове. А следователю отвечаю:

— Ну не было этого!

— Врёшь!

— Как мне вам доказать?

— Признайтесь, и сразу полегчает.

— Послушайте! Но что же сделать, чтобы мне поверили?

— Не делайте из меня дурака! Да может ли человек так правдиво, до мельчайших деталей описать то, чего сроду не видал и чего с ним не было?

— А если всё приснилось?

— Перестаньте лгать!

Я снова задумался. А всё-таки видал или не видал? Парк де Монсо. Князь с револьвером... Сомнительно, чтобы он поверил, будто это мне приснилось. Так как же объяснить?

— Может быть, и видел, — промямлил я.

— Ну вот! Наконец-то, сдвинулось!

Следователь строчит уже что-то на машинке, а я прикидываю и так, и сяк. Надо было срочно что-нибудь придумать. Только чтобы он ко мне не приставал.

— Да. Вроде бы видел. Вот как примерно вас сейчас. Только не припомню где.

— Вот вы опять меняете показания. То будто сочинили, то приснилось, то видели, но неизвестно где. Долго собираетесь испытывать моё терпение?

— Да... то есть, нет... — я совсем запутался.

— Ну, знаете ли!

— Что? — спросил, холодея при мысли о последствиях.

— А вот что. Либо вы рассказываете всю правду, как на духу. Либо продолжаете мне голову морочить, и тогда я вам не позавидую, — следователь сжал кулаки и смотрит на меня, как на колорадского жука, сидящего на картофельной ботве. Ещё чуть-чуть, ещё немного, и прихлопнет.

— Вы всё равно мне не поверите, — захныкал я и тут же рассказал про свою встречу с мнимым князем там, на перекрёстке, у Патриаршего пруда. И как я чуть было не угодил под тот трамвай. И как потом в романе всё переиначил, переместив события в Париж, в окрестности парка де Монсо и улицы Дарю.

Следователь, внимательно выслушав меня, задумался. Кажется, поверил.

— И кто они, этот в картузе и другой, в шинели?

— Да откуда же мне знать? Чего пристали?

— Эй! Эй! Не забывайте, где находитесь!

— Я постараюсь, — отвечаю шёпотом просто потому, что сил больше никаких нет.

Судя по всему, и следователь порядком от меня устал. Вот нажал кнопку под столом.

Вошёл конвой.

— Арестованного в камеру! — произнёс, не глядя.

На душе у меня стало чуть светлее, и я отправился в долгий путь по коридорам тюрьмы. Как я уже сказал, в камере мне ждал Моня Шустер...

Как оказалось, Франц Отто — это был его рабочий псевдоним. Нечто, создающее у клиента впечатление солидности, внушающее уважение. Сразу подумает: раз немец, значит можно доверить и жизнь, и кошелёк. Это не то, что всякие там Егоры да Иваны. Так объяснял мне Моня в камере внутренней тюрьмы, что на Лубянке. И был он безусловно прав — когда сидишь на нарах, тут не до церемоний. Франц Отто — это ж надо выдумать! Я в свою очередь пересказал всё, что было на допросе. И даже то, как описал в романе события тридцать первого года, поездку в Париж и возвращение в Москву. Я говорил, а Моня глубокомысленно кивал. И вдруг он заявляет:

— Так ведь сейчас тот самый тридцать первый год.

— Как?! — только и смог произнести.

— Чему ты удивляешься?

— Но вот тогда, там, на Садовом кольце, где ты ко мне пристал...

— Во-первых, я не приставал. А во-вторых, какие у тебя претензии? Разве я договор нарушил?

— Речь не о договоре. Речь о времени.

— И что?

— Да вот именно то, что тогда был девяносто первый год.

— Ты спятил, что ли?

Кто спятил всё-таки — он или же я? Сначала в будущее волокут вопреки желанию, теперь вернули назад. Только успеешь осмотреться, прикинуть, что к чему, только собираешься должным образом судьбой распорядиться, как на тебе! Да можно ли так над человеком издеваться?

Об этом я размышлял, разглядывая миску с чечевичной похлёбкой. Есть почему-то не хотелось, а Моня, чавкая, нахваливал эту бурду. Вот странное дело, один всем будто бы доволен — это, если не врёт, — другому даже в горло не полезет. В чём причина? И почему я всякий раз оказываюсь в положении то бродяги, то изгоя, то подозреваемого в преступлении? Можно подумать, что заранее все сговорились. Но зачем? Что вам всем нужно от меня?

И вот уже в который раз припоминаю... Да-да, мой путь. Путь, который должен вроде бы пройти, чтобы понять. Что ж, версия, как версия, имеет право на жизнь. Но неужели только так можно заставить человека задуматься и в чём-то усомниться. Зачем все эти мытарства? Да ни к чему это хорошему не приведёт!

— Миша! Ты всё слишком усложняешь, — Моня кусочком хлеба вычистил до блеска свою миску и вот теперь, сытый и довольный, воззрился на меня. — Пользуйся тем, что тебе дают, и не пытайся плыть против течения. Там, — он ткнул пальцем в потолок, — там знают гораздо больше нашего, можешь мне поверить. А мы с тобой лишь щепки, попавшие в водоворот.

— Но как же выплыть? Что нам делать?

— А и не надо ничего! Всё будет, как положено, потому что всё уже за нас решили.

— Положим так. Но что?

— Ложись-ка спать. Остальное узнаешь на допросе.

Моня сладко зевнул и лёг на нары. Но как же тут заснёшь, когда, можно сказать, решается судьба?

И тут я вспомнил надпись, там, на храме близ улицы Лафит. Свобода... В чём смысл этого загадочного слова? Не в том ли, что она желанна? А то, что желанно, могут отобрать... Да, можно отобрать жизнь, родину, любовь. Отличие в том, что всё это реально. Но можно ли лишить ощущения свободы? Как там у Хемингуэя? Ну словно бы это праздник, который всегда, везде с тобой!

И всё же многое зависит от того, где ты и с кем. Кому-то в развесёлой компании неловко, неудобно — он скован тем, что никого не знает или же просто к веселью не привык. Другой же, оказавшись на краю земли, где нет людей, где нет законов, нет обязательств перед обществом, нет никакой морали, нет даже опостылевшей семьи, — он вроде бы вполне свободен. Твори, что хочешь! Иди, куда глаза глядят, без страха и без цели! Только какая уж свобода, если не знаешь, что нужно делать и, главное — зачем?

Вот потому теперь, сидя здесь, в тесной камере, на нарах, мучительно пытаюсь для себя понять, свободен я или же нет. Если учесть, что на окне решётка, стальная дверь закрыта на засов, смешно даже размышлять об этом. Вроде бы так. Однако свободен ли владелец шикарного авто, ползущего в дорожной пробке по бесконечно длинному шоссе, так что не остановиться, не свернуть? Найдётся ли человек, которому дано будет в этих обстоятельствах то самое ощущение свободы?

И вот ещё одно — Марина. Я представляю её лицо, глаза, а в них — немой укор. Как будто бы я виноват во всём. Может подумать, что сбежал... Молчит. И только губы беззвучно шепчут: «Что со мною будет?»

Однако больше беспокоит совсем не то. Что бы там следователь не говорил, сомнения остаются. Я вспоминаю рассказ Марины о предсмертной исповеди княгини. Так был ли донос на самом деле или Кира всё придумала? Но зачем? Возможно, Марина меня просто разыграла... Да нет, не станет ставить под удар семью. Единственное объяснение в том, что своим неожиданным признанием княгиня решила отомстить мужу за свою судьбу. За то, что пришлось покинуть родину, скитаться в поисках пристанища по городам и странам и сожалеть о том, что так и не случилось с нею и со мной. Признаюсь, я был бы рад, если хотя бы так... если бы на излёте жизни княгиня поняла — вина за трагедию страны, за наш разрыв ложится и на них, достойных, благородных и сиятельных.

А впрочем, всё гораздо проще. Ведь, если верить Шустеру, сейчас всего лишь тридцать первый год и нет ещё на свете ни Марины, ни даже Алекс. И не блуждал я ещё с романом по Москве, не обивал пороги редакций журналов и издательств. Не получал отказов, не слышал лицемерных рассуждений о том, что вот не то и не так, как следует, пишу. Не слышал упрёков в том, что заимствую сюжеты, что претендую на роль, которая явно не по мне. И не было ещё бессонных и трагических ночей, когда готов был выстрелить в висок, покончив разом и со всем, бесповоротно...

Да, можно было бы радоваться избавлению от печалей и забот, от неизбежности разлук, от скучных и ненужных разговоров. Но только не сейчас, не здесь. Зачем мне это избавление, если нет свободы?..

Ночью был вызван на допрос. Опять бесконечная игра. Все козыри у него, но только мы не в подкидного дурака играем. И вот на исходе третьего часа чувствую, будто что-то здесь не так. Словно бы всё делается против логики. А логика как никогда проста: вот приговор, вот суд, и отправляйся на этап. Смотрю в его глаза и всё пытаюсь угадать — что дальше-то?

А дальше было вот что:

— Есть тут один вариант... Не знаю, подойдёт ли вам, но мне бы очень хотелось, чтобы всё завершилось по-хорошему.

Я весь внимание. Он продолжает:

— Там прочитали ваш роман, — глазами указывает на потолок. — Роман понравился. Мы даже готовы вам простить тот нелегальный, возмутительный вояж без нашего ведома в Европу. Поверьте, ничто человеческое нам не чуждо, особенно, когда в деле замешана любовь. Всё так, если бы не одно «но», — следователь замолчал, долго смотрит на меня и, глубоко вздохнув, говорит следующее: — Как ни крути, был всё же нарушен закон, а значит, виновный должен понести какое-никакое наказание. Однако можно посмотреть на это и с другой стороны. Только представьте, что в Париже вы выполняли задание ОГПУ...

Следователь замолчал, а я уже прокручивал в мозгу варианты своего ответа. Ясно, что меня пытаются завербовать. Настойчиво, вульгарно, примитивно. Однако какой же из писателя сексот? Смогу ли я кого-нибудь предать, ну скажем, князя или же Марину? Впрочем, я уже писал — Марины в это время даже в перспективе не было. Это уже легче. Но князь... Что он мне наговорил и что можно было бы квалифицировать как моё предательство? Да я же чуть ли не дословно обо всём в романе написал! Чем не довольны? Что ещё им надо?

— А ничего не надо, мы и так всё знаем — отвечает он. — Я даже с вас расписку брать не буду. Речь о согласии сотрудничать. Удивлены? — следователь лукаво смотрит на меня, а я и не знаю, улыбаться или плакать. — Всё дело в том, что нам талантливые люди позарез нужны. Если не хватает в магазинах колбасы, можно на время затянуть пояса, как-то это пережить. А что делать, если нет талантов? Тут доктора бессильны, школы и университеты помочь не в состоянии, потому что никто не знает, как рождается талант, — тут он перевёл дух и посмотрел на меня ласково, примерно так смотрят на неразумное дитя. — И ваш арест, и бесконечные допросы, и чечевичная похлёбка каждый день... всё это только для того, чтобы вы поняли. Поняли, что вам так больше жить нельзя.

Тут следователь замолчал. Грустно посмотрел в окно и сказал:

— Думаю, что в самом скором времени вы в этом разберётесь. Ну а пока извольте отправляться домой, на прежнюю квартиру. Будете там пока что под надзором. Да, и, кстати, приглядитесь-ка к своим соседям. Вы ведь неплохой психолог, самому, небось, будет интересно, что да как...

Что он имел в виду, я так и не уразумел вначале. Но, конечно, был очень, очень рад. Жить мне предстояло под надзором Шустера — ну, этому я уже не удивляюсь. Вот только мой роман... Впрочем, ведь сказано уже, что роман там прочитали.