А утром следующего дня, после моего возвращения из Амбуаза, звонит Трубчевский, тот самый граф, и говорит, будто у него есть тема для приватной беседы деликатного характера. Я, конечно же, соврал — после бессонной ночи хотелось только спать:
— Граф, вы простите, но тут очень срочная работа. Иначе все деньги, что удалось изъять из вашего кармана, можно сказать, коту под хвост.
— Если бы вы знали, о чём речь...
— Откуда же мне знать? — чувствую, если не дам сказать, он не отстанет. — Ну так и быть, слушаю. Только не томите!
— По телефону не могу. В общем, если коротко... есть у меня кое-какие материалы на вашего нынешнего благодетеля.
— Это на кого же?
— Да на Поля...
— Что-нибудь про детские шалости или про то, что не доплатил налог за прошлый год? — после того, как князь продул мне в подкидного дурака, язык как-то не поворачивался называть его «сиятельством».
В трубке ненадолго замолчали.
— А вам известно, что дед его жены был видным членом фашистской партии и даже министром в кабинете Муссолини?
— Всё вы врёте! — я и впрямь обиделся и за Поля, и за себя, и за Марину. За себя — это в том случае, если я и вправду влип.
— Если не верите, приезжайте и во всём сами убедитесь. Там есть ещё кое-что похлеще. Этот режиссёр, он тоже, оказывается, хорош! Вы бы узнали у него, чем занимался его двоюродный дед в оккупированном фашистами Смоленске. Итак, любезный, жду. Я выслал за вами мой «понтиак», — и граф повесил трубку...
Вот ведь что выясняется! И уже в который раз! Стоит лишь познакомиться с удачей, как эта ветреная дама тут же готова изменить. Причём с первым встречным, прямо у тебя на глазах. Как говорится, ни стыда, ни совести! Только какой уж стыд, если своим успехом будешь обязан родственнику бывшего фашиста. Тут даже не стыд, тут откровенное бесчестие, публичный позор, гневные тирады в прессе, запрет на публикацию романа. А как же Поль? Да что же станется зятю влиятельного деятеля, вхожего в Белый дом? Подумаешь, кто-то там набедокурил, а ему за это отвечать? Ему-то нет, наверняка. А кто меня защитит в этом случае?
Должен сказать, и на фильм, и на этого Илиодора мне было наплевать — даже если в дивизии СС «Мертвая голова» был целый полк, состоящий из его ближайших родственников. Но тут уже чудились аршинные заголовки в прессе: «Сторонник Муссолини написал роман!», «Чернорубашечники финансируют писателей?», «Фашизм в литературу не пройдёт!». Самое страшное, если это отразится на репутации княгини. Так что скандала нельзя было допускать. Вылезу из кожи вон, но найду выход из этой ситуации.
И тут подумал: а ведь это может быть изящный ход. Лучший способ рекламы — небольшой скандал, только вовремя устроенный, да ещё под пристальным контролем. Даже денег не потребуется — сами напишут, сами растрезвонят, сами же в итоге убедятся, что всё было не так. В принципе, я решил скандалов избегать, но вот именно здесь тот редкий случай, когда можно поступиться принципом — уж очень прибыль велика!
Я вдруг представил себя в зале заседаний суда. Главный прокурор, присяжные, судья, адвокаты потерпевших, переводчик с французского на русский и наоборот — всё честь по чести, как положено. А на скамье подсудимых один лишь я. И взгляды публики, судейских, фоторепортёров устремлены все только на меня.
Но вот судья открывает заседание:
— Слушается дело: Французская республика против Михаила Покровского, — затем обращается ко мне: — Подсудимый, вы признаёте себя виновным? — спрашивает судья.
— Нет, ваша честь! — гордо отвечаю.
— Слово для обвинения предоставляется прокурору.
— Уважаемый суд! Дамы и господа! Вот я смотрю на этого господина и думаю: на какую низость способен человек ради удовлетворения собственной утробы! Каких ещё мерзостей можно от него ждать, если мы не положим этому конец? Речь о книге, которую вы, должно быть, прочитали — её издали уже на нескольких европейских языках. Ну как же, разве можно не обратить внимания на этот гнусный пасквиль, которым зачитываются все, от мала до велика, в автобусах и самолётах, в метро, на лекциях в университете и даже на работе? А между тем роман этот никогда бы не увидел свет, если бы не одно крайне важное для нашего дела обстоятельство. Как показало следствие, к финансированию издания романа причастен некий фонд, глава которого когда-то запятнал себя сотрудничеством с режимом Муссолини. Я вовсе не берусь утверждать, что были какие-то уголовно наказуемые деяния за этим любителем спагетти, но факт остаётся фактом — и Муссолини, и автор этого романа черпали деньги из одного источника. Может ли наше правосудие мимо этого пройти? Нет и ещё раз нет! Я требую запретить распространение романа на территории Франции, раз и навсегда! Что же до автора, то это судебное разбирательство станет для него серьёзным предостережением на будущее — литературу надо делать чистыми руками! Я всё сказал. Благодарю вас за внимание.
Судья:
— Подсудимый, а где ваш адвокат?
— Я сам себя буду защищать, ваша честь.
— Извольте.
И вот что я сказал, то есть, что бы сказал, будь у меня такая уникальная возможность:
— Уважаемый суд! Дамы и господа! Послушал я тут вашего прокурора, и невыносимо грустно стало. Нет, вовсе не потому, что моему роману грозит запрет, а мне — общественное порицание. Это я бы как-нибудь стерпел. Я даже готов простить прокурору оскорбления, если бы они относились исключительно ко мне. Но подвергая остракизму мой роман, вы ставите под сомнение всё, что там написано — и тяготы тех лет, и болезнь главного героя, и его несчастную любовь. Эй, прокурор, любовь-то чем вам помешала?
Аплодисменты в зале, но тут вмешивается судья:
— Подсудимый, придерживайтесь существа дела.
— Да я стараюсь, ваша честь. Я, честно говоря, польщён! Польщён вниманием со стороны закона. Не каждый день в Париже судят мой роман.
Тут возникает прокурор:
— Здесь не роман судят. Обвиняют только вас.
— Да в чём?
— В том, что...
— Да понял, понял. Я готов признать, что есть недостатки и в этом на редкость хорошо написанном романе. И даже обязуюсь учесть ваши замечания при переиздании.
— Вот вы опять, — это снова прокурор, — опять увиливаете. Вы признаёте, что именно фонд пособника фашистов финансировал роман?
— Вы правы. Не будь финансисты так прижимисты, можно было бы поэлегантнее роман оформить. Честно говоря, обложка мне совсем не по душе. Я обещаю, мы это постараемся исправить.
— Не надоело передёргивать? Вы почему не отвечаете на мой вопрос?
— Но ведь и вы тоже не ответили. Чем помешала вам любовь?
Смех в зале.
— При чём же здесь любовь? — негодует прокурор.
— Как это причём? Да ведь роман об этом. А вы-то, думали, о чём?
— Я ничего не думаю. Моё дело обвинять, а ваше — отвечать на мои вопросы.
— Вот ведь хорошо устроились.
Хохот в зале. Судья просит успокоиться.
— Ладно, — соглашается прокурор. — Пусть ваш роман будет про любовь...
— И на том спасибо!
— Не перебивайте, а то мысль теряю.
— Чтобы потерять что-то, надо бы для начала это самое иметь.
— Ваша честь! Он издевается!
— Ваша честь! А не найдётся ли у вас более смышлёного прокурора? Этому никак не угодишь. А ведь я стараюсь.
Судья таращит на меня глаза, будто перед ней какой-нибудь маньяк, а не писатель, и говорит:
— Нет уж, давайте продолжать. Так у нас во Франции положено.
— Ладно, — говорю, обращаясь к прокурору. — Ваша взяла! Всё я в романе переврал, всё выдумал. И не было никакой любви к княгине, только банальный адюльтер. Всё так! И делайте теперь со мной всё, что желаете. А кто и на какие деньги роман мой издавал, так это вы у них спросите. Кстати, ваша честь, вы сами-то роман мой прочитали?
Судья эдак небрежно говорит:
— Уи! Но это к делу не относится.
Я возражаю:
— Как это не относится, когда речь о моём романе? Понравилось или нет? — смотрю на судью так, как следователь смотрит на допросе.
— Я даже не знаю, что сказать.
Шепчет что-то. Вижу, растерялась.
— Нет, ваша честь, так дело не пойдёт. В суде говорят правду и только истинную правду. Ведь так?
— Вы правы... Но мой судейский ранг, но эта мантия...
— Да сбросьте вы эту свою мантию! Говорите, вам понравилось?
— Уи! И даже очень!
Думаю, всем понятно — меня оправдали вчистую, по всем статьям. Зал аплодировал стоя, издатель сообщил, что намечен дополнительный тираж, главный прокурор четвёртого округа Парижа с горя написал просьбу об отставке, а потом...
Но нет, похоже, я несколько увлёкся. Конечно, было бы замечательно, если бы всё было так, как описал. Однако прежде надо кое-что понять. С чего всё началось? Не грязная ли это инсинуация? Не провокация ли спецслужб? А, может, просто чья-то злая шутка? Я тут соорудил восхитительный сюжет, а на поверку, может быть, всё окажется впустую... В общем, так и не придя ни к какому выводу, решил, что лучшее, что теперь смогу — на месте в этом деле разобраться.
Но вот наскоро позавтракал, оделся, спустился по лестнице и, весь в нетерпении, выбежал из дома. У поворота на улицу Кусту стоял большой чёрный автомобиль, кажется, это был «понтиак» — в автомобилях я слабо разбираюсь. Возле него двое рослых мужчин в чёрных плащах о чём-то разговаривали между собой, а позади, почти впритык с автомобилем, припарковалось самое обычное парижское такси, таких было в городе немало. Тут же на углу обретался полицейский в форме. В общем, ничто не указывало на возможность того, что произошло потом.
До сих пор я считал, что мне с квартирой повезло. Тихая, почти безлюдная улочка. Рядом бульвар Клиши и знаменитый «Мулен Руж». В нескольких кварталах — не менее известная Пляс Пигаль. Надо признать, я и туда изредка захаживал. Ну а в довершение — прямо напротив моего дома располагался Институт Красоты. Словом, полный набор для склонного к забавным приключениям мужчины, приехавшего поразвлечься в европейский город.
Будучи в полной уверенности, что мне ничего плохого не грозит, я направлялся к «понтиаку». Заметив меня, один из мужчин занял место водителя, а другой услужливо распахнул передо мною дверцу. Я сел на заднее сиденье, рядом со мной расположился тот, второй. И вот машина, проехав через улицу Пуге, свернула на бульвар Клиши и помчалась в направлении знакомого мне парка де Монсо. Должен сказать, что в парижских бульварах и улицах я теперь неплохо разбираюсь. Удивило лишь то, что тот полицейский сел в такси, и оно двинулось за нами. Да нет, это уже похоже на манию преследования!
Проехали знаменитую площадь Звезды, оставив слева Елисейские поля, и вдруг... вдруг поворачиваем направо, в сторону Нейи. Однако там, дальше дорога на северо-запад, к Гавру, а чтобы повидать графа, мне обязательно надо было отправиться на юг... Увы, стоило только заявить о своих претензиях, как всё дальнейшее оказалось для меня покрыто мраком...
Как стало известно уже гораздо позже, путь мой из Парижа на родину был таким: накаченное наркотиками полубессознательное тело внесли на борт советского теплохода под видом женщины, у которой начинались роды.
Офицер-пограничник не нашёл ничего другого, как спросить:
— А где же муж?
Поскольку я, по понятным причинам, был немного не в себе, ответил за меня сопровождающий, тот самый, в чёрном плаще:
— Муж этой дамы — судовой врач. Как раз готовит операционную. Уж очень сложный случай, говорят. Что-то там связанное с пуповиной, так что придётся, видимо, делать кесарево сечение.
Офицер понимающе кивнул.
— Но почему не в нашей клинике?
— Будущая мать высказала пожелание, чтобы ребёнок родился на советской территории.
— Нашли место рожать!
Всё это время я тихо стонал и, как утверждают, беспрерывно матерился, само собой, на русском языке. Увы, на пограничников это не произвело никакого впечатления. Русский мат для французов с давних пор привычен, ну а вопли роженицы — это ещё не повод, чтобы запрещать выход судна в море. В общем, французская таможня дала добро без лишних проволочек, и наш корабль взял курс на Ленинград. А через несколько дней тело переправили по назначению, то есть в Москву, в подземную тюрьму на Лубянской площади.
Соседом моим по камере оказался Моня Шустер.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |