Глава X

Удивительное дело, можно подумать, что сон — это приговор. Но что тут возразишь, если, стоит лишь закрыть глаза, как перед мысленным взором возникает Кира. Кира, сидящая у открытого окна, смотрящая с тоскою вдаль — туда, где чудится ей старая Москва, Пречистенка, Обухов переулок... и я. Ну, конечно, я! Как может быть иначе? Вот ведь и князь это однозначно подтверждает.

О, Господи! Как хочется её утешить! Сказать, что я по-прежнему люблю... Что, несмотря на все старания докторов, забыть её не могу, какие бы не прилагал усилия. Боль стихла, однако шрам остался на всю жизнь. И ничего, ну ничегошеньки мне с этим не поделать...

Ах, как хотелось бы снова Киру повидать! Всё бы отдал, не пожалел бы даже своего романа. Только бы посмотреть на неё, сказать, что виноват... Но в чём?

— В том, что рога наставил князю.

Это ещё кто? Видимо, почудилось. Чего только с похмелья не бывает? На то и сон...

— Нет уж, так просто не отвертишься!

Неужто снова князь? Да, узнаю по голосу — князь, он самый, собственной персоной.

— Чего пристал? Вроде бы всё обговорили...

— Так ли?

— Так или не так, но этой мой сон. Я тебя сюда не звал.

— Я тебя тоже не приглашал в свою квартиру.

Ну до чего ж назойливый! Не то слово — пристал как банный лист!

— Ты поосторожней со словами, когда разговариваешь с титулованной особой.

— Вот ещё! Как хочу, так и говорю. Тем более, что нет теперь ни князей, ни привилегированных сословий. Мы все равны!

— Ха! Вот уж удивил! Кира всё упрекала меня в наивности, а ты, как посмотрю, и вовсе не от мира сего. Нет, право же, чудак!

В прежние времена счёл бы за честь поспорить с кем-то из сиятельных. Ну а теперь что толку? Чем он-то сможет удивить? Да я и сам всё знаю...

— Ой ли?

— Тогда про Киру расскажи.

— Вон чего захотел! Нет уж, на это не надейся!

В сущности, пустой, пустопорожний разговор. Так могут болтать только нелюбимый муж и неудачливый любовник. Было бы у князя с Кирой всё путём, не притащился бы в Россию из Парижа. Эй, князь! Чего тебе там не сиделось?.. Молчит. Видимо, я угадал. А если так... Если так, значит, есть ещё надежда. И в самом деле, вот напечатают роман. Со временем за границей издадут, тогда и Кира прочитает... Но вместо шороха страниц слышу, как сопит над ухом князь.

— Вы так свободно вторгаетесь в мой сон... Жаль, что не Кира.

— Вот ещё! И перестаньте её так называть. Имейте уважение к титулу княгини.

— Я Киру уважаю не за титул.

— За что ж ещё?

— Вам не понять.

— Так объясните!.. Сделай милость, — смеётся.

Вообще-то все эти переходы с «ты» на «вы»... Ну я-то ещё куда ни шло. Но князь!

— Послушайте, вы мне надоели.

— А ты возьми и донеси!

— Кляузы — это не по мне.

— Напрасно! Сообщил бы, куда следует, а там, глядишь, и роман твой сразу же издали бы огромным тиражом.

— Не вижу связи, — говорю, а сам, в общем-то, задумался.

— Вот-вот, подумай, не спеши! — князь еле сдерживает смех. — А что? Чем не вариант? Представь, приходишь в околоток... или как там у вас теперь... в НКВД и заявляешь, что по Москве бродит привидение, этакий фантом в обличье князя. Куда тебя после этого? Да прямиком в дурдом!

Князь оглушительно хохочет, буквально ржёт, как жеребец! Как бы соседей моих не разбудил... Похоже, весело до сих пор живут сиятельные. Эх, мне бы их заботы!

— Да что ты знаешь? — похоже, князь не на шутку возмущён. — Разве пришлось тебе жить на чужой земле? Скитаться по городам и странам? Закладывать последнее, чтобы дать образование детям? Разве видел ты тоску в глазах своей жены, лишённой родины, оторванной от подруг, которых раскидало по всему свету? — князь перевёл дух. — А приходилось просыпаться по ночам с мыслью, что жизнь прожил понапрасну? Что всё, во что ты верил, теперь растоптано, разрушено и сожжено? Хоть вой от тоски, хоть бейся головой об стену...

Вот замолчал. Эй, князь! Так зачем же приходил?.. И откуда у князей такая страсть — таскаться ночью по чужим квартирам?..

Вся эта мешанина из княжеских признаний и пьяных откровений Дутова с Перчаткиным могла бы оставить меня попросту без сна. Проснувшись, я ворочался в постели чуть не до самого рассвета, размышляя о судьбе писателя и строя несбыточные планы. Однако что толку, если зреет ощущение, будто всё сделано не так, что уже прошло то время, когда можно что-нибудь исправить. Да, в чём-то князь был прав. Причём мы оба проиграли в этом деле. Всё будто бы так, если б не одно «но». Вот стал бы князь со мною говорить тогда, скажем, за год до Февраля, когда всё покатилось, а затем и рухнуло? Стал бы исповедоваться, жаловаться на несчастливую судьбу? Да он бы мимо прошёл, не глядя на меня, вполне довольный собой, уверенный в том, что достоин сладкой жизни, почестей и привилегий. Владелец поместий, деревенек, сын князя, внук князя... Бог знает, в каком он там колене, если верить родословной! Нет, князь, всё рухнуло только для тебя. А я, даст Бог, ещё немного повоюю.

И вот под утро раздался телефонный звонок.

— С вами будет разговаривать Бэ-Эн, — сказала трубка.

Бэ-Эн... Да кто ж не знает Бориса Николаевича? Даже я... Однако с какой стати удостоился? Вроде бы писем ему не посылал...

— Мы тут с товарищами посоветовались и решили наградить тебя памятной медалью «За оборону демократии», — сообщил Бэ-Эн. — Было предложение памятник тебе воздвигнуть у служебного подъезда... ну там, где ещё танк стоял... однако обслуга воспротивилась. Ему, говорят, такая честь, а нам по два раза в день на эту рожу пялиться. Так что не обессудь, чем богаты, как говорится, тем и рады.

Я сразу же представил Белый дом, вспомнил про то, как стоял под моросящим дождём. И баррикаду припомнил, и могучий танк... Но он-то откуда это знает?

— Да я что ж, я тоже рад, — промычал в ответ. — Только нельзя ли медаль заменить на что-нибудь пристойное?

— Это как же так? — опешил Бэ-Эн. — Нешто я тебе на грудь красный фонарь повесить предлагаю?

— Ой, что вы, Борис Николаевич! У меня к медалям очень трепетное отношение...

— Ну так бери, если дают.

— Да я бы взял, но тут, понимаете, вот какое дело, — с трудом собравшись с мыслями после вчерашней пьянки, даже на время позабыв, что монархист, я осторожно высказал сомнение: — Демократия — это хорошо. Я даже очень рад, что отстояли. Вот только не могли бы вы призвать к ответу оглоедов из демократического... тьфу, заговариваюсь... из драматического театра. Там моя пьеса с августа лежит, причём безо всякого движения.

— Что за пьеса-то? — в трубке засмеялись. — Случаем, не про меня?

— Если есть такая насущная потребность, я напишу! — честно заявляю.

— Ладно, тогда вместо медали отправлю-ка я тебя в командировку на Урал. Года тебе на эту пьеску хватит?

— Тогда уж лучше медаль, — я представил себе качество снабжения в каком-нибудь забубённом Златоусте, и мне отчаянно захотелось поработать... но только бы в Москве.

— Медаль, так медаль, — с некоторым сожалением пробурчала трубка. — Ладно, пьесу мы другому автору поручим. Так что, будут другие пожелания?

— Не знаю, как сказать, — замялся я, с трудом подбирая нужные слова. — Мало того, что театр... Тут вот ещё... тут в журнале меня и вовсе задолбали. Мочи нет дольше такое отношение терпеть.

— Это как же так! — взревела трубка. — Разве можно над заслуженными демократами издеваться? Нет, погоди, мы с ними разберёмся. Ты только фамилию скажи.

— Как его... Чичиков... Чичерин... Ах, да! Перчаткин есть такой. Вежливый господин, однако редкостная сволочь! Если приглядеться, оказывается, жулик ещё тот! Да и вся их мерзкая компания... — тут я припомнил отощавший кошелёк. — Лицемеры, бездари и оголтелые мздоимцы!

— Я сам лицемерить не люблю, а другим и вовсе не советую, — не на шутку рассердилась трубка. — Ты погоди. Я сейчас Лаврентию скажу...

— Ой, вот только этого не надо! — я уже пожалел о сказанных словах. — А нельзя ли как-нибудь иначе?

— Да ты пойми, садовая голова, у нас спокон веку эдак принято. Если, к примеру, ты чем власти не угодил — или на кол, или в штрафные роты.

— Как же так? Вы же у нас вроде либерал...

— Это кто тебе такую глупость сказал? — обиделась трубка.

— Сказывали...

— Фамилии назови!

— Ну вот опять... Вы их на кол, а меня потом совесть будет мучить.

— Откуда тебе знать? Может, я их министрами назначу... — слышно было, как в трубке кто-то громко хохотал, а потом послышался знакомый бас: — Ладно, с Перчаткиным и компанией я разберусь. Ну а ты пиши, ежели что. Это если памятник себе захочешь. Только место заранее подбери, с народом согласуй, чтобы всё было по понятиям.

Как же, согласуешь с ними. Да кому я нужен? Тут в трубке звякнуло, затем женский голос сказал:

— С вас семьдесят пять долларов за международный разговор.

— Как это так? — только и смог произнести.

— Всё строго по тарифу, — разъяснила трубка.

— Да разве я не с Белым домом говорил?

— Именно так. Вам звонили из Вашингтона, округ Колумбия, Ю-Эс-Эй.

— Вот оказывается, что... — к такому повороту я оказался не готов. Впрочем, кое-что у меня в загашнике всё же оставалось: — А почему ж тогда вы требуете, чтобы я платил?

— Разговор за счёт вызываемого был заказан.

Совсем, что ли, обеднели эти штатники?

Так и не разобравшись в том, кто имел наглость так мерзко подшутить, я с предельной ясностью понял лишь одно — публикации своих сочинений мне в ближайшее время не дождаться. С тем и заснул. Хотя какой уж сон после такого издевательства?..

Только успел прилечь, как снова подняли с постели. На этот раз колотили сапогами в дверь. Вместе с сапогами пришла бумага весьма неожиданного содержания. Я бы не удивился, если бы опять из Вашингтона. Но нет, бланк с реквизитами Пресненского районного суда, при том с исходящим от семи ноль-ноль сегодняшнего дня, точнее, утра. Когда только успели? Мне бы с такой скоростью писать.

И вот, превозмогая головную боль, читаю:

Милостивый государь! Извещаем Вас, что состоялось заседание суда по Вашей жалобе на решение по вопросу публикации Вашего романа. Председательствовал М. Дутов; докладывал дело К. Перчаткин; интересы жалобщика представлял член коллегии адвокатов Ф.О. Шустер.

В ответ на Вашу жалобу докладчик обнародовал встречный иск о взыскании с Вас одной тысячи долларов за напрасно потраченное им время на чтение романа. Суд рассмотрел иск и принял решение в пользу истца, присудив Вас к уплате указанной суммы. На это решение Ф.О. Шустер принёс суду кассационную жалобу, находя, что при постановлении оного нарушены как закон, так и форма и обряды судопроизводства, поскольку документально подтверждённый хронометраж времени, затраченного г. Перчаткиным на чтение романа, к делу не приложен.

Выслушав мнение адвоката, суд постановил, что требования о возмещении ущерба со стороны г. Перчаткина не могут служить основанием для запрета на публикацию романа.

К сему прилагается проект договора с издательством на публикацию Вашего романа. Само собой разумеется, что договор вступает в силу после подписания его обеими сторонами и выплаты Вами долга г. Перчаткину. Иметь дело с недобросовестным автором наше издательство не желает.

Далее следовали подписи, гербовая печать. Был приложен и договор на двадцати пяти страницах.

Если бы не похмелье и не звенело после вчерашнего в ушах, я бы, наверное, лёг спать, догадавшись, что это снова чья-то злая шутка. Злая и при том совершенно неуместная! Но как после этого заснёшь? Только что двух придурков напоил, а тут им тысячу баксов выложи из своего кармана!

Вот прочитал договор. Господи! Да тут и вовсе неописуемый облом. По некоторым пунктам вроде бы просто отвечать — к примеру, не был, не имею, не состоял, в списках стукачей не значился... Но вот ведь требуют указать, за какую партию голосовал на выборах. Да я ни про какие выборы даже не слыхал!

За что же мне издевательство такое? Чем провинился? Перед кем? То, видишь ли, ночью с постели поднимают, а то звонки за мой счёт раздаются по утрам.

И вот, сидя на кровати, до полудня пил кефир и перечитывал полученное мной послание. Надо же было как-то разобраться. Кто такой этот Шустер? Когда я успел его нанять? И не потребует ли он гонорар за то, что защищал меня в суде от посягательств двух уродов? А как ещё их после этого назвать? В итоге понял только то, что объяснений следует искать в издательстве...

Осенний день встретил меня неприветливо и зло. Стараясь не глядеть по сторонам, я кое-как добрался по указанному в договоре адресу. Лифт не работал. Пешком поднялся на седьмой этаж. По дороге три раза думал повернуть назад, поскольку всё равно ведь облапошат, надуют, обыграют...

В дальнем углу сумрачного и бесконечного коридора, на обшарпанной двери со свежими следами от чьих-то каблуков значилось: «Бюро претензий». Стену подле двери подпирал скучающего вида мужичок. Спрашиваю:

— Вы тут будете последний?

— Если бы! Тут у меня, изволите ли видеть, список есть. Если запишетесь, будете иметь номер... две тысячи триста шестьдесят один.

— Вот те раз! — я недоумеваю. — Это когда же очередь-то подойдёт?

Мужичок, прикрыв ладошкой гнилые зубы, захихикал:

— Да как раз к тому времени, когда напишешь новый роман.

— Неужели нет никакой другой возможности?

— А это зависит...

— Сколько?

— Пять баксов.

Вот ведь обираловка, подумал я. Но вслух ничего не сказал, достал бумажник и отсчитал требуемую сумму. Тут же гаркнуло из-за двери:

— Следующий!

И я вошёл.

В маленькой комнате — письменный стол, стул и крохотный табурет для посетителей. На стене мужик то ли в рясе, то ли в армейской шинели, в полный рост. Приглядевшись повнимательнее, узнаю первопечатника Ивана Фёдорова. Под памятником, то есть под этим мужиком, красочный календарь на сентябрь-месяц. А под календарём расположилась дама крохотного роста с тусклым, давно не целованным лицом.

Первое, на что обращал внимание каждый посетитель, это была её причёска. Волосы дамы стояли торчком, как неизбежное следствие скандала, возникшего между ней и парикмахером. Судя по всему, взгляды по вопросу оформления этой головы кардинально разошлись, а потому левая её сторона окрашена была ярко-красным, правой же соответствовал ядовито-зелёный колер. Стрижка а ля «бобрик» или «полубокс» также не была своевременно закончена. Не нужно было очень уж напрягать свои мозги, чтобы догадаться — злости у дамы после всех этих перипетий с причёской хоть отбавляй, ну а повод для того, чтобы облаять посетителя, всегда найдётся.

— Что там бурчите, гражданин? — вижу, что даме невтерпёж.

— Я собственно...

— Понятно. На какой срок вам задержали выплату? — что-то пишет.

— Как это... да за что же мне платить?

— Вам, гражданин, не нужен гонорар? — вижу удивлённый взгляд сквозь стёкла роговых очков.

— Да собственно...

— Заладил... Собственно, не собственно...

— Ничего я не заладил.

— А ну-ка, прекратить скандал! — и кулачком эдак легонько по столу.

— Я не скандалю, — спокойно возразил я.

— Не на базаре, гражданин, и не в ток-шоу! Издеваться над собой я никому не дам! — вижу, что на глазах у дамы появились слёзы, а пухлые щёчки становились ярче левой половины головы, там, где ещё сохранились кое-какие остатки шевелюры...

Признаюсь, даму стало жалко. Вот так, бывает, пожалеешь приблудного кота. Однако поживёт он дома у тебя с неделю, так хоть на стенку лезь. Ну вот и тут... Жалко. Жалко, не то слово! А как подумаю, что предстоит потом... готов отказаться от мысли об опубликовании романа. Ну разве всё ж таки попробовать...

— Мадам! Если бы я мог...

— Что?!

На меня смотрят огромные, расширенные окулярами глаза. Смотрят с такой надеждой, с такой потаённою тоской, что думаешь только о том, как бы и куда от них сбежать, затеряться в переулках, спрятаться среди прохожих. Минута промедления здесь может привести к самым огорчительным последствиям. Неосторожное движение даст повод подозревать меня бог знает в чём. Потупленный взгляд вызовет волну страстей, которые сильнее самого страшного цунами... Вот так Маргарита Карловна стягивала с моих плеч пиджак.

По счастью, раздумья над вариантами ответа и неизбежными последствиями оказались очень кстати. Пауза благополучно затянулась и недостриженная дама успела образумиться, что называется, прийти в себя. Только заморгала ресницами, прогоняя слёзы и с едва заметным укором посмотрела на меня.

— Так, гражданин... Пройдёмте... — дама нетерпеливо машет рукой.

— Может, вы мне объясните?

— Я не обязана ничего вам объяснять.

— Но вот решение народного суда...

— Народный суд, гражданин, это не у нас. Мы полагаемся только на суд нашего читателя.

Я так и не понял, а читатель тут причём? Он-то откуда смог узнать про мой роман? Разве что стырил рукопись, и теперь она ходит по рукам. Страшно подумать, чем всё это закончится! Стоит только представить, что на полке в магазине... под другой фамилией... Нет, я этого не переживу!

Весь в холодном поту, еле выбрался на улицу. Стою, зажмурив глаза, и думаю: вот если бы сейчас толкнули под трамвай, я бы, наверное, даже не противился... А всё потому, что никому нет дела до меня, никто не скажет доброго слова, не подаст руки, не выделит талон на продуктовый дефицит и не оформит подписку на собрание ещё не написанных мною сочинений...

И вдруг слышу:

— Не всё так безнадёжно, как вы думаете.

Голос этот возник у меня за спиной на переходе через Садовую, когда нескончаемый поток машин обтекал меня справа, и точно такая же лавина накатывала с противоположной стороны. Казалось, что это карусель, что едут все по замкнутому кругу, словно бы желая подразнить меня, а то и довести до белого каления.

— Позвольте представиться: Сверчинский Аметист Григорьевич, — продолжил приятный баритон. — Заранее извиняюсь за вторжение, так сказать, в сферу ваших интересов. Но тут прошёл слух, что у вас большие неприятности. Как бы это помягче сказать... кое-какие проблемы с публикацией поэмы.

— Стихов с рожденья не писал, — парировал я в пустоту и сплюнул.

— Ну так ещё напишете. Что-нибудь этакое, вроде «Мёртвых душ», — уверенно возразил тот, что представился Сверчинским.

— Вам-то что с того?

— А вот, хотелось бы помочь талантливому человеку.

Тут наконец-то из-за спины появился некто с заросшим двухдневной щетиною лицом, на котором совершенно неуместно смотрелись растянутый в улыбке рот и крохотные глазки, выражавшие надежду и смирение.

— Так вы издатель, что ли? — я покосился на его потрёпанный портфель, стоптанные туфли и видавший виды пиджачок с кожаными нашлёпками, чтоб не протирался на локтях.

— Скорее, вечный посредник в деликатных делах, что-то вроде квартирного маклера или литературного, если позволите, агента, — и, заглянув в мои глаза, поспешно пояснил: — Вы не пугайтесь, я много не возьму. У нас по-божески, только вот деньги надо бы вперёд, а то, знаете ли, предстоят немалые расходы.

— Как-то всё странно это, — пробормотал я. — Такие дела не устраивают с первым встречным, да ещё прямо посреди Садового кольца.

— Да кто же вас не знает? — вскричал небритый. — Давеча скандалили в Бюро претензий?

— Это не я...

— Ну вот! А говорили, что поэты у нас тихие, забитые, — чему-то обрадовался агент. — Но если требуются рекомендации, пожалуйста... у меня этого добра навалом, — и, сунув руку в карман, вытащил пачку мятых бумажек и стал размахивать ими перед моим лицом. — Кстати, не желаете грамоту о наличии голубых кровей?

— То есть? — честно признаюсь, ничего не понял.

— Ну как же! Графское происхождение и всё такое. Вас бы устроил титул князя Синебрюхова? Или предпочитаете с приставкой фон?

Несмотря на то, что дворянство когда-то было для меня весьма болезненной проблемой, что-то мне подсказывало — не торопись! Глядя на эту потную, небритую физиономию, я понял вдруг, что меня пытаются «обуть», то есть самым натуральным образом использовать как дойную корову. Тут, наконец, загорелся нужным цветом светофор, я двинулся вперёд, однако мнимый агент не отставал.

— Слушайте! Что вы ко мне пристали? Ищите в другом месте дураков.

— Напрасно вы так. Я к вам от чистого сердца, — посредник вроде бы обиделся. — Да мог ли я поступить иначе, видя такие страдания на лице...

— Какие страдания? На каком ещё лице? Да с чего вы взяли?

— А вот пойдёмте-ка сюда, — маклер мёртвой хваткой вцепился в мой рукав и потащил к витрине ближайшего бутика. — Теперь смотрите на себя.

Я посмотрел в витрину. Оттуда на меня глянуло совершенно чужое мне, измождённое лицо с огромными мешками под глазами. Рано постаревший человек, у которого на лбу словно бы огненными буквами сверкала надпись: НЕУДАЧНИК!

— Это не я, — только и смог вымолвить.

В следующий момент за витринным стеклом появилась сердитая, если не сказать, зверского обличья рожа и стала на меня орать, весьма выразительно размахивая здоровенным кулаком. Из всего сказанного я понял только несколько матерных слов, да ещё слёзную просьбу убраться подобру-поздорову. Надо полагать, моя внешность резко контрастировала с выставленным на витрине товаром, отпугивая потенциальных покупателей. Нет уж, пугало — эта работа совсем не для меня.

Вняв просьбе взволнованного коммерсанта, я отошёл от витрины. И только тогда заметил, что исчезла и мерзкая рожа в витрине, и небритый маклер, а вместе с ним кое-какая мелочь из моего кармана и ремешок от часов. Понятно, что часы не могли существовать без ремешка, так что и они вместе с ним исчезли. Я оглянулся по сторонам и понял, что вот опять остаюсь совсем один...