Вернуться к А.А. Абрашкин. Булгаков и Дьявол: опасные тайны «Мастера и Маргариты»

Глава 10. Гете и Булгаков

Булгаков не однажды напоминает в романе читателю о «Фаусте». Так, перед тем как войти в «Грибоедов», Коровьев соглашается с Бегемотом, что «сладкая жуть подкатывает к сердцу, когда думаешь, что в этом доме поспевает сейчас будущий автор «Дон Кихота» или «Фауста», или, черт меня побери, «Мертвых душ». А?» Параллели между романом Булгакова и трагедией Гете прослеживаются совершенно отчетливо в образах Мастера и Фауста, Коровьева и Мефистофеля, Геллы и Гретхен.

Начнем с Геллы — Великой Богини, повелительницы богов и смертных, живых и мертвых, являющейся нам то нагой и прекрасной, как Астарта, то одетой в черное вечернее платье, делающее ее похожей на Гель — черно-белую хозяйку преисподней. Наконец, багровый шрам на шее Геллы наводит на мысли о женщине, погибшей насильственной смертью. Сравните теперь отрывок из «Фауста» Гете, где доктору является призрак Гретхен:

Фауст

Как ты бела, как ты бледна,
Моя краса, моя вина!
И красная черта на шейке
Как будто бы по полотну
Отбили ниткой по линейке
Кайму, в секиры ширину.

Гретхен, как известно из трагедии, была виновна в смерти своей матери и ребенка и кончила жизнь на плахе. Поэтому в царстве мертвых она предстает со шрамом на шее. Вот и выходит, что облик красавицы Геллы отчасти совпадает с обликом прекрасной Гретхен.

Далее. В разговоре между Мастером и Иваном Бездомным выясняется, что последний смог бы распознать сатану, если бы хоть раз прослушал оперу «Фауст». Воланд вспоминает о встрече с очаровательной ведьмой на брокенском шабаше. Бал сатаны в Вальпургиеву ночь как раз и описывает Гете в своей трагедии. Наконец, роман Булгакова предваряется эпиграфом из «Фауста». Это часть диалога между Мефистофелем и Фаустом.

Влияние «Фауста» на булгаковский роман бесспорно, однако два художника по-разному рисуют образ дьявола. Иконография Мефистофеля, так сказать, более каноническая, он один из слуг бога, не всеведущий, а лишь искушенный, из всех духов отрицания наименее тягостный для Всевышнего. Мефистофель действует в то «золотое» время, когда нечистый дух мог еще один на один потягаться с человеком, даже таким гениальным мятежником, как доктор Фауст. Мефистофель в этой борьбе — орудие божественной воли: бог посылает сатану в мир быть спутником человека, чтобы заставить того в «смутном искании» истины стремиться к духовному совершенству.

Но миновало время единоборства двух титанов: человека, обладающего божественным разумом и свободной волей, и дьявола с его сверхъестественным могуществом. Писатель XX века осмеивает «привыкшего к уважению» Люцифера [8]. Теперь уж сатане в одиночку не справиться даже с начитанным литератором или обыкновенным обывателем. За несчастную женщину, потерявшую возлюбленного, принимается целое сонмище бесовское. Воланд — только тень былого могущества дьявола (мы бы даже сказали, его былого благородства, ведь в прошлом у дьявола были достойные противники — сам Христос, например). В булгаковском романе князья тьмы «сгущаются» только там, «где люди сами уже до них над собой поглумились;...они подъедают им давно оставленное». Работа Воланда разрушительна, «но только среди совершившегося уже распада. Без этого условия его просто нет...» (П. Палиевский).

Но Воланд — все-таки дьявол. Как ни ущербно его могущество, запахом смерти тянет от его преступлений. Как ни смешны личины его слуг — за ними пустые глазницы демонов-убийц, враждебных и человеку, и богу. Как презирают эти бесы весь христианский мир, две тысячи лет упорно исторгающий из недр своих самому себе пример — святых и праведников и истинных христиан, которые есть воплощенный принцип любви и милосердия.

Милосердие — дело не воландовского ведомства. Неприязнь к этому «другому ведомству» у воландовцев откровенная и постоянная во всем, даже в том, что ходатай Иешуа Левий Матвей и самое Царство Света, обещанное им, вызывает у сатаны нескрываемое отвращение и насмешку. Себе в заслугу они могут занести, что осквернено убийством место в Москве, связанное с именем слуги божьего на земле; припев церковного песнопения «Аллилуйя!» — «Хвала богу!» превращен в пьеску для джаз-банда: теперь он исполняется не только на бале сатаны, но и в ресторанном саду; в «нехорошей квартире» на столе, накрытом церковной парчой, устроена грандиозная пьянка.

И все же при сравнении трагедии и романа в портретах «злого духа» много общего. Только Булгаков снова «разбил» волшебное зеркало троллей, отражавшее давно известную личину сатаны, и в его осколках мелькнули перед нами разные дьявольские маски. Потому и роль Мефистофеля в романе по очереди играют Воланд, Коровьев и Бегемот. Сравним, например, внешнее сходство Мефистофеля и Коровьева.

Гете (Мефистофель предстает пред императором в облике шута вместо прежнего шута-толстяка):

Вот новый шут — нам всем капут —
Болтлив и смел — на шею сел.
Тот был как чан — пропал пузан,
А этот — жердь и тощ, как смерть.

Булгаков: «...и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый... пиджачок... Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия... глумливая».

И Мефистофель, и Коровьев — большие шутники и фокусники. Оба поют: один под окном у Гретхен и в погребке, развлекая подгулявших студентов, другой организует кружок пения в филиале зрелищной комиссии; оба они слуги бога Маммона, олицетворяющего богатство: Мефистофель на маскараде наполняет амфоры текучим золотом, Коровьев в Варьете устраивает дождь из червонцев.

А уж как ловок бывает сатана, когда хочет угостить вином веселую компанию: Мефистофель в трактире для студентов-забияк добывает разных сортов винцо прямо из столешницы, а Бегемот на бале колдует у фонтана. Туда же, где сатана — владыка, в Брокенские горы на Чертову кафедру или на Воробьевы горы, на бал весеннего полнолуния является он в полном блеске своего могущества под именем то Велиала, то Люцифера, то Мефистофеля, то Вельзевула, то Воланда.

Но если в булгаковском сочинении есть свой Мефистофель, то должен быть и свой Фауст. Это — Мастер. В одном из первоначальных планов романа Мастер так и именовался Фаустом. Подобно средневековому ученому, он тяготится обществом и стремится к уединению. И видом своим походит Мастер на Фауста: одет он в длинный больничный халат и черную шапочку, на докторе тоже длинное одеяние и шапочка. Мастер написал роман, в котором один из героев носит имя Иешуа, а Фауст переводил на немецкий язык Евангелие от Иоанна. И Фауст, и Мастер погибают, встретившись с сатаной. Когда же им является искуситель? Когда и тот, и другой берутся по-своему интерпретировать евангельскую историю, где каждый из них невольно искажает истину. Фауст не может понять первопричину бытия: что было «вначале» — слово, мысль, сила, дело? Он считает, что должен при переводе уточнить смысл рассказа об Иисусе. Христианин, упражняющий ум и оставляющий сердце в пренебрежении, грешит помышлением, словом и делом. Грех помышления — начало уклонения от вечной Истины, мудрование ложное, плотское есть дорога к вечной смерти: Фауст облекает сомнение в слово и, наконец, заключает союз с сатаной.

Нечто подобное происходит и с Мастером. Автор романа об Иешуа, который верит в единого бога, Мастер, вдруг начинает «проповедовать» многобожие. «О боги, боги», — бормочет он. Вникая в вечные тайны бытия, размышляя и страдая от сомнения, Мастер, как средневековые катары, впал в ересь и уверовал, прежде всего, в сатану как в Rex mundi — Князя мира, создателя всего земного мира. Ибо не мог ведь Добрый Дух сотворить землю и людей, столь наполненных злом и страданием; значит, Добрый Бог есть только духовное начало и не мог бы воплотиться в мире зла и быть распятым. Герой романа Мастера Иешуа, стало быть, не вочеловечившийся Искупитель, а обыкновенный смертный, добрый, талантливый врач и философ, случайно погибший на кресте во имя принципа любви.

У булгаковского героя нет имени. Он — Мастер, один из многих в вековечной веренице пленников духа и сомнения, неверия, скорби, смущения, когда-то получивших от Бога, как дети, плоть и кровь Его и добровольно отринувших это родство. Зачем нам знать его имя? Он — Мастер, один из тех, кто, быть может, надеется еще избавиться от тяжкого ига сатаны, обрести спасение и жаждет пока душевного покоя. Имя его скрыто от нас милосердием Бога, охраняющего одних чад своих от неправедного суда, а других — от искушения быть судьями.

Сопоставление трагедии Гете и романа Булгакова интересно и при сравнении заключительных аккордов произведений: как разрешается ими идея воздаяния каждому по делам его. Как мы помним, поэты и писатели до Гете, использовавшие тему договора человека с дьяволом, низвергали своего героя в финале сочинения в ад. Гете нарушил эту традицию и вознес Фауста в рай. Философская концепция немецкого поэта, стало быть, строится на вере в силу человеческого духа. Душа человеческая — Божье дыхание, дитя Бога (Отче наш, Иже еси на небесех), даже если душа эта — литературный фантом, она — мысль человека, значит — от Бога. Гете не тщился доказать, как совершается воскресение души Фауста (смертному ли рассказать о путях Провидения). Поэт, безусловно, веровал в слова Никейского символа:

Чаю воскресения мертвых.
И жизни будущего века.

Царство Света — единственное место, где истинный христианин пожелал бы успокоиться душе и врага и друга. Что ж, Гете — истинный христианин!

Православный Булгаков устами Левия Матвея выносит своему герою приговор: «Он не заслужил света, он заслужил покой». Ирония судьбы: член «Ордена Света» не заслужил права быть рядом с Христом...