Проблему, вынесенную в заглавие статьи, еще нельзя рассмотреть всесторонне. Этому мешают важные обстоятельства и прежде всего отсутствие собрания сочинений Булгакова, особенно тома малой прозы 1922—1925 годов на русском языке, — у историка нет уверенности, что он полностью владеет материалом. Не выработан и всесторонний взгляд на деятельность Демьяна Бедного, назвавшего себя в 1934 году «Ильей Муромцем» русской поэзии. А. Макаров в 60-е годы сделал попытку трезво оценить его поэзию, но в 80-е годы И. Эвентов вернул читателя назад, к весьма однолинейным представлениям1. Нет работ, в которых фигура Демьяна Бедного была бы показана на широком фоне культурной жизни 20-х — 30-х годов.
Тем не менее вопрос о литературных взаимоотношениях Булгакова и Демьяна Бедного — хотя бы в общих чертах — должен быть поставлен. Б.М. Гаспаров справедливо видит Демьяна Бедного одним из прототипов образа поэта Бездомного в «Мастере и Маргарите»2. Но задолго до этого романа, уже в произведениях первой половины 20-х годов, Булгаков делает первые полемические ходы.
Жизнь писателя в Москве начиналась трудно. Приехав в сентябре голодного 1921-го в столицу, он берется за любую работу, чтобы выжить. Публикации в «Накануне» вводят его в мир коренной московской интеллигенции. Здесь писатель находит себе друзей и единомышленников, готовых к работе культурного возрождения.
Очерки Булгакова о Москве горько-жизнерадостны: он приветствует оживление городской жизни в условиях нэпа и слово «Ренессанс» пишет с большой буквы. Он схватывает и укрупняет события, из которых видно, как «из хаоса каким-то образом рождается порядок».
Естественно укреплялись и надежды писателя на улучшение жизни интеллигенции: «Вот писали все: гнилая интеллигенция, гнилая... Ведь, пожалуй, она уже умерла. После революции родилась новая железная интеллигенция. Она и мебель может грузить, и дрова колоть, и рентгеном заниматься.
— Я верю, — продолжал я, впадая в лирический тон, — она не пропадет. Выживет» («Столица в блокноте»). Он сам принадлежал к этой интеллигенции и надеялся не только выжить, но и создать себе благоприятные условия для писательской работы.
М. Чудакова справедливо пишет, что для Булгакова тех лет «прочность установившегося социально-политического порядка — факт, не подлежащий сомнению и активно принимаемый им во внимание»3. Пожалуй, ему тогда не хватало общей ясности в политических перспективах и не случайно цикл зарисовок «Столица в блокноте» заканчивался пожеланием: «В порядке дайте нам точку опоры, и мы сдвинем шар земной».
Вероятно, он полагал, что в стране должна постепенно устанавливаться атмосфера терпимости относительно всех жизнеспособных сил, сотрудничество которых способно преодолеть хозяйственный, и не только хозяйственный, развал. Как далеко заходили тут надежды и иллюзии писателя — сказать трудно. Важно, что в те годы он испытывает определенное доверие ко многим начинаниям времени, настроен на основательность созидания, на его успешную неторопливость. И это демонстрируют не только очерки Булгакова в берлинской газете «Накануне», но и его работа в московском «Гудке».
Булгаков начинал там в скромной роли обработчика писем, на четвертой полосе, в рубрике «Наша газета». Основной массив литературных работников газеты составляли одесситы: В. Катаев, Ю. Олеша, И. Ильф и др. Был необходим редакции и сатирик русского народного склада.
Поэт Зубило (Ю. Олеша) с призывом «Помоги!» обращается к Демьяну Бедному.
«Кто же нужен в деле этом?
Ловок, опытен и рьян?
И художник враз с поэтом
Дружно рявкнули:
— Демьян!!! <...>
Пусть заглянет к нам порою,
Вместе с нами Дуть в гудок».(«Гудок», 1923, 29 марта)
Демьян Бедный не сразу отозвался на призыв редакции. По странностям судьбы вместо него, через два дня, на страницах газеты появилась, возможно, и не первая обработка Булгакова, но первая, о которой категорически можно сказать, что она принадлежит ему, судя по типажно-иронической подписи: «Иван Бездомный».
Демьяна Бедного на страницах «Гудка» еще нет, а Булгаков уже обрабатывает письма, успешно ведет юмористический раздел «Мелочи и мелочишки».
Публикации Демьяна Бедного появляются на страницах «Гудка» только в конце 1923 года («В мутной воде. О селедке в Каспийском море и о нашем разоре», /7.XI/ и «Вагонные разговоры», /11.XII/). Для поэта открывается рубрика «Маленький фельетон».
25 декабря «Гудок» печатает, первый на его страницах, рассказ Булгакова «Налет», редакция тем самым признает его как писателя. Отныне публикации Демьяна Бедного и Булгакова тесно сосуществуют во времени и пространстве. Особенно активен Бедный в первой половине 1924 года, во второй, напротив, «Маленький фельетон» чаще всего заполняет Булгаков. Возможно, для «Гудка» эта замена неравноценна. Но и Булгаков не испытывает торжества от своего продвижения в качестве фельетониста.
Напротив. О месяцах активной работы в «Гудке» Булгаков высказывается очень нервно: «В Москве долго мучился; чтобы поддерживать существование, служил репортером и фельетонистом в газетах и возненавидел эти звания, лишенные отличий. Заодно возненавидел редакторов, ненавижу их сейчас и буду ненавидеть до конца жизни»4.
Пожалуй, Булгакову изменяет чувство юмора и само по себе это свидетельствует о страшной его усталости. Впрочем, и через несколько лет, вспоминая «Гудок», он напишет: «...более отвратительной работы я не делал во всю свою жизнь» («Тайному другу»).
«Отвратительная работа» в «Гудке» не была для Булгакова бесплодной. В сотнях писем с ним разговаривали современники, читатели газеты: железнодорожники с ближних и дальных станций, учителя с тех же станций, рабочие-путейцы. Тысячи живых фактов рабочей жизни, ранее совершенно неведомой Булгакову, открывали перед ним изнутри облик страны.
Как всякие жалобы, письма вопили о болезненности периода, когда старое рухнуло и продолжало разрушаться, а новое рождалось медленно и трудно. Взяточничество, казнокрадство, волокита и безответственность, хамское презрение к трудящемуся — родимые пятна старой жизни проступали сквозь грим новых слов, а иногда и не считали нужным гримироваться.
Булгаков находит всякий раз новые формы выражения (вплоть до сочинения стихов), чтобы мораль его фельетонов была ясна и действительна. То это краткое авторское обращение к герою, то ироническое увещевание, то объяснение от имени героя.
Заведующий участка Логинов, встретив десятника, спрашивает в служебном тоне, побрякивая цепочкой от часов: «Как вы смели, уважаемый, жениться без моего ведома? — У меня даже язык отнялся. Помилуйте, что я — крепостной?» («На каком основании десятник женился?» /12.VIII.24/).
На выборах узлового месткома председатель именем РКП предлагает список, который не подлежит обсуждению: «Но когда разошлись, червь мне сердце источил, и я не вытерпел. Спросил у нашего партийного Назара Назарыча — развитого человека:
— Это правда, что вот мол от имени российской и не сметь шевельнуть языком?
А тот и говорит: — Ничего подобного!.. Жаль, что я больной лежал, а я бы его разъяснил. Безобразие! Хлестаков в полосатых штанах. Это не живое дело, а гнусный бюрократизм!» («Рассказ Макара Девушкина» /11.VI.24/).
Ретивый начальник охраны станции Линько издал приказ, чтобы каждый член охраны запротоколировал четырех нарушителей. А в случае отсутствия таковых — члены охраны увольняются. И они вынуждены хватать — мастера Шукина, адвоката Ламца Дрицера, тещу начальника станции с лукошком, артель временных рабочих. Телеграмма Линько: «Антип! Ты поставлен, чтобы злоумышленников ловить, но ежели их нету, благодари судьбу и сам их не выдумывай. Наш идеал именно в том и заключается, чтобы злоумышленников не было. Стыдись, Антип! Любящее тебя начальство». Получил Антип телеграмму, заплакал и подвиги прекратил» («Охотники за черепами», /18.VI.24/).
Учитель пожаловался на бюрократически-хамское отношение комсомольцев: «Успенские комсомольцы! Поступили вы с учителем нехорошо, неаккуратно. Обидели его, а за что — совершенно неизвестно. Всякую культурную силу, работающую в нашей школе, нужно беречь и уважать. Вывод тут один: если обидели, нужно извиниться перед учителем и добрые отношения с ним восстановить» («Незаслуженная обида», /13.VI.24/).
На основе рабочих писем из месяца в месяц Булгаков сочинял блицкартины, правдивость которых подталкивала к единственно возможным выводам: потребуются десятилетия созидательной жизни для культурного воспитания граждан. И многие миллионы золотых рублей — для ликвидации бедности, неграмотности, нечистоты.
К таким размышлениям вели не только обработки Булгакова, но и все живые, остроумные материалы «Гудка», — в них шумел прибой необъятного житейского моря. Сейчас отчетливо видно, что мир третьей и четвертой полосы нелегко сочленялся с миром первой и второй полос газеты, отданных международным материалам и политическим мероприятиям.
В этом мире настойчиво готовились к мировой революции и обсуждали проблемы будущих гражданских войн. Нэп только дал возможность покончить с голодом, а «Гудок» уже печатал цикл статей Ю. Ларина «Хомут на НЭП». Крестьяне жаловались, что боятся разворачивать хозяйство — чтобы не записали в кулаки. Под шапкой «Квартиры высланных нэпачей — рабочим фабрик и заводов» «Гудок» сообщал о высылке из столицы «социально-вредного элемента» (это решалось в закрытых заседаниях губсуда по докладу отдела управления Моссовета).
Нет, первые полосы «Гудка» не обещали спокойных лет, и, пожалуй, Булгакову неоткуда было взять столь необходимую «точку опоры» для размышлений о будущем. Естественно, не могли вызвать его симпатий и те писатели, которые все еще действовали методами гражданской войны, разобщая, разъединяя, разрушая скрепы общества, и, быть может, прежде многих Демьян Бедный.
Демьян Бедный в начале 20-х годов — самый известный советский поэт. Более того, он — правительственный поэт. Вместе с правительством он переезжает в 1918 году в Москву, живет в Кремле, в ежедневном общении с членами ЦК и Совнаркома. Выполняя задания редакторов «Правды» и «Известий», Демьян Бедный колесит по стране в собственном синем вагоне, выступления перед рабочими и красноармейцами — важная часть его работы.
Особенности гражданской позиции и литературной манеры Демьяна Бедного давно определились. Еще в 1915 году он писал В.Д. Бонч-Бруевичу: «Внутри я — фанатик. Отсюда и мой внешний признак — самодовольство и самоуверенность, которые неприятны, когда беспочвенны. А подо мной твердая почва»5.
Твердая почва поэта — близость к большевикам, ненависть к царизму, призыв к уничтожению всех его основ. М. Горький в воспоминаниях отметил, что В.И. Ленин неоднократно подчеркивал агитационное значение работы Бедного, хотя и говорил: «Грубоват. Идет за читателем, а надо быть немножко впереди»6.
Грубость Бедного замечали все, но многие ее оправдывали А. Воронский видел ее корни в ненависти Демьяна Бедного к «барам и господам» — «ненависти ярой, тяжелой, черноземной, низовой, жгучей, густой». И поскольку сам Воронский полагает в начале 20-х годов, что «в великой социальной борьбе нужно быть фанатиком», он не протестует против «крепких и выразительных» слов поэта7. В годы гражданской войны ненависть поэта находит себе естественное применение, а его сатирические стихи высоко ценятся. Непритязательный раешник простоватого, но лукавого, с подковыркой мужичка развлекал, задевал, подсказывал, что и как надо делать.
Новое время поставило перед Демьяном Бедным трудную задачу общей смены идей и форм, совсем иной меры политической гибкости. Он к этому не склонен: «Кто скажет, что я обманщик? / Я просто слишком был ретив. / Но я, однако, не шарманщик, / Чтоб сразу дать другой мотив» («Моя отставка»).
Поэт, однако, быстро расширяет ту сферу, где он может оставаться самим собой («разжигатель неуемный» — так он себя представляет) и где его привычные ходы сатирика-разрушителя оказываются желательными. Это была антирелигиозная пропаганда, для осуществления которой поэт имел в своем распоряжении страницы «Правды», «Известий», «Безбожника» и других изданий. В побасенках Демьяна Бедного, временами остроумных, использующих народные анекдоты, часто, однако, присутствовали однолинейность и грубость. Это было «кощунство, к которому тогда еще не все привыкли», — высказался позднее В. Катаев8.
Да, смена богов в 1922—1924 годах (в «Гудке» особая рубрика — «Гибель богов!», «Богов насмарку!») происходила с удивительной наглядностью. В церкви Пимена в Москве, в комсомольском клубе, на алтарной двери появился огромный портрет Карла Маркса, в другой церкви алтарные иконы рабочие заменили изображениями К. Либкнехта — в центре, по бокам — Ленина и Троцкого. Открылся «первый в мире и единственный на земле» театр «Атеист»9.
Не забыт и Демьян Бедный. Наречен его именем не только пароходик «Зосима и Савватий», но и церковь св. Пантелеймона в Москве, ставшая теперь клубом. Поэт от этой чести не отказывается, принимая ее как должное.
В центральной прессе мелькает имя Демьяна Бедного, везде его стихи. То, что казалось А. Блоку в 1921 году только горькой шуткой о будущем поэзии, — «что лавочку эту вообще пора закрыть, сохранив разве Демьяна Бедного и Надсона, как наиболее сносные образцы стихотворцев»10, — имело тенденцию осуществиться.
В памяти Булгакова, можно предположить, невольно откладываются сатирические ходы, имена и фамилии героев Бедного. Полемика односторонняя, ее ведет Булгаков, ее вряд ли замечает Бедный. Тем не менее она существует.
Начало ее в «Белой гвардии». Картина сна Алексея Турбина (5 глава) уже привлекала внимание исследователей; М. Чудакова видит в рассказе вахмистра Жилина о прибытии в рай зарождение собственно булгаковской темы перехода через смерть, в инобытие, которую впоследствии писатель развернет в «Мастере и Маргарите».
Философская содержательность картины сна очевидна (как и всей системы снов «Белой гвардии»). Но есть в ней и более конкретный смысл: Булгаков вступает в спор с Бедным как автором книжечки «Занимательная, дива и любопытства достойная, силою благочестия и убеждения исполненная и красноречием дышащая повесть о том, как Четырнадцатая дивизия в рай шла»11.
Название повести вводило читателя в заблуждение, потому что не о дивизии в ней шла речь. Все начиналось с рассказа о похотливом попе, призванном исповедовать старую побирушку Маланью, собравшуюся помирать. Далее в текст была вмонтирована на четырех страницах фотокопия «Чина исповедания» (на старославянском языке), взятая из старого требника, по которому священники опрашивали женщину о совершенных ею грехах. Затем старуха признавалась попу в полном целомудрии и после похорон душа ее отправлялась в рай.
На свою беду Маланья умерла в феврале 1916, в год больших потерь на фронте, и апостол Петр прогонял ее от дверей рая как не имеющую особых заслуг.
В шуме и грохоте появлялась 14-я дивизия:
«Нарвавшись на минное поле,
Вся дивизия, с пушками, с запряжками,
Взорвалась, полетев вверх тормашками».
Погибшая дивизия, построившись повзводно, с музыкой впереди и под окрики командиров проходит в рай, где солдаты на панели с радостью видят «девчонок». За солдатами тянутся дивизионные обозы, и вот тут-то кашевар Петруха Котов и приметил плачущую старуху, а узнав о ее беде, сказал:
«Ну, неча пущать понапрасну слезу.
Полезай на передок, я тебя в рай провезу!»
Утешил кашевар несчастную старуху:
«Сойдешь за полковую потаскуху!»
Д. Бедный прикоснулся в стихах к солдатским анекдотам времен империалистической войны. Почва благодатнейшая! Она питает веселые страницы «Приключений бравого солдата Швейка», над которыми Я. Гашек работает в Киеве в 1917 году12. В том же Киеве в 1917 г. выходит книга Софьи Захаровны Федорченко «Народ на войне».
Многие приняли тогда первую часть «Народа на войне» как собственно фольклор, то есть как записи анонимных суждений, которые можно свободно пустить в дело, — так это воспринимал и Д. Бедный13. Булгакову и книга Федорченко, и сам автор, очевидно, симпатичны, в Москве они встречаются в общем кругу. В конце 1925 года Софья Федорченко приглашает Булгакова к себе домой, на чтение третьей части «Народа на войне»14.
Софья Федорченко и Демьян Бедный, по-разному используя конкретный анекдот о приходе солдата в рай, остаются в его сфере. В отличие от них Булгаков сразу же выходит за пределы анекдота. Он подчиняет его материал глубоко поставленным нравственным проблемам. А внешне как бы перенимает ход Бедного: сметливый вахмистр Жилин, «заведомо срезанный огнем вместе с эскадроном белградских гусар в 1916 году на Виленском направлении», уморительно живописует Алексею Турбину, как эскадрон во главе с полковником Най-Турсом пожаловал в рай со всем вооружением, с гармоникой и даже с бабами.
«Тут, стало быть, апостол Петр. Штатский старичок, а важный, обходительный. Я конечно, докладываю: так и так, второй эскадрон белградских гусар в рай подошел благополучно, где прикажете стать?.. Говорю это я апостолу, а сам мигаю взводу — мол, баб-то турните временно, а там видно будет. Пущай пока, до выяснения обстоятельства, за облаками посидят. А апостол Петр, хоть человек вольный, но, знаете ли, положительный. Глазами — зырк, и вижу я, что баб-то он и увидел на повозках. Известно, платки на них ясные, за версту видно. Клюква, думаю. Полная засыпь всему эскадрону...
— Эге, говорит, вы что ж, с бабами? — и головой покачал.
— Так точно, говорю, но, говорю, не извольте беспокоиться, мы их сейчас по шеям попросим, господин апостол.
— Ну нет, говорит, вы уж тут это ваше рукоприкладство оставьте!
Добродушный старикан пускает в рай эскадрон вместе с бабами.
— С бабами? Так и вперлись? — ахнул Турбин.
Вахмистр рассмеялся возбужденно и радостно взмахнул руками».
В ткань анекдота Булгаков вводит важные детали и мотивировки, изменяя тем самым тональность рассказа.
У Демьяна Бедного апостол Петр на Маланью «так взъерепенился, инда рот у него весь запенился». Апостол иронизирует над ее девственностью: «Хри-сто-ва Не-ве-ста!.. К плоти презрение! А от доктора есть у тебя удостоверения?» — и приказывает ей «отчаливать»: «Нет тебе пропуска в рай».
У Булгакова апостол Петр — старик проницательный и обходительный, на попытку попросить баб «по шеям» реагирует строго.
Приближение дивизии к раю у Демьяна Бедного обозначается пылью, «ажно небо трясется. И гул идет от такой матерщины, что старуха покраснела до последней морщины».
Булгаков живописует явление эскадрона песней и лаконичной ремаркой:
«...Дунька, Дунька, Дунька я!
Дуня, ягода моя, —
зашумел вдруг, как во сне, хор железных голосов, и заиграла итальянская гармоника».
Демьян Бедный подчеркивает в героях ложь, блуд, грубость, матерщину, развязность. Отметим корни фамилий: у Бедного — Жу́лев (от жулик) и «плут из плутов» Петруха Котов.
Булгаков выделяет у Жилина иные черты: расторопность без лакейства, смышленость и душевную деликатность.
Булгаков мастерски, нисколько не прикидываясь «народным», владеет богатством русского просторечия, безошибочно слышит мелодику живой речи.
Но все это, так сказать, улыбчивая присказка, для Булгакова — легкий росчерк пера. А далее идет материя серьезная: Жилин рассказывает об устройстве рая, где чистота и места — видимо-невидимо.
Там вахмистр увидал свободные хоромы с красными звездами и красными облаками, узнал, что это все приготовлено для большевиков, «с Перекопу которые», очень удивился и имел с богом беседу: «Ведь это, говорю, что ж такое? Они в тебя не верят, а ты им вишь какие казармы взбодрил <...>» А он и говорит: «Ну, не верят, говорит, что ж поделаешь. Пущай. Ведь мне-то от этого ни жарко, ни холодно <...> Один верит, другой не верит, а поступки у вас у всех одинаковые: сейчас друг друга за глотку, а что касается казарм, Жилин, то тут как надо понимать, все вы у меня, Жилин, одинаковые — в поле брани убиенные». <...>
Кругло объяснил, господин доктор? а? «Попы-то», — я говорю... Тут он и рукой махнул: «Ты мне, говорит, Жилин, про попов лучше и не напоминай. Ума не приложу, что мне с ними делать. То есть таких дураков, как ваши попы, нету других на свете. По секрету скажу, тебе, Жилин, срам, а не попы».
«Да, говорю, уволь ты их, господи, вчистую! Чем дармоедов-то тебе кормить?»
«Жалко, Жилин, вот в чем штука-то», — говорит».
«Жалко», — так находится ключевое слово. Жалеть — значит и сострадать, миловать.
Как художник, призванный понимать бедственность исторических междоусобиц, Булгаков поднимается над кровавыми счетами времени и призывает к милосердию. Он не приемлет глумливого тона в адрес погибших на фронтах империалистической войны, для него и они, и жертвы гражданской войны — равно «в поле брани убиенные».
Булгаков отвечает Демьяну Бедному и относительно «попов», над которыми тот издевался в многочисленных стихах. Булгаков признает, что народ не уважает священников. Но ведь это живые люди, надо ли травить их? «Жалко», — говорит бог.
Демьян Бедный, возможно, и не читал «Белой гвардии», во всяком случае никак не выразил своего отношения к роману, — да и что тогда для него Булгаков? А Булгаков продолжает осуждать фанатическую узость, разжигание ненависти к поверженным противникам и другие неприемлемые для него качества, наглядным воплощением которых оказался в те годы именно Бедный.
В «Собачьем сердце» Булгаков сконцентрировал главные возражения тем, кто, как и Демьян Бедный, полагал, что изменение социальных условий автоматически ведет к коренному исправлению личности. Углубляться в эту проблему в данной статье невозможно. Но стоит отметить, что трансформация пса Шарика в пролетария Шарикова и наоборот, имеет себе некоторое соответствие в стихотворении Бедного «Перешитая ряса»15.
У Бедного действует Мишка Шариков — московский купец, разоренный в 18-м году. Зачастив в церковь, он обретает новую форму существования: «Факт тот, что купчина Шариков Мишка, превратился в отца Михаила. И во главе небольшого прихода / Священствовал до двадцать второго года». Введение нэпа вызывает у него зависть, он посчитал, что бог его обманул, и, загасив лампаду, снова обратился к коммерции. «С той поры по лесному складу / Снова Мишка Шариков похаживает, / Отросшее брюхо рукою оглаживает...»
Сомнительная подвижность, огруглость, «качательность», заключенные в сатирической фамилии «Шариков», могли соблазнить Булгакова легкостью переходов.
Впрочем, перед глазами писателя могло промелькнуть еще одно произведение Бедного — «По-а-кали! Будет» /1923/ с прозаическим эпиграфом: «У молодого московского рабочего Шарова, комсомольца, родился сын. Родители назвали его Ким». Полиграф Полиграфович Шариков у Булгакова сатирически заострял ту тенденцию к сочинению имен, которая радовала Бедного.
Отзываются на страницах «Собачьего сердца» и стихи Бедного «О городовом при царе и о советском снегире»16.
Сатирик утверждал, что трогательные воспоминания любителей московской старины о крепких, румяных городовых — свидетельство их тоски по старой жизни, когда их, сытых и пьяных, городовые льстиво подсаживали на лихача. Демьян Бедный противопоставлял городовому «стража революционного порядка», советского милиционера, прозванного за красную с меховой опушкой шапку «снегирем».
В повести Булгакова профессор Преображенский, разумеется, принадлежит именно старой Москве. Но вспоминает он о городовом в совершенно определенной его функции. Услыхав пение членов домкома, окончивших очередное заседание, профессор впадает в ярость: «Городовой! — кричал Филипп Филиппович. — Городовой!
— Гу-гу-гу! — лопались какие-то пузыри в мозгу пса.
— Городовой! Это и только это. И совсем неважно — будет ли он с бляхой или в красном кепи. Поставить городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших граждан. Вы говорите — разруха! Я вам говорю, доктор, что ничего не изменится к лучшему в нашем доме, да и во всяком доме до тех пор, пока не усмирите этих певцов».
«Контрреволюционные вещи вы говорите», — замечает, почти по Демьяну Бедному, доктор Борменталь. Но профессор стоит на своем: каждый должен заниматься добросовестно своим делом. «В Большом пусть поют, а я буду оперировать. Вот и хорошо. И никаких разрух», — заключает он.
Профессор Преображенский, защищенный европейской известностью своих опытов по омоложению, многого не понимает в окружающей действительности. Но в своем деле он видит все прекрасно. И, в частности, знает, что нельзя профанировать научные изобретения и открытия, предоставляя их малограмотным, неподготовленным людям.
В «Собачьем сердце» эта тема, столь важная для «Роковых яиц», проходит стороной, но все же существует, — в город просачиваются слухи об открытии Преображенского и появляются фантастические сообщения в газетах. «Какие-то жулики уже читают лекции».
В роли жуликов, случалось, оказывались и почтенные люди. И та самая тема омоложения человека путем пересадки ему желез, которую Булгаков разрабатывает в фантастической форме, преподносилась со страниц «Безбожника» и «Гудка» как уже свершившиеся научные открытия, способные принципиально изменить и человеческую природу, и течение жизни. «Таким образом, человек, благодаря науке, может по своему произволу превращать молодость в старость (путем оскопления) и старость превращать в молодость. И поэтому не надо спрашивать бога. Человек:
— Бьет наверняка!
И бог не умеет ему помешать»17.
Так жизнь торопилась представить Булгакову свидетельства и невежества легкомысленных газетчиков, и безответственности людей с учеными званиями, развращающих неокрепшие умы всесилием науки.
Деятельность «Безбожника» именно в те годы особо привлекает внимание Булгакова. Антирелигиозная пропаганда на страницах этого журнала (главный редактор Е. Ярославский) осуществлялась, преимущественно, силами Демьяна Бедного (печатались С. Городецкий, Мих. Горев и др.), а также художника М. Черемных. О последнем М. Чудакова приводит сообщение Л.Е. Белозерской: Булгаков «совершенно не разделял увлечения художника антирелигиозной пропагандой и очень симпатизировал ему лично»18.
Несомненно, Булгакову глубоко чужд пафос «Безбожника». Одна из карикатур Михаила Черемных не случайно запомнилась ему и фигурировала в первой редакции «Мастера и Маргариты». Сидя под липами, Владимир Миронович Берлиоз и Антоша Безродный (исправленный автором тут же на Иванушку Попова), толковали о стихах, которые должен был сочинить поэт «к уже готовому рисунку в журнале «Богоборец» — карикатуре на Христа и капиталиста. Слушая объяснения Берлиоза, Иванушка рисовал на песке «безнадежный, скорбный лик Христа... Рядом с ним появилась разбойничья рожа капиталиста... Так нарисовано? — спросил Иванушка. — Так, — сказал Берлиоз»19.
Вот эта карикатура в «Безбожнике» (1925, № 3, май). Наверху надпись: «Праздник «воскресения» выгоден буржуям. Он стоял на пути рабочих в их борьбе с капиталистами». Под рисунком еще текст: «Вот он, страдавший за вас, умерший и воскресший Христос! Не он ли учил: «Всяк, смиряй себя, — вознесется»?! «Друг друга обымем, простим вся воскресением»! И сам рисунок: замученный, тоскливо накренившийся Христос, из-за его нимба выглядывают веселые лица толстых капиталистов. А на Христа надвигается изображенная спиной к зрителю, мощная серая толпа, в том числе и рабочие с молотом.
Должно быть, номера «Безбожника» за 1925 год неоднократно шокировали Булгакова. Первый номер назывался «Безбожник. Коровий». И редакция объясняла: «Журнал наш — журнал крестьянский. Прежде всего хотим, чтоб был он для крестьян полезен и интересен... Поэтому и пишем мы в этом номере «Безбожника» и о коровьем здоровье, и о том, как знахари и попы людей морочат и скот губят».
Далее в стихах рассказывалось, что у Дарьи коровы были всегда нездоровы, потому что она верила в святого Власия (и на рисунке он — в нимбе), а у Марьи коровы — точно слоны, потому как она верит в науку и словам агронома (агроном в военном кителе — и нимбе).
И вполне можно предположить, что потрясение Булгакова «коровьим» «Безбожником» отразилось впоследствии в фамилии Фагота — Коровьев.
А в третьем номере «Безбожника», в том самом, где и описанная карикатура Черемных, — начало «Нового завета без изъяна Евангелиста Демьяна». Тут же изображен и он сам: сытый, в очках, в нимбе святого, на груди пятиконечная звезда, в руке длинное перо и с неба слетает к нему голубь.
«Введение, которое многих приведет в обалдение...» — так начинал Бедный «Новый завет», опубликованный полностью в «Правде» и вышедший в том же году отдельным изданием.
Под пером Бедного разворачивалась история Иисуса Христа и возникал его образ — человека от рождения ненормального, трусливого, грубого, пьяницы и бездельника. В конце концов он хочет спастись от преследований фарисеев, но по своей несуразности и невежеству учеников нигде не может спрятаться.
Попытка Пилата заступиться за Иисуса объяснена так: «Евангелисты были юдофобы первой пробы. Их бесстыдство и противуеврейское ехидство было готово превратить Пилата в святого».
Распятие: «Даже разбойники сораспятые, римлян враги заклятые, корили Иисуса, в его божество не веря: «Жалкая ты тетеря!», — и т. д.
Итоги:
«Точное суждение о Новом завете:
Иисуса Христа никогда не было на свете.
Так что некому было умирать и воскресать,
Не о ком было Евангелия писать».
Крайняя развязность и вульгарность «Нового завета» вызвала международный скандал: номера «Правды» с текстом Бедного (апрель — май 1925) были в Англии запрещены к продаже. Поэт получил, как он подсчитал, свыше пятисот писем от русских читателей, возмущенных редкой грубостью его пера.
Бедный был, скорее, рад, нежели огорчен: «Друзья, я просто веду агитацию, / Стрела, пущенная опытной рукой, / Должна быть либо острой, либо никакой». Он удивлялся:
«Сотни ученых скучно-прескучно
Развенчивали Иисуса научно.
Но стоило мне, натянув свой лук потуже,
Пустить в персону ту же
Свою сатирическую стрелу,
Как я уже свершил — «Хулу,
Кощунство. Профанацию»20.
Оправдание Иуды в сочинении Бедного не было его новшеством, он скупо повторил мысли Л. Андреева. Однако если и в годы реакции шаг Андреева вызвал у многих протест, то в новых условиях идеализация Иуды могла только способствовать духовному опустошению читателя.
Очевидно, что представление жизни Христа как череды пьянств и распутств, — представление вполне мещанское, ибо оно исключает духовные поиски из жизни человечества, — было невыносимо Булгакову.
Думается, что именно в 1925 году у Булгакова формируется замысел романа — отповеди Демьяну Бедному и подобным ему. (Это не исключает того, что идеи романа о Дьяволе могли существовать у него ранее, даже из киевских времен.) Возникла мысль рассказа о Христе, Иуде, Пилате и Левии Матвее, — как все это было «на самом деле». Возможно, что работа над текстом и не началась, но фантазия писателя получила нужное направление.
От первого замысла до завершения романа «Мастер и Маргарита» прошло много времени. В его течении роман преобразился, наполнился огромным философском содержанием. Образы Берлиоза и Ивана Бездомного вобрали в себя свойства и черты характеров, обликов многих людей, стали типами в самом широком понимании. И собственно от личности Демьяна Бедного на страницах романа осталось немногое: сопоставление инициалов — Иван Бездомный — Иван Понырев и Демьян Бедный — Ефим Придворов. Характер и взгляды Бедного как бы раздвоились, отраженные и в словах Берлиоза, и в поступках Бездомного.
Возмездие за историческую безответственность и убогий, но, казалось, выигрышный рационализм, — это возмездие осуществилось в реальности относительно Демьяна Бедного в том же 1930 году, когда Булгаков сжег первые варианты романа. Грубые укоры Бедного русскому народу как приверженцу «рассейской старой горе-культуры», «рабской наследственно-дряхлой природы» вызывают раздражение Сталина, он обвиняет поэта в «клевете». Демьян Бедный ссылается на неминуемые сатирические преувеличения, не понимая, что дело не в них. И опять находит себе область для вольных старых упражнений, — все ту же антирелигиозную тему.
На этот раз к Бедному обратилось руководство Московского Мюзик-холла (директор И. Нежный), настойчиво искавшее автора для веселого представления с актуальными политическими задачами. И Демьян Бедный сочиняет пьесу «Как 14-я дивизия в рай шла», поставленную Мюзик-холлом (режиссер Ф. Каверин, художник М. Сапегин, композитор Л. Пульвер, дирижер Д. Покрасс) в сезон 1933/34 года.
Игорь Нежный вспоминал: «Центр тяжести действия переносится в пьесе на небеса, куда очень деловито шествует дивизия, подорвавшись на минном поле <...> Чего стоит одна очередь у райских врат. В будке, у окошка, апостол Петр выдает пропуска. Их отбирают в воротах два здоровенных архангела. За порядком в шумной, разномастной, разноголосой очереди наблюдают урядники ангельского чина... А апостол Петр ворчит: «Семь часов. Черт знает что такое! С пяти полагается будку закрывать. Мне еще к парикмахеру. Да переоблачиться надо...» <...>
На то, какую жизнь ведут боги и прочие небожители, весьма прозрачно намекают вывески на райском рынке и на адском проспекте. Помимо фирменных объявлений всевозможных торговых заведений, тут можно увидеть вывески «Марии-Магдалининского венерологического института», родовспомогательного заведения «Вифлеем», «Сладостного приюта» — гостиницы для прибывающих святых Веры, Любови, Надежды и мамаши их Софии».
Обитатели рая не прочь и повеселиться. Громадная афиша «Ад-Ад-Ад!» извещает о гала-представлении в «Адском мюзик-холле» <...> На этом представлении «публика» в ложах довольно именитая — бог-отец, Христос, богородица, а также занимающие в раю ответственные посты апостолы и архангелы. Среди них, между прочим, и Гришка Распутин.
Бесплотные небесные руководящие деятели, как говорится, не дураки выпить, поплясать, поразвратничать... В раю господствуют и классовые земные отношения. В заключение попавшие сюда солдаты поднимают бунт»21.
Сатирический заряд спектакля показался его создателям как бы недостаточным и вскорости в него была введена еще... инсценировка «Гаврилиады» Пушкина.
«Прикрепленные тросами к колосникам, актеры плавали в воздухе и разыгрывали в лицах бессмертную пушкинскую поэму. Роли исполняли: В. Токарская и М. Миронова — богородицу, Б. Тенин и В. Лепко — Гавриила, Э. Эйвин — дьявола, В. Карпов — бога-отца. Все это выглядело очень весело и смешно, но пушкинисты были шокированы. Их нарекания, главным образом, вызывало то, что в каверинской инсценировке слишком часто, по их мнению, повторялись слова: «Вскричала: ах!... и пала на траву...»22
В общем, эта частность не смутила театральных критиков, О. Литовский поддержал Мюзик-холл и рекламировал его спектакль.
По воспоминаниям С. Ермолинского, отреагировал Булгаков и на постановку «Богатырей» А. Бородина (либретто Демьяна Бедного, худ. П. Баженов) в Камерном театре (1936). «Думаю, — говорил Булгаков, — произошла некая противоестественная смесь из Демьяна Бедного, Таирова и палешан. От души сочувствую ни в чем не повинным тихим мужичкам»23. И вместе с друзьями он разыграл саркастическую буффонаду домашнего наказания художников-палешан, оформлявших спектакль.
Пожалуй, мы не ошибемся, если признаем, что на протяжении многих лет Демьян Бедный был невольным литературным раздражителем для Булгакова.
Произведения Демьяна Бедного, его герои, ситуации вокруг них, так или иначе, в прямых или опосредованных формах, мельком или глубоко, отразились в творчестве Михаила Булгакова. В совокупности возник важный пласт общественно-литературной полемики, без понимания которого невозможно уяснить сложные связи Булгакова с историческим временем.
Примечания
1. См.: Макаров А. Демьян Бедный. М., 1964; Эвентов И. Демьян Бедный. Жизнь, поэзия, судьба. М., 1983.
2. Гаспаров Б.М. Из наблюдений над мотивной структурой романа «Мастер и Маргарита». — Slavica Hierosolymitana, 1978, т. 3, с. 202—203.
3. Чудакова М. Опыт историко-социологического анализа... с. 121.
4. Писатели. Автобиографии и портреты современных русских прозаиков, под ред. Вл. Лидина. М., 1926, с. 55.
5. Демьян Бедный. Собр. соч. в 8 т., т. 8. М., 1965, с. 430.
6. Ленин и Горький. Переписка. Документы. Воспоминания. М., 1969, с. 334.
7. Воронский А. Литературно-критические статьи. М., 1963, с. 110, 323.
8. Катаев В. Алмазный мой венец. М., 1981, с. 428.
9. Экран рабочей газеты. М., 1923, № 12, с. 5.
10. Чудакова М. Общее и индивидуальное... с. 144—145.
11. Серия «Библиотека «Крокодила», 1923, с рисунками М. Черемных.
12. Среди побасенок «Бравого солдата Швейка» есть и раздел «Сон кадета Биглера перед приездом в Будапешт», где Биглер видит себя генералом. На передке штабного автомобиля, который мог ехать только по хорошей дороге и поэтому был немедленно обстрелян, кадет возносится в рай. См.: Гашек Ярослав. Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны. М., 1956, с. 492—497.
13. См. об отношениях С. Федорченко и Д. Бедного во вступительной статье Н.А. Трифонова к публикации «Софья Федорченко. Народ на войне. Книга третья. Гражданская война». — Из истории советской литературы 1920—1930-х годов. Литературное наследство, т. 93. М., 1983, с. 15.
14. В третьей книге «Народ на войне» С. Федорченко так выразила восприятие Д. Бедного слушателями: «К нам кормный такой гражданин на фронт приезжал. Стихи свои потешные читал, про богов, про господ, про генералов. Стихи очень веселые. Но гражданин не понравился. Так что, что шутит? Он — он, а мы — мы. Мы во всем теснимся, у него жратвы, по лицу видать, сколько: вагон свой, отдельный. Одежда на нем только снаружи простая. У нас и свои шутники найдутся, да под них целых поездов не берут». — Литературное наследство, т. 93, с. 104.
15. Правда, 1923, 6 февраля.
16. Там же, 28 ноября.
17. Флеров Н.А., проф. Ключ к молодости и долгой жизни — в руках человека (Чудеса науки). — Безбожник, 1925, № 6, с. 14. См. также: Гр. Гри-в. Борьба за долголетие и молодость. — Гудок, 1923, 15 марта. См. также об этом в ст.: Чудакова М. Архив М.А. Булгакова...
18. Чудакова М. М.А. Булгаков — читатель, с. 169.
19. Чудакова М. Опыт реконструкции текста М.А. Булгакова. — Памятники культуры. Новые открытия. Письменность. Искусство. Археология. Ежегодник. М., 1977, с. 95.
20. Правда, 1925, 16 мая.
21. Нежный Игорь. Былое перед глазами. М., 1965, с. 236—238.
22. Там же.
23. Ермолинский С., с. 648.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |