Я. Лурье. Историческая проблематика в произведениях М. Булгакова (М. Булгаков и «Война и мир» Л. Толстого)

История всегда интересовала Михаила Булгакова. В «Белой гвардии», «Днях Турбиных», «Беге» и всех примыкающих к ним сочинениях 20-х годов он писал о недавних для того времени событиях гражданской войны, однако воспринимая их уже как явления истории. Позже он обратился к более ранним эпохам: к XIX, XVII и даже XVI векам, но все же это была история, иногда комически травестированная («Иван Васильевич»), чаще трагическая («Мольер», «Пушкин»), но именно история — прошлое, воспринимаемое во временной перспективе. Историческая тема присутствует и в «Мастере и Маргарите». А между тем взгляды Булгакова на историю еще не были предметом специального рассмотрения.

Булгаков не писал ни исторических исследований, ни философских трактатов, и какие-либо его теоретические рассуждения об истории нам неизвестны. Единственное сочинение Булгакова по истории, выходящее за пределы его художественного творчества, — это учебник истории СССР, писавшийся им для представления на конкурс, объявленный в марте 1936 года. Работа осталась не законченной и на конкурс не представлялась: перед нами скорее конспект, в котором история СССР излагается главным образом с момента смерти Петра I и до последней четверти XIX в. (70-е годы). Конспект этот включает несколько более подробных очерков — на темы, которые, очевидно, представлялись Булгакову наиболее важными. Это «Емельян Иванович Пугачев», очерк об Отечественной войне 1812 года, о декабристах, о крепостном праве и восстаниях крепостных¹. Любопытно, что темы этих небольших рассказов — восстания и войны, события, с которыми Булгаков был знаком по собственному опыту. Но самый жанр очерков из курса истории СССР исключал теоретические рассуждения.

Наиболее естественно вопрос о булгаковской философии истории встает в связи с его восприятием книги, которая по праву может считаться самой глубокой в мировой литературе попыткой осмысления исторического процесса, — «Войны и мира» Льва Толстого.

«Войну и мир» Булгаков пытался воплотить на сцене. В конце августа 1931 года драматург заключил с ленинградским Большим драматическим театром, а в начале сентября с Художественным театром договор на инсценировку романа Толстого (в следующем году аналогичный договор был заключен и с Бакинским рабочим театром)². Это было трудное для писателя время: в 1929 году были сняты со сцены все пьесы Булгакова, приостановлены репетиции «Бега». Единственная оригинальная пьеса, которую он пытался в эти годы поставить и также предложил в 1931 году Большому драматическому театру, параллельно с МХАТом, написанная им еще в 1929 году, «Мольер». С возвращением к «Мольеру» был, по-видимому, связан перерыв в работе над «Войной и миром», отмеченный Булгаковым в рукописи инсценировки: «начал 24-го сентября... но потом, увы, я бросил эту работу и возобновляю ее только сегодня, 22 декабря 1931 г.»³. В конце февраля 1932 года Булгаков пьесу закончил и сдал в Большой драматический театр, но поставлена она так и не была. Не увидела свет рампы эта инсценировка и в других театрах.

Хотя инсценировка «Войны и мира» и не принадлежит к числу основных произведений Булгакова, но обращение к Толстому отнюдь не было для него случайным и неорганичным. Наряду с Пушкиным и Гоголем Толстой был для Булгакова одним из любимейших писателей. «После Толстого нельзя жить и работать так, словно не было никакого Толстого. То, что он был, обязывает каждого русского писателя после Толстого <...> быть беспощадно строгим к себе», — так пересказывал одно из выступлений М. Булгакова Э. Миндлин⁴. Наташа Ростова недаром соседствует с «Капитанской дочкой» в книжных шкафах семейства Турбиных: роман «Белая гвардия», по справедливому замечанию М.О. Чудаковой, явно и очевидно связан с толстовской традицией: братья Турбины напоминают братьев Ростовых, Тальберг — толстовского Берга и т. д.⁵. Напомним и известную автохарактеристику, данную М.А. Булгаковым в Письме советскому правительству 30 марта 1930 года о том, что «Белая гвардия» и «Дни Турбиных» написаны «в традициях «Войны и мира»⁶.

И все же связь булгаковской философии истории с толстовской осталась незамеченной. Даже автор специальной статьи о Булгакове и Толстом немецкий славист Фолькер Левин, говоря о «Белой гвардии», писал, что в этом романе, «к сожалению, философски-исторические размышления Толстого отсутствуют»⁷. Не обнаружил Ф. Левин отражений философии истории Толстого и в булгаковской инсценировке «Войны и мира» — по его словам, здесь «философско-исторические размышления оригинала, не передаваемые драматическими средствами, отсутствуют совершенно»; «философско-историческое содержание оригинала передано не было»⁸.

Наиболее просто опровергнуть это последнее утверждение. Как и во мхатовской инсценировке «Воскресения», в булгаковской версии «Войны и мира» действует Чтец, и он несколько раз обращается к толстовской теме неотвратимости исторических событий и мнимой роли «великих людей» в этих событиях. «В 1812-м году силы Западной Европы перешли границы России и началась война, т. е. совершилось противное разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира, и на которые в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления», — этими словами, соответствующими началу третьего тома романа (ср. Т., т. 11, с. 3), открывает Чтец в IV сцене булгаковской инсценировки тему войны⁹. А в картине Бородинского сражения (сцена XII) звучат знаменитые слова Толстого о Наполеоне: «И без его приказания делалось то, чего он хотел, а он опять распорядился только потому, что от него ждали приказания. И он опять покорно¹⁰ стал исполнять ту печальную нечеловеческую роль, которая ему была предназначена (Б., с. 574, ср. Т., т. 11, с. 257). Присутствует в инсценировке и не менее известная характеристика поведения Кутузова после ухода французов из Москвы: «С этого времени деятельность Кутузова заключалась только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезного столкновения с гибнущим врагом» (Б., с. 593, сцена XXIV; ср. Т., т. 12, с. 113—114). Мысли Толстого высказывает в инсценировке не только Чтец, но и Пьер Безухов, спрашивая в сцене расстрела (как и в романе): «Да кто же это делает, наконец? Кто же?!» (Б., с. 592, сцена XXIII; ср. Т., т. 12, с. 39—40).

Толстовскими взглядами на историю проникнуты и «Белая гвардия» и возникшие на ее основе «Дни Турбиных». Для того, чтобы понять это обстоятельство, следует напомнить основную сущность этих взглядов, часто излагаемых поверхностно и неверно. Толстому приписывалась мысль о прямом вмешательстве Провидения в исторические события, а также «крайний фатализм»¹¹, несмотря на то, что сам он решительно протестовал против причисления его к «мистической» или «фаталистической» школе историков. История, по Толстому, есть прежде всего стихийный, «роевой» процесс. В уже упомянутом нами начале третьего тома «Войны и мира» Толстой отмечал, что людям «с незатененным здравым смыслом» причины событий 1812 года «представляются в неисчислимом количестве. <...> Без одной из этих причин ничего не могло бы быть. Стало быть, причины эти все — миллиарды причин — совпали для того, чтобы произвести то, что было» (Т., т. 11, с. 4—5). Эти слова из первой главы третьего тома М. Булгаков также хотел ввести в текст Чтеца в IV сцене, но затем исключил их — скорее всего, по соображениям чисто композиционного характера¹². Исторический процесс по Толстому — равнодействующая, складывающаяся из «однородных, бесконечно малых элементов, которые руководят массами» — такими элементами, «дифференциалами истории», служат «однородные влечения людей» (Т., т. 11, с. 265—267). Значение «однородных влечений людей» получило отражение не только в авторских отступлениях, но в эпизодах, где Пьер находится в плену: «Здесь, теперь только, в первый раз Пьер оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать <...> Удовлетворение потребностей — хорошая пища, чистота, свобода — теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием...» (Т., т. 12, с. 97—98)¹³. Образно толстовскую модель истории можно представить как движение толпы, стремящейся в некоей осязаемой, простой цели — скажем, скопления желающих получить раздаваемое продовольствие или проникнуть в транспорт в часы пик. Вспомним, как объясняет Толстой движение французской армии перед Бородиным и после него: наполеоновские солдаты, «голодные, оборванные и измученные походом — в виду армии, загораживающей от них Москву», шли «драться, чтобы найти пищу и отдых победителей в Москве» (Т., т. 11, с. 219—220). К этой же теме «роевого» движения Толстой возвращался и через много лет после «Войны и мира», в незаконченной повести «Ходынка», описывая движение толпы: «Емельян <...> рвался вперед <...>, потому только, что все рвались. <...> Сзади его, с обоих боков были люди. <...> Та, с самого начала поставленная себе цель: дойти до палаток и получить мешок с гостинцами <...> влекла его...» (Т., т. 38, с. 208—209). Ход мировых событий, по Толстому, «предопределен свыше, зависит от многих произволов людей, участвующих в этих событиях» и поэтому «влияние Наполеонов на этих людей есть только внешнее и фиктивное» (Т., т. 11, с. 219).

Таким же представляется ход событий и Булгакову в «Белой гвардии». Описывая разговоры «пришельцев» из Москвы и Петербурга и киевского домовладельца Василисы о Петлюре, автор замечает: «Миф. Миф Петлюра. Его не было вовсе. Это миф, столь же замечательный, как миф о никогда не существовавшем Наполеоне, но гораздо менее красивый»¹⁴. Эти слова Булгакова приводят в недоумение исследователей его творчества. Какое отношение имеет Петлюра к Наполеону? Фолькер Левин пытается найти объяснение этой параллели в том, что, согласно «Белой гвардии», Петлюра был освобожден гетманом из камеры № 666; Ф. Левин связывает это «звериное число» с попытками Пьера Безухова разгадать загадку Наполеона — Антихриста; ссылается он также на по-французски звучащее имя Петлюры — «Симон»¹⁵. Э. Проффер указывает еще, что сравнение Петлюры с Наполеоном «обнаруживает деградацию темы: Наполеон был великим мировым правителем, Петлюра в сравнении с ним мелок»¹⁶. А между тем, булгаковская параллель понятна именно в толстовском контексте. Для Толстого и Булгакова и Наполеон и Петлюра — миф не в том смысле, что они не существовали реально, а в том, что, говоря словами Толстого, «влияние Наполеонов... есть только внешнее и фиктивное», и они «суть ярлыки, дающие наименование событию...» «Вздор-с все это. Не он — другой. Не другой — третий», — говорит в «Белой гвардии» автор (или его герой) (с. 67) о Петлюре. «Не было этого Симона вовсе на свете... Просто миф, порожденный на Украине в тумане страшного восемнадцатого года...» Что же было? «...Лютая ненависть. Было четыреста тысяч немцев, а вокруг них четырежды сорок раз четыреста тысяч мужиков с сердцами, горящими неутоленной злобой... И реквизированные лошади, и отобранный хлеб, и помещики с толстыми лицами, вернувшиеся в свои поместья при гетмане, дрожь ненависти при слове «офицерня»... И мужицкие мыслишки о том, что... нужна та вечная, чаемая мужицкая реформа:

— Вся земля мужикам.

— Каждому по сто десятин.

— Чтобы никаких помещиков и духу не было...» (с. 65).

В «Днях Турбиных» эта толстовская концепция «роевого», неотвратимого исторического движения, сметающего гетмана и «офицерню», а потом и самого Петлюру, получила выражение главным образом в словах Мышлаевского: «...За большевиками мужички тучей... А я им всем что могу противопоставить?.. Нет, мне надоело изображать навоз в проруби... Народ не с нами. Народ против нас...»¹⁷. И в этом смысле очень характерны изменения, внесенные Булгаковым в пьесу при ее редактировании. В первом акте «Дней Турбиных» действие происходит в момент наступления Петлюры на город. Мышлаевский, еще служащий в армии гетмана и вернувшийся с позиций, проклинает мужиков, бегающих «до Петлюры», и иронически именует их в первой редакции пьесы, как и в романе (с. 27) «богоносцами Достоевскими». В окончательной редакции «Дней Турбиных» это определение изменено на «милые мужички сочинения графа Льва Толстого», а «дед», не разглядевший офицерские погоны Мышлаевского и откровенно высказавший свои симпатии, именуется «богоносным» «толстовским хреном». Но в последнем акте эмоциональная окраска этого определения в устах того же Мышлаевского меняется. Отказываясь снова участвовать в гражданской войне, Мышлаевский говорит: «теперь пошли дела богоносные»¹⁸. «Богоносные» именно в толстовском смысле: зависящие от сочетания «многих произволов людей, участвующих в этих событиях», и, следовательно, не подчиненные воле одного человека, «предопределенные свыше».

Толстой и Булгаков признавали закономерность и неотвратимость народных движений и войн — в своих взглядах на историю они были детерминистами. Детерминистический взгляд на историю, как на «предопределенную свыше», по наблюдениям многих авторов, сближал Толстого с Гегелем. Но на этом сходство между ними кончалось: гегелевское преклонение перед прогрессом и его носителями, великими историческими личностями, было совершенно чуждо Толстому. В противопоставлении «общей и естественной необходимости» присущего человеку сознания свободы Толстой следовал не Гегелю, а Канту (Т., т. 15, с. 245—246; ср. Т., т. 35, с. 183)¹⁹. «Без этого представления свободы, — говорится в «Войне и мире», человек «не только не понимал бы жизни, но не мог бы жить ни одного мгновения». Наряду с вопросом истории перед человеком стоит и вопрос этики: «Что такое есть совесть и сознание добра и зла поступков, вытекающих из сознания свободы» (Т., т. 12, с. 324—325). Как может и должен вести себя человек, выступающий не как «делатель» истории — ее субъект, а как объект исторического процесса?

Вопрос этот имел первостепенное значение и для Михаила Булгакова: он ставился не только в «Белой гвардии» и «Днях Турбиных», но и во всех его последующих сочинениях. Основная тема «Мольера» и «Последних дней» («Пушкин»), как в значительной степени и «Мастера и Маргариты», — судьба человека, находящегося под неумолимой властью истории и государства. Инсценируя «Войну и мир», Булгаков воспроизвел не только толстовскую мысль о неотвратимости войны, но и взгляд на нее, как на «противное разуму и человеческой природе событие». И в этом отношении особенно важен был финал инсценировки — в пьесе, в отличие от романа, Булгаков должен был выразить основную мысль произведения не развернутым эпилогом, а действием.

В финальной сцене булгаковской пьесы французский офицер Рамбаль, обмороженный при отступлении, и его денщик Морель встречаются у костра с русскими солдатами; солдаты кормят Мореля кашей и стараются перенять песню, которую поет Морель. «Тоже люди», — говорит один из солдат. И вновь звучит голос Чтеца: «И все затихло. Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем-то радостном, но таинственном перешептывались между собой» (Б., с. 604, сцена XXX, ср. Т., т. 12, с. 194—196). В чем смысл этого финала?

В единственной статье, посвященной булгаковской версии «Войны и мира», Ф. Левин высказал мнение, что финал инсценировки «возможно диктовался политическими причинами. Братание простых русских солдат с их французскими товарищами по несчастью могло быть истолковано в смысле интернациональной солидарности пролетариата»²⁰. Такое объяснение, низводящее Булгакова на уровень драмодела-приспособленца, подобного Дымогацкому из пьесы «Багровый остров», совершенно необоснованно. Прежде всего Ф. Левин не считается с тем, что вся эта сцена, от первого до последнего слова, принадлежит Льву Толстому и занимает в «Войне и мире» отнюдь не случайное, а чрезвычайное важное место. Перед нами — взгляды, получившие отражение в тех эпизодах романа, где Николай Ростов испытывает «счастливый восторг» при разговоре с немцем-крестьянином («Und Vivat die ganze Welt!» — Т., т. 9, с. 155—156), где русские и французские солдаты в цепи дружно хохочут накануне Аустерлицкого сражения (Т., т. 9, с. 213—214), и другие²¹.

Не менее важна была эта сцена встречи французов с русскими и для самого Булгакова. Конечно, образ звездного неба, которым завершается инсценировка, достаточно широко распространен в литературе — вспомним хотя бы Лермонтова. Но для Булгакова этот сценический финал «Войны и мира» имел особое значение. Как уже заметили исследователи, описанием звезд, сверкающих над охваченным войной миром, Булгаков завершил не только инсценировку «Войны и мира», но и написанную за несколько лет до нее «Белую гвардию»²². Напомним финал этого булгаковского романа. На подступах к Киеву стоит бронепоезд «Пролетарий», его сторожит часовой, такой же замерзший, как солдаты в «Войне и мире». Люди в городе спят и видят сны. Маленькому мальчику Петьке Щеглову снится сверкающий алмазный шар, обдающий его брызгами. Ночь продолжается; «во второй половине ее вся тяжелая синева, занавес бога, облекающий мир, покрылась звездами». Крест на памятнике Владимиру кажется мечом. «Но он не страшен. Все пройдет... Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?» (с. 266—267, 269—270).

Упоминание о сверкающем шаре, обдающем мальчика брызгами, недавно привлекло к себе внимание М.О. Чудаковой, вспомнившей в связи с этим размышления Свидригайлова в «Преступлении и наказании», когда тот перед самоубийством хочет найти куст, «весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть, и миллионы брызг обдадут всю голову», а затем видит во сне пятилетнюю девочку, оказывающуюся «продажной камелией»²³. Но текст Булгакова можно сравнить с текстом Достоевского только по контрасту: в одном случае светлый сон мальчика, в другом — кошмар самоубийцы; никакого шара в «Преступлении и наказании» нет, и совпадает лишь одно слово — «брызги». Обратившись же к «Войне и миру», мы находим там не только звезды, но и шар, состоящий из движущихся капель. Этот шар видится Пьеру Безухову, как и его маленькому тезке у Булгакова, в «простом и ясном» сне. Показывает его швейцарский «кроткий старичок учитель»: «Живой, колеблющийся шар... Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти двигались, перемещались...

— Вот жизнь, — сказал старичок учитель» (Т., т. 12, с. 158).

Сон Пьера не мог быть включен Булгаковым в инсценировку, но в одной из последних сцен (XXVII) Пьер вспоминал об этом сне, о «шаре» и «каплях», из которых он состоит.

Метафорический смысл финала «Белой гвардии» очевиден. Война — неотвратимая, но противная «человеческой природе», «муки, кровь, голод и мор», а в противовес им — метафора жизни: алмазный сверкающий шар, не доступный взрослым, но дающийся в руки ребенка. И, наконец, звезды. Образ звездного неба постоянно возникает в «Войне и мире» — не только в сцене у костра, но и в предшествующих главах: Пьер видит звездное небо (и комету 1812 года) после первого объяснения с Наташей, разорвавшей с князем Андреем (Т., т. 10, с. 372 — этот текст включен Булгаковым в инсценировку), затем в Москве — после задушевной беседы с Рамбалем (Т., т. 11, с. 374), и снова — идя с колонной пленных и смеясь над подневольным положением своей «бессмертной души» (Т., т. 12, с. 105—106). В чем же символическое значение звезд у Толстого и Булгакова?

«Две вещи наполняют душу постоянно новым и возрастающим удивлением и благоговением и тем больше, чем чаще и внимательнее занимается ими размышление: звездное небо надо мной и нравственный закон во мне...» Эти слова Иммануила Канта Толстой не только всегда помнил, но и сделал их эпиграфом к своему трактату «О жизни» (Т., т. 26, с. 313)²⁴. Помнил их и Булгаков — ведь именно это рассуждение «беспокойного старика Иммануила» фигурировало в разговоре Воланда с Берлиозом на Чистых прудах (с. 429).

Звездное небо и для Толстого и для Булгакова было символом и воплощением «нравственного закона», противостоящего такому «противному разуму и человеческой природе» явлению, как война. Преклонению перед историческим прогрессом, свойственному и Гегелю и позитивистам, Толстой противопоставлял ощущение незыблемого человеческого нравственного долга (Т., т. 35, с. 183). Сходными были, по всей видимости, и взгляды Булгакова. По справедливому наблюдению И. Виноградова, сущность философско-исторической концепции «Мастера и Маргариты» сводилась к одному единственному принципу: «...быть верным самому себе, своим убеждениям... Даже если весь мир рушится вокруг. И даже если никто не может дать гарантии, что царство истины и справедливости когда-нибудь восторжествует...»²⁵.

Авторы, писавшие в последние десятилетия, обратили внимание на то обстоятельство, что и философия истории Толстого²⁶ и взгляды Булгакова²⁷ (рассматриваемые отдельно друг от друга) обнаруживают несколько неожиданное сходство с мировоззрением писателей и философов середины XX века, отказавшихся от популярной в XIX в. гегельянской и позитивистской веры в прогресс. В отличие от Толстого Булгаков пережил первую мировую войну и успел даже застать начало второй (1939—1940 гг.). Однако западных писателей, противопоставлявших войне и фашизму «войну против очевидности»²⁸, он не знал и знать не мог, и ход его мыслей развивался совершенно независимо от них. Историческое мировоззрение Михаила Булгакова определялось его собственными размышлениями над проблемами истории и «великой традицией русского философского романа XIX в.»²⁹ — прежде всего, традицией исторической прозы Льва Толстого.

Примечания

1. ИРЛИ, ф. 319, № 268 (4 рукописных тетради), — л. 78—111, 215—250, 275—288, 313—318; № 269 (машинопись), л. 32—44, 74—86, 92—96, 101—103. Ср.: Лурье Я.С., Панеях В.М. Работа Булгакова над Курсом истории СССР. — Русская литература, 1988, № 3, с. 183—193.

2. ИРЛИ, ф. 369, № 211 — Договор с БДТ, МХАТом и Бакинским рабочим театром.

3. ИРЛИ, ф. 369, № 206 (первоначальные наброски инсценировки), л. 206. В Пушкинском доме находится также рукопись инсценировки — ф. 369, № 207 и машинопись с авторскими пометками (разбивка сцен на действия) — № 208. О возможной связи между продолжением работы над «Мольером» и перерывом в работе над инсценировкой «Войны и мира» (а также об обстоятельствах отказа БДТ от постановки «Мольера») см.: Чудакова М. Архив М.А. Булгакова... с. 100—102.

4. Миндлин Эм. Необыкновенные собеседники. Литературные воспоминания, изд. 2-е. М., 1979, с. 171.

5. Чудакова М.М. Булгаков. Памятные литературные даты 1981 г. М., Книга, 1981, с. 185. Ср.: Яновская Л. Творческий путь... с. 8, 133.

6. Чудакова М. Неоконченное сочинение М. Булгакова. — Новый мир, 1987, № 8, с. 196; ст. «Соблазн классики» в Atti del convegno. Michail Bulgakow (Gagiano del garda, 17—22 Settembre 1984), v. I, p. 79—80).

7. Levin Volker. Michail Bulgakow und Lev Tolstoj. Ein Beitrag zur Bezeptionsgeschichte von «Krieg und Frieden». Die Welt der Slaven. Jahrgang XXV / Heft 2 (N. F. IV, 2). München, 1980, S. 319.

8. Там же, с. 331, 336.

9. Булгаков М. Пьесы. М., 1986, с. 553 (далее это издание цитируем в тексте в скобках). Ср. зарубежную публикацию инсценировки: Wright A. Colin. Mikhail Bulgakov's Adaptation of «War and Peace». Canadien-American Slavic Studies, v. 15, 1981. Соответствующие тексты «Войны и мира» цитируем в скобках по изданию: Толстой Л.Н. Полное собр. соч., Юб. изд. М.—Л., 1928—1958. В скобках: Б. — Булгаков, Т. — Толстой.

10. В машинописи (№ 208, л. 46) — «показано стал исполнять»: это — опечатка; в рукописи (№ 207, л. 35 об.), как и у Толстого — «покорно».

11. Упреки эти высказывались уже в ранних критических отзывах на «Войну и мир» — ср.: Зелинский В. Русская критическая литература о произведениях Л.Н. Толстого, ч. 4, Изд. 2-е. Спб., 1902, с. 43—44, 53—55, 65, 77, 80, 83, 98, 166, 191, 221. О «фатализме» Толстого писали и в последующие годы: Кареев Н.И. Историческая философия в романе Л.И. Толстого «Война и мир». — Вестник Европы, 1887, № 7, с. 268—269; Л.Н. Толстой в свете марксистской критики. Систематический сборник извлечений из произведений критиков-марксистов. Ред. В.М. Фриче. М.—Л., 1929, с. 84, 89—90, 150—151; Черепнин Л.В. Исторические взгляды классиков русской литературы. М., 1968, с. 301—302; Simmons E.S. Introduction to Tolstoy's Writings. Chicago, 1968, p. 72, 204. Возражения против такой оценки исторических взглядов Толстого см.: Асмус В.Ф. Причина и цель в истории по роману Л.И. Толстого «Война и мир». — В кн.: Из истории русских литературных отношений XVIII—XX вв. М.—Л., 1959, с. 209; Сабуров А.А. «Война и мир» Л.Н. Толстого. Проблематика и эстетика. М., 1959, с. 280—286; Christian R.F. Tolstoy's «War and Peace». A. Study. Oxford, 1962, p. 80—94, 110; Купреянова Е.Н. 1) Эстетика Л.Н. Толстого. М.—Л., 1966, с. 192—200; 2) О проблематике и жанровой природе «Войны и мира». — Русская литература, 1985, № 1, с. 162—163; Лурье Я.С. «Дифференциал истории» в «Войне и мире». — Русская литература, 1978, № 3, с. 48—54.

12. Первоначальные наброски — № 206, л. 209; ср.: № 207, л. 9 об.

13. Слова Толстого (т. 12, с. 152): «В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим», что счастье состоит «в удовлетворении простых человеческих потребностей» — Булгаков также хотел включить (№ 207, л. 66 об.), но не дописал их и зачеркнул.

14. Булгаков М. М., 1973, с. 73 (далее цитируется по этому изданию).

15. Levin V.M. Bulgakov und L. Tolstoj, S. 322.

16. Proffer E. Bulgakov. Life and Work. 1984, p. 152—153.

17. Булгаков М. Драмы и комедии, с. 113—114.

18. Цитируем по подготовленной к печати в 1940 году и представленной Е.С. Булгаковой в 1953 году последней редакции пьесы (ЦГАЛИ, ф. 2723, оп. 1, ед. хр. 468; ИРЛИ, ф. 369, № 3). В печатном издании вместо «дела богоносные» — «дела не наши». Ср.: Булгаков М. Драмы и комедии, с. 26, 114.

19. Ср.: Купреянова Е. О проблематике и жанровой природе «Войны и мира». — Русская литература, 1985, № 1, с. 166.

20. Levin V.M. Bulgakov und L. Tolstoj, S. 333.

21. Дальнейшее размышление над этим вопросом привело Толстого к мировоззрению, выраженному в таких статьях, как «Патриотизм или мир?», «Патриотизм и правительство» и другие (т. 90, с. 45—53, 425—494; ср.: т. 39, с. 50—74).

22. Levin V.M. Bulgakov und L. Tolstoj, S. 334; Wright A.C., Op. cit., p. 439, n. 13.

23. Чудакова М. Общее и индивидуальное... с. 141—142. Ср.: Достоевский Ф.М. Полное собр. соч.. Л., 1973, т. 6, с. 329—373.

24. Кант И. Критика практического разума. Составил Н. Смирнов. Спб., 1879, с. 190. Ср.: Кант Иммануил. Соч. в шести томах. М., 1965, т. 4, ч. 1, с. 499.

25. Виноградов И. Завещание мастера. — Вопросы литературы, 1968, № 6, с. 54.

26. Chiaramonte N. The Paradox of History. London (б. г.), p. 47.

27. Виноградов И. Завещание мастера, с. 54—55; Glenny M. Existential Thought in Bulgakov's «Master and Margarita». Canadian American Slavic Studies, v. 15, № 2—3, p. 238—249.

28. Соловьев Э.Ю. Экзистенциализм (статья вторая). — Вопросы философии, 1967, № 1, с. 126—134.

29. Виноградов. И. Завещание мастера, с. 56.